Обитатели вагона тоже словно не знают, за что взяться. Франтишек со своей спутницей подошли в тот момент, когда родители вырывали из рук детей игрушки и швыряли их через открытые окошки обратно в вагон. Получалось вроде перпетуум-мобиле. Отец отнял у сынишки игрушечную тачку без колеса и бросил в окно.
— Нечего перевозить всякую дрянь! — крикнул он заревевшему мальчугану.
А мать отнимала у дочери кукольную колясочку, у которой осталось только три колеса. Девчушка держалась за передние колесики, ее пальцы вцепились в ржавые железки, мать крепко ухватилась за ручку. Кончилось тем, что игрушка разломилась и ребенок свалился в грязь. Крик, брань. Сынок, воспользовавшись замешательством, проскользнул в вагон и с торжествующим видом вынес свою тачку. То же самое повторилось со спустившим мячом, с осликом, из внутренностей которого сыпались опилки, с тяжелыми безголовыми куклами, по всей видимости изделиями местного колесника. Как будто так уж важно — бросить или не бросить на подводу сверх прочего барахла две-три старые игрушки…
Но дело не только в ослике с высыпавшимся нутром, в безголовой кукле или спустившем мяче. Такие же сомнения вызывает и оригинальная посудная полка в форме большого квадрата с поперечинами, в которые воткнуты колышки. Отец семейства как раз выносит ее, но едва он сделал несколько шагов, как квадрат превратился в ромб, что-то треснуло, полочки и колышки посыпались наземь. Вместе с ними, только медленнее, опустилась в слякоть золотистая древесная пыль — продукт деятельности древоточцев. И так почти со всеми предметами обстановки. Если уж не весь предмет распадается на составные части, то обязательно от стола отваливается ножка, от стула спинка, от кастрюльки ручка, прикрученная проволокой. В общем, как говорится, все держалось на соплях.
Тут председатель партийной организации деревни Пенкава — он, конечно, тоже среди зрителей — обращается к главе переселяющегося семейства:
— Бросили бы вы лучше весь этот хлам да подпалили вместе с вагоном! А то и в новый дом всякой нечисти натащите!
Эта мысль вдохновляет доктора Фрёлиха, который не мог упустить случая присутствовать при ликвидации ненавистного жилья, этого рассадника болезней. Доктор, как всегда, слегка под хмельком и, не жалея полуботинок, шлепает по грязи — забрызгался уже по уши; и он радостно подхватывает теперь слова Пенкавы:
— Подпалить, поджечь! Так будет правильно и гигиенично!
Идея грандиозного костра находит приверженцев в толпе, и это пугает переселенцев.
— Пан доктор! — жалобно заныла мать семейства, обращаясь к толстяку. — Да разве есть у нас деньги на новую мебель?!
Но доктор, как кажется на первый взгляд, словно уже забыл об идее поджога. Бормоча что-то себе под нос, он покидает сборище. Отец семейства вдруг ударяет себя по лбу:
— Сколько ждал этого дня, а вот же, чуть не забыл!
С этими словами он ныряет в вагон и вытаскивает корзину, полную винных бутылок.
— Это же надо отметить!
Он откупоривает бутылку за бутылкой и раздает народу. Народ не ломается, бутылки переходят по кругу. Тут, конечно, не коньяк всемирно известных марок — внутренняя торговая сеть располагает не слишком широким ассортиментом, — но народ не обижается, охотно отхлебывает и тминную, и кюрасо, и апельсинный ликер, и какао-ликер, и мускат, и горькую. Франтишек и его приятельница не осмеливаются отвергнуть угощение — да и как скажешь при стольких людях: «Нет, спасибо, мы уже нагрузились ромом»? Это было бы некрасиво. И девушка, отпив из горлышка бог весть какой по счету бутылки с подкрашенной водкой, передает ее дальше, а сама шепчет Франтишку на ухо:
— Еще немного, и меня стошнит…
Но несмотря на то, что ее мутит все сильнее, она не уходит. Причина тому весьма необычайна, хотя никого она и не удивляет, и не огорчает. Напротив. Люди, чье настроение поднялось от спиртного, громко заговорили друг с другом и не заметили, как исчезнувший было доктор Фрёлих снова появился на сцене. Как говаривал патер Бартоломей при чтении Евангелия: «Еще немного, и не узрите меня, но еще немного, и узрите меня снова».
Первыми присутствие доктора обнаруживают супруги-переселенцы. С пустыми руками стоят они перед опустевшим вагоном, в котором прожили медовый месяц, а потом всю жизнь; стоят они, как двое сироток, как сестрица Аленушка с братцем Иванушкой. И хорошо, что стоят они лицом к вагону — никто не видит, что глаза их полны слез и слезы скатываются у них по щекам. А то сколько было бы попреков!
— Есть чего оплакивать!
— Получают целую виллу, а ревут по старому вагону…
А они плачут по детям, родившимся у них здесь от их бедной любви, по детям, умершим в этой сырости и гнили. Но недолгой была их печаль. Доктор Фрёлих, подобный злому духу, обходит вагон, выплескивая на стенки и в окна какую-то прозрачную жидкость из винной бутылки. И прежде, чем пораженные зрители успели ему помешать, он чиркает спичкой и бросает ее, горящую, в окошко. Грозно пыхнув, взлетело пламя, вырываясь из окошек и двери. Огромный столб темного дыма поднялся к бледно-голубому небу. Люди отпрянули назад и застыли, зачарованно глядя в огонь, совсем забыв о телеге с хламом, повернутой в ту сторону, где стоят белые коттеджи, окна которых, отражая предвечернее солнце, мечут молнии и миллионами алмазов сверкают зернышки свежей штукатурки.
И так же, как поразил неожиданностью этот огонь толпу, поражает ее, когда кто-то запел:
Слезами залит мир безбрежный,
вся наша жизнь — тяжелый труд…{61}
Первые две строки пропеты соло, но вот уже подхватывают песню и доктор Фрёлих, и кузнец Пенкава, и переселенцы, и Франтишек — вся толпа. Возбужденные пламенем, водкой, сжимая липкие бутылки в озябших руках, они поют:
…но день настанет неизбежный,
неумолимый грозный суд!
Лейся вдаль, наш напев, мчись кругом!
Над миром наше знамя реет
и несет клич борьбы, мести гром…[40]
На пожар примчался молодой работник Корпуса национальной безопасности.
— Что тут происходит?! — сердито закричал он с важным видом.
Мощный хор десятков голосов сбивает его с толку. Умолкнув, он удивленно озирается. Рука у него так и дергается — он не знает: может, надо взять под козырек? Песня звучит, как гимн! Но когда она окончена, к молодому милиционеру возвращается энергия.
— Кто поджег?! — строго осведомляется он.
Люди ехидно усмехаются. Голос из толпы:
— Пан доктор!
Милиционер оборачивается к доктору. Тот стоит в сторонке, ближе всех к огню.
— Это правда, пан доктор?
— Правда, — отвечает тот.
Не зная, что делать дальше, молодой милиционер бормочет:
— А вы знаете, что может наделать такой пожар?
Ответ доктора невозмутим:
— Поджечь болото.
Следствие на этом прекращается, потому что из горящего вагона выбегают крысы. Будто сговорились выбрать именно этот момент. Они скачут, словно обезумев. Шерсть у них вспыхивает крошечными искорками, голые хвосты хлещут по слякоти. В милиционере вдруг пробуждается искатель приключений тех времен, когда он, в ватаге ребят с Леска, швырялся болтами и перегоревшими лампочками в неприятеля с Малого стадиона. Раскинув руки, он оттеснил толпу несколько назад и, выхватив пистолет, открыл огонь по крысам. Гнусные твари, получив пулю, пищат, подскакивают, словно подстреленные зайцы. Люди восторженно встречают каждый удачный выстрел. Веселое возбуждение охватывает и спутницу Франтишка. Сжимая его локоть, сверкая глазами, она вскрикивает:
— Гляди, гляди, попал!
Прямо как в тире, когда на диво меткий стрелок приводит в отчаяние владельца искусственных розочек, плюшевых обезьянок и бумажных мячиков на резинке. Однако и здесь действует закон, что все на свете кончается. Вот уже несколько минут, как из горящего вагона не выбежала ни одна крыса. Напряженную тишину нарушают разрозненные голоса, настороженность взглядов рассеивается. Милиционер прячет пистолет в кобуру и с видом полководца, выигравшего решающую битву, принимает дань признательности за свое оперативное вмешательство и высокое мастерство. Он уже не сердится на доктора Фрёлиха. Наоборот, провожает доктора к белому санитарному автомобилю — ибо где те времена, когда доктор объезжал своих пациентов, батраков, шахтеров, литейщиков и кузнецов на дребезжащем велосипеде? — и ведет с ним беседу о том, что давно надо было убрать это свинство, и даже открывает доктору дверцу автомобиля и машет ему вслед.
Владелец сожженного вагона делает последний смотр своим пожиткам, приказывает детям садиться, телега трогается, и он с женой шлепает за ней по грязи в направлении к станции. Пожарище дымится, люди расходятся, брезгливо отбрасывая ногами окровавленных крыс, и всем немного грустно, как, впрочем, всегда после праздника, особенно если он был украшен фейерверком.
Франтишек с девушкой уходят среди последних. Идти к монастырю уже поздно, и они двигаются вслед за телегой, нагруженной шкафами, кроватями, столами и детьми.
В поезде оба облегченно вздохнули и рассмеялись своему вздоху. Впервые с того момента, как они утром ступили в серебристые лужи Уезда, обоим легко дышится. Они вдруг опять стали просто студенты, у которых еще вся жизнь впереди.
— Теперь я ничуть не удивляюсь, что ты хочешь уехать в пограничье. Здесь я ни за что на свете не согласилась бы жить, — говорит девушка, с наслаждением откидываясь на жесткую спинку сиденья, в уголки которого набилась серо-черная сажа.
— Да нет, не так уж тут страшно, — защищает честь Уезда Франтишек, невольно повторяя слова отца. — Людям теперь живется лучше.
Но девушка упорствует:
— А мне до этого дела нет. Не я стану вызволять их из беды, вытаскивать из гнилых нор. Ничего общего у меня с этим нет. Когда я попала в медицинский институт, решила раз и навсегда: из Праги не уеду! А это все, — она махнула рукой на удаляющийся Уезд, — напоминает мне наш городишко. Но моя жизнь — моя, и я имею право делать с ней, что хочу.