Франтишек чуть было не заспорил, но ее последняя фраза лишила его и слов, и аргументов. Он только отметил общеизвестное:
— У меня есть возможность работать в Праге, да нет жилья. У большинства моих товарищей есть в Праге жилье, зато нет возможности работать. Так-то!..
На Дейвицком вокзале они расстались, не уговариваясь о следующей встрече, не обещая даже звонить. Франтишек уходит по каштановой аллее, его шаги заглушает прошлогодняя трава; каблучки девушки звонко отстукивают по тротуару, мощенному мелким камнем. В это время суток Дейвице — мирный район тихих вилл с садами. По вечерам здесь гулко разносятся шаги.
Прага в тот день удивительно прекрасна. За каждым окном манит Франтишка счастье. Оно обгоняет его, ждет, когда он доберется до проспекта. И тогда вместе с ним оно заглядывает в витрины, в окна маленьких трактиров, освещенные спокойным светом люстр, в недра винных погребков, где нет-нет да и взорвется девичий смех. Оно лукаво подмигивает Франтишку, а тот нервно дергает плечом и вполголоса спорит с этим вцепившимся в него, как клещ, счастьем:
— Ну и что? Ну, освещенная витрина. Трактир. Погребок с пьяными девчонками. Что тут такого?
У самого дома, где он живет в квартире своего приятеля, Франтишку наконец-то удается избавиться от незримого провожатого. И сразу ему становится лучше. Что там лучше — ему чудесно! Он ходит по теплой комнате и рассказывает приятелю — тот валяется на кровати — о горящем вагоне, о крысах и стрельбе по ним. И вдруг без всякой логической связи выпаливает:
— Решено — я отказываюсь от места в Праге!
Приятель вскакивает, бросается к Франтишку, и тот, положив ему руки на плечи, почти шепчет:
— Жить я все равно бы не смог в Уезде! И потом, думаю, мы с тобой так привыкли друг к другу…
— Ты серьезно? — еще не верит приятель.
— Не знаю, но я хочу, чтоб в пограничье мы уехали вместе.
Фантастического шанса для Франтишка — а это и была та самая тень, что лежала между ними, — больше не существует.
— И начнем действовать сейчас же! — восклицают оба в один голос.
Приятель мчится в гостиную, где на столике, окруженный зеленоватыми безделушками, стоит телефонный аппарат — как ни странно, строгого черного цвета. Приятель набирает номер железнодорожной справочной. В зеленую гостиную входит его отец — в эту предвесеннюю пору он снова на месте, в министерстве. И тут вдруг Франтишку становится ясно, какое расстояние отделяло его от приятеля. Отец последнего улыбается благосклонно, ибо события наконец-то приняли нужное направление, соответствующее теперешней фазе исторического развития. Если народно-демократический режим предоставляет всем одинаковое право на образование, то, спрашивается, почему один, получив его, должен жить в наспех построенном общежитии в пограничном городе, вместе с землекопами и разнорабочими, а другой, став ассистентом преподавателя института, может подыскивать себе невесту среди собственных студенток?
Приятель дозвонился наконец до справочной и начал покрывать листок бумаги корявыми цифрами, обозначающими время отправления утренних поездов, а отец его, пошарив в баре, вытащил бутылку с бесцветной жидкостью и удовлетворенно промолвил:
— Сливовица. Домашнего изготовления. Из Моравии.
Наполнив три миниатюрные рюмки, он обратился к Франтишку:
— Одобряю ваше решение! Молодому инженеру надо начинать на производстве. Теорией заняться успеете, когда будете в моем возрасте. А на севере в области химии происходит буквально революция!
Север, юг, восток, запад.
Франтишек устремляет восхищенный взор на отца приятеля. Большой человек редко прибегает к уточнениям. Его масштабное ви́дение обнимает целые края. Съездит в Ческе Будейовице, а скажет — «был на юге»; вернется из Швеции — был «там, наверху». И Франтишек, восхищенный, бормочет:
— Я и понятия не имел, что вы уже знаете…
Министерский кит коснулся его рюмки своею:
— Вы ведь почти член нашей семьи!
Тепло, разлившееся по телу после глотка сливовицы, усиливает приятное чувство семейственности. Голос отца приятеля как бы раздувает пламя, зажженное алкоголем:
— Вы нам как второй сын…
На такие сердечные слова не годится, конечно, отвечать идиотской ухмылкой и кивками. Тут прямо-таки просится бурное признание. Франтишку бы выпить для куража, но он не решается распорядиться чужой бутылкой. Так что его благодарственная речь произносится не под влиянием алкоголя:
— Не знаю, как и выразить, до чего я вам благодарен. Вы не представляете себе, что это за чувство — каждый день возвращаться в теплый дом, заниматься в тепле, просыпаться в тепле, а к твоим услугам библиотека, словари, специальная литература…
Франтишек уж и не знает, что бы сказать еще, но его никто не прерывает, никто не произносит освобождающего «ну что вы, что вы». В восхвалениях перебора не бывает. Франтишек повторяет те же мысли, только в иной форме, и к тому времени, когда его славословие становится уже первой ступенькой издевки, из кухни возвращается приятель с будильником в руке.
Министерский кит и Франтишек до того вжились в свои роли, что и не заметили, как тот закончил телефонный разговор.
— До того города — два часа езды скорым. Не мешает нам поставить будильник, чтобы попасть на первый же поезд.
Отец приятеля говорит одобрительно:
— Это хорошо, что не берете машину. Я хотел было тебе сказать, да ты и сам догадался. Это производит неважное впечатление — когда молодой человек является представиться первому своему начальству в собственном автомобиле. — Тут он, как бы извиняясь, повернулся к Франтишку: — Чепуха, конечно, но таковы люди — есть вещи, которые всяк толкует по-своему.
Франтишек, как бы гордясь чужим оперением, подхватывает:
— Конечно, вполне ведь может случиться, что у этого начальника нет собственной машины.
Все смущенно улыбаются, хозяин дома бормочет:
— Конечно, конечно… Может быть и так…
Отец и сын чуть не сталкиваются, так порывисто потянулись оба к бутылке с моравской сливовицей. Сколько поводов! Решение Франтишка пойти на производство, будущая совместная жизнь в пограничье, участие в революционном развитии химической промышленности… Одним словом, будильник, терпеливо ожидающий той минуты, когда ему надо будет отзвонить на дорожку к новой жизни, становится ненужным. В тот миг, когда он приготовился зазвонить, Франтишек нажал на кнопку, и будильник только возмущенно прохрипел. Приятели, пожав плечами, начинают собираться.
Спустились по лестнице, пошли по пустынным улицам, а у Франтишка такое чувство, будто он что-то испортил. Испортил так, что уж и не поправишь. Однако на Центральном вокзале он приободрился. Вокзал всего какой-нибудь час другой открыт после ночного перерыва, а сколько уже набилось в холодный зал цыган, железнодорожников, с лицами, помятыми от усталости после ночного дежурства, сколько девчонок из близлежащих заведений, с лицами, искаженными от грима, рассчитанного на слабое освещение в каком-нибудь «Сердечке»! Наши приятели пьют у киоска горячий скверный кофе из невероятно тяжелых чашек.
— Я-то все представлял иначе, — буркнул Франтишек, вдыхая пар, поднимающийся от чашки.
— Если раздумал — возвращайся! — Приятель торопится облегчить ему отступление, но Франтишек резко возражает:
— Да я не о том! — Он обводит взглядом публику, столпившуюся вокруг киоска; пахнет кофе, духами, пивом и мочой. — Просто я представлял свою поездку к первому месту работы маленьким праздником, что ли…
— Почему ты говоришь «свою поездку»? Это ведь «наша поездка».
Но Франтишек, уткнувшись в чашку с черной жидкостью, бормочет:
— Парень с Жидова двора все воспринимает иначе…
Приятель очень чувствителен к таким намекам.
— Ах, ты представлял, что тебя приедут провожать?
И Франтишек с невероятной наивностью ответил:
— Да!
Такое признание обезоруживает.
— Вот начнем устраиваться, ты о таких вещах забудешь!
В зале зазвучал голос, разносясь по коридорам, через перроны, заглушая пыхтенье паровозов, гул ресторана и свистящий звук, с каким проносятся автокары, нагруженные посылками и чемоданами; этот голос объявил, что поезд, отправляющийся к северному пограничью, подан на седьмой путь. Ожидающих охватывает радостное возбуждение. Скликая друг друга, весело загомонили цыгане, с новой энергией вскинули на плечо тяжелые сумки железнодорожники, оживленно ринулась на перрон какая-то семья в трауре — отец в черном, мать в черном, у детей креп на рукавах, едут то ли на похороны, то ли с похорон, — и через всю эту толпу пробиваются к поезду Франтишек с приятелем.
В купе, где они заняли места, тепло и сыро, окна грязные; люди, суетящиеся на перроне, кажутся Франтишку размытыми тенями без глаз, без носов, без ртов. Хорошо, что не прибежала — каким-то чудом, в последнюю минуту, — скажем, Псотка провожать его. Франтишек не узнал бы ее через окно, и она бы еще обиделась…
После бессонной ночи приятели заснули почти мгновенно, едва успев отметить в сознании, что поезд тронулся. А поезд, встряхивая их, пронесся по железнодорожному мосту, мимо уютных загородных ресторанчиков по берегу реки; в садике одного из них вмерзли в лужи стулья возле круглых столиков, из окна другого торчат удочки, лески опущены прямо в воду, помещение третьего вытесано в скале, и он похож на белого слона… В общем, как поется в песенке: «Поезд мчится, огоньки, дальняя дорога…»
Если б не кондуктор, вошедший в купе, где спят приятели, они вполне могли проспать, проехать нужную станцию и очнуться уже только у государственной границы. Хорошо, что все обошлось.
Нетерпеливо соскочив на перрон, приятели прошлись вперед-назад перед зданием очаровательной маленькой станции; найдя выход в город, так и кинулись туда. И вот уже идут по улицам! Послушать их — можно подумать, что они затеяли игру, когда тот, кто водит, должен отыскать спрятанный предмет, а остальные помогают ему выкриками «холодно» или «горячо», в зависимости от степени удаления от искомого предмета.