Из приоткрытых окон длинного серо-белого здания пахнет шоколадом. Это здание тянется прямо напротив выхода со станции; в сущности, неплохой привет приезжающим! Те, кто является знакомиться с местом первой своей работы, бывают суеверными, а шоколадная фабрика в самом начале пути — знак куда более благоприятный, чем, скажем, похоронное бюро. Но все-таки возле этой фабрики, выпускающей шоколадные изделия марки «Дели», — «холодно». Холодно. Не могут придать тепла даже смеющиеся девушки в белых чепчиках и белых халатах, выглядывающие из окон. «Холодно» и около старинной фабрички — скорее, кустарной давильни, — производящей пищевое растительное масло. Пенсионеры в воскресных костюмах, собравшиеся у ее проходной, будто шепчут друг другу на ухо: «Холодно, холодно…» За широкими окнами кафе с плохо закрашенной надписью над входом «Gasthaus»[41] сидят интеллигенты. Окна ужасающе забрызганы грязью — кафе притулилось на перекрестке, — но все интеллигенты в белоснежных воротничках, и очки их мечут искры.
Только с этого места начинает «теплеть». За перекрестком в самое небо вонзилась тонкая труба, из которой валит густой оранжевый дым.
Дорогу к химическому заводу окаймляют старые деревья. Это все яблони, их стволы наклонились к земле под очень острым углом. Деревья помнят времена, когда в Лабе, что омывает подножия причудливой формы холмов, жил водяной. А может, и не один. За аллеей потянулись жилые корпуса — спичечные коробки, поставленные на торцовую сторону. Будто ребенок, играя, построил город, да, того и гляди, снова разрушит. Над входными дверьми орнаменты — стилизованные тюльпаны. Рыжие на белом фоне. Смотрит Франтишек на тюльпаны, на окна и вздыхает. Приятель по-своему объясняет себе этот вздох:
— Хорошо бы нас кто-нибудь на обед пригласил!
Но Франтишек вздыхает не по обеду. Просто эти современные жилые здания с маленькими окнами и с тюльпанами над входом напомнили ему то, что он хотел бы забыть.
Химический завод стоит в поле, посреди бледно-зеленых всходов, что производит впечатление какой-то нелогичности. Приятели вошли в проходную, и тут их охватило гнетущее ощущение, как всякого, чья воскресная прогулка закончилась бы в тесном проходе, где тикают часы, отбивающие на карточках время ухода и прихода. Дежурный в проходной — молодой парень, по соображениям приятелей, их сверстник. Только когда он поднялся, опираясь рукой о столик, они заметили — из левого рукава дежурного торчат неподвижные черные пальцы протеза.
— Вам директора? На полчаса с ним разминулись. Он тут все утро пробыл. Каждое воскресенье проводит тут полдня. А теперь обедать ушел и больше не вернется, — с видом посвященного объяснил дежурный.
При виде растерянности посетителей он вышел из своей конурки и, махнув здоровой рукой в сторону полей, добавил:
— Живет он в двадцати минутах отсюда. По тропинке через поле, там и деревня будет.
— Думаете, удобно явиться к нему во время обеда? — спрашивает Франтишек, все еще полный почтительности к слову «директор».
— А не пойдете — тогда уж прямо возвращайтесь, откуда приехали: он после обеда к своим родителям на машине укатит. — Дежурный опять махнул в неопределенном направлении. — Это далеко, в Тршебеницах.
С уверенностью, отличающей всех старожилов, он еще пояснил:
— Вся их семья оттуда. Немцы они, только их не выдворили. Директор тоже немец.
Приятелям остается пересечь дорогу, ведущую мимо завода, и углубиться в зеленеющее поле по тропинке, протоптанной к деревне. Твердая корка подмерзшей земли проваливается под их ногами, приходится шлепать по грязи. Франтишек огорчен. Он-то уже видел себя в белом халате, расхаживающим по цехам…
— А у них тут все по-семейному. — Он глянул вперед. — Вон крыши, наверное, та самая деревня.
Приятель с решительным видом вытаскивает ноги из слякоти. Его полуботинки и низ брюк заляпаны грязью.
Нет асфальта и в деревне. Через нее проходит только каменистый проселок. Приятели потопали ногами по твердой почве, от ботинок отвалились целые комья вязкой глины. Путем расспросов без труда нашли директорский дом, построенный, видимо, на переломе девятнадцатого и двадцатого веков в немецком пограничном стиле — с балками, выступающими из штукатурки.
На дорожке, вымощенной кирпичом, между роз, подвязанных к колышкам жгутами золотистой соломы, им пожал руки пятидесятилетний человек. У него круглая голова, волосы ежиком, а энергии столько, что страшно становится — вдруг он сейчас, в припадке ярости, сорвет собственную голову и швырнет ее в кого-нибудь! Но не бойтесь — директор рад, он действительно искренне рад!
— Ждали одного, а приехали двое! Спасибо вашей дружбе — у завода будет одним работником больше. Побольше бы таких друзей — и проблема нехватки рабочей силы в нашем районе разрешена! Кто из вас по распределению?
— Я, — отозвался приятель.
— Стало быть, добровольно…
— Я, — кивнул Франтишек.
Директор испытующе оглядел его с ног до головы. Пока дошли до дому по кирпичной дорожке, он два раза путал и два раза выяснял одно и то же.
В дверях с цветными стеклами директор вдруг обернулся к Франтишку:
— А девушка у вас есть?
Что было ответить на это? Франтишек принял вопрос как форму заигрывания, такую обычную и банальную у пожилых господ по отношению к молодым, у начальствующих — по отношению к подчиненным. И Франтишек только многозначительно улыбнулся, что и есть самый правильный ответ. Иного не ожидают пожилые и начальствующие. Привычка лезть в чужие дела сделалась уже механической: спрашивают машинально и ответа ждут машинального. Очень редко случается, чтоб, скажем, студент, представ перед экзаменатором, взял бы да спросил его: «Вы женаты?» И если бы профессор, опешив от такого нарушения привычного порядка, ответил отрицательно, лишь в очень редких случаях студент продолжил бы расспросы: «Значит, разведены? А, никогда не состояли в браке… Что ж, это лучше всего…» Обычный ответ на такого рода вопрос — смущенная улыбка. И директор, по-видимому, доволен тем, как протекает беседа.
— Ваша девушка, часом, не будущий врач? Нам тут до зарезу нужны инженеры, врачи и учителя. Таких, которые явились занимать богатые усадьбы и только и умеют, что лопатой орудовать, у нас хватает.
Франтишек захвачен врасплох и обезоружен. Слишком мало времени отделяет эту минуту от той, когда, удаляясь, стучали в ночи каблучки по каменной мозаике тротуара. Не зная, как себя держать в таких случаях, он отвечает правду:
— Когда мы с приятелем шлепали по грязи через поле, думали — вы по совместительству председатель кооператива, а вы, оказывается, ясновидящий! С будущей докторшей я разошелся вчера.
— Знаем мы, как расходятся в вашем возрасте! — махнул рукой директор. — Милые бранятся, только тешатся…
И все же вид у него такой, как будто Франтишек обманул его ожидания. Не сильно, правда, но обманул. И уже куда менее уверенно спрашивает директор Франтишкова приятеля:
— Ну а ваша девушка, верно, учительница?
Приятель, виновато улыбнувшись Франтишку, тихо отвечает:
— Да.
Этот не обманул ожиданий! Директор в восторге.
— В таком случае мы сделаем ее заведующей школой здесь, в деревне. И вы, — торжественно добавляет он, слегка откинув голову, — вы вместе с ней займете казенную квартиру при школе!
С этими словами он втолкнул обоих в гостиную, где их встретила рукопожатием маленькая директорша. Последовало взаимное представление.
Как бывает в жизни, директорша, это миниатюрное создание, во всем прямая противоположность мужу. Если он за несколько минут сумел завести их в такие дебри, где не было ничего похожего на то, что они себе представляли, сидя в аудиториях, то жена его мгновенно вывела их на торную дорогу.
— Пока вы шли садиком, он, конечно, уже и разместил, и женил вас. Это у него с тех пор, как его выбрали в райком партии. Воображает, что обеспечит район работниками, если будет сводить их в пары. Это ведь проще всего. И никто не упрекнет его в отсутствии интереса к людям.
Весело посмеявшись, все уселись вокруг круглого журнального столика под стеклом. Ваза с пончиками и деревянная шкатулка с сигаретами всех иностранных марок подчеркивают приятную обстановку. Директор высыпал сигареты на стол, стал раскладывать их по окружности. Получился огромный веер. Чехословацкие «Партизанки» и «Липы» и «Пелл-Мелл» англоязычных стран, французские сигареты, советские папиросы…
— Все преподношения наших деловых партнеров…
— Кушайте пончики, вчера пекла — конец масленицы!
Франтишек с приятелем угощаются попеременно и тем, и другим. Приятному настроению сиесты поддался даже сам директор.
— Жизнь тут у нас не та, что в глубине страны. После сорок пятого года коренного населения осталось мало, пришлось все начинать сызнова. Приезжали сюда люди, порвавшие с семьей, с классом, с коллективом… Все возникало на пустом месте, а строго говоря, — директор послал жене извиняющуюся улыбку, — это и сейчас так. Люди бегут и бегут отсюда, приезжают новые… А нам тут нравится, и, как появится новый человек, мы стараемся захватить его с потрохами… По привычке — и из чувства самосохранения!
Франтишек смотрит в окно; взгляд его, минуя розы, кусты крыжовника, поле, по которому он только что шлепал в грязи, устремляется к высокой тонкой трубе, извергающей оранжевый дым. Директор поймал этот взгляд и спешит с объяснениями:
— Не очень-то тут красиво, но в Праге или в Брно такая труба дымила бы и без нас. А здесь все мы чувствуем, что есть в этом и наша доля, что без нас тут ничего не дымило бы и не грело. Через год-другой, а может, и раньше, у вас возникнет такое же чувство… общей собственности или, если хотите, общей вины. Чувство, что плывем мы на одном корабле. Где вы думаете поселиться?
Приятели нерешительно переглянулись. Но они вместе пережили момент решения, вместе двинулись в путь, и теперь оба одновременно выпалили:
— Только вместе!