Франтишек тоже не уверен, но роковой час близится. Друг принес из коридора зеркало, небрежно брошенное там, поднес ему. То, что Франтишек сумел разглядеть среди белых и черных потеков на стекле, его вполне удовлетворило. На фоне твидовых крапинок белая рубашка — как горные снега. Правда, черно-белые потеки на зеркале расположены так неудачно, что галстука не видно. Но стоит ли из-за этого расстраиваться?
— До завтра, поздно ночью!
— До завтра!
Франтишек зашагал по направлению к заводу. Придет девушка на свидание — хорошо, не придет — еще лучше. Франтишек очень, очень молод и верит, что в любой момент можно встретить самую прекрасную. В закусочной, у зубного врача, в поезде, в кафе, куда ходит местная интеллигенция. И разве сегодня нет у него надежной гарантии успеха? А модный твидовый пиджак? А белоснежная нейлоновая рубашка?
К условленному месту оба подошли одновременно. Звучит довольно затасканно, но они правда едва не столкнулись на узком тротуаре и ничего умнее не нашли, как выпалить почти разом:
— А я думала, вы не придете…
— А я думал, вы не придете…
И после они еще до одурения повторяли ту же мысль в самых различных вариациях.
— Я за это время защитил диплом и теперь работаю здесь…
— А я говорила себе — это мы просто пошутили…
— А я чуть и не забыл, что мы условились… Мы теперь еще малярничаем…
— Но вот ведь не забыли же… Это удивительно, тем более если еще малярничаете…
Мимо со свистом проносятся автомобили, с грохотом — мотоциклы, а они бредут себе гуськом по узенькой, мощенной щебнем обочине; впереди то девушка — и Франтишек говорит тогда прямо в фонтан золотых волос, то он сам — и девушка говорит в его твидовую спину. Абсурдная ситуация. Девушка сознает это секундой раньше:
— Куда же мы идем-то?
— Не знаю…
Еще год-другой, и завершится пятое десятилетие века. Еще год-другой… Еще года два осталось молодым людям встречаться на узеньких обочинах шоссе. А пройдут эти годы — и девушки в общежитиях будут выжидать часа, когда подруги «выйдут погулять», а молодые люди будут говорить, что «у приятеля свободная квартира». Напряжение чувствуется во всем, все ждут того торжественного дня, когда завершится эпоха целомудрия и к услугам молодых парочек окажутся свободные комнаты. Время течет, а Франтишек и золотоволосая девушка еще не назвались друг другу.
— Я Квета…
— А я Франтишек…
Он пожимает маленькую ручку в убеждении, что познакомился с самой чудесной на свете девушкой. Продавщицы в закусочных, лаборантки, сестры у зубных врачей, студентки, совершающие челночные перемещения между своим провинциальным домом и пражским общежитием, — все разом перестали для него существовать. А ведь еще каких-нибудь жалких полчаса назад он так на них рассчитывал! Теперь он рассчитывает уже только на железнодорожное расписание, утешаясь мыслью, что привык ездить ночными поездами. Если б не надеялся он, что не подведут его эти крошечные цифирьки, должен был бы признаться бредущему за его спиной чуду света, что пора прощаться. Но вот они прошли еще немного; девушка терпеливо следует за ним, предоставляя ему решать, что дальше. А Франтишек, не зная, что дальше, оборачивается:
— Этак мы и до Праги пошлепаем…
Девушка хочет ему помочь:
— Надо сойти с шоссе, а то еще наедут на нас…
А вокруг только поля, полого спускающиеся к речке; завод остался далеко позади.
— Почему мы пошли в эту сторону?
— Я думала, вы меня куда-то ведете. Просто иду за вами…
— Я так растерялся, когда вы пришли, что совсем не соображал, что делаю.
Они пошли через картофельное поле. Оставили в стороне речку, до краев наполненную закатным заревом: солнце садилось за пограничные горы. Впереди на холме засветилась цепочка огней. Это помогло Франтишку опамятоваться.
— Вы ужинали?
— Когда? Вы разве ужинаете в пять часов?
— Ну, сейчас уже далеко не пять, а эти огоньки впереди — загородный ресторан. Я там никогда не был, но это близко. Ближе, чем возвращаться в город.
— Я знаю.
— Вы там бывали?
— Точно так же, как и вы. Никто меня туда еще не приглашал.
Картофельное поле кончилось. Оба стали высматривать дорогу к огонькам, которые с надвигающейся темнотой становились все ярче. Отыскали наконец — дорожка узенькая, каменистая, по обеим сторонам лещина. Франтишек решительно двинулся по ней, но на сей раз девушка за ним не последовала. Ответила на его вопросительный взгляд:
— А вам не кажется, что мне бы надо остеречься?
— Чего? Боитесь, на нас нападут?
— Нет.
— Чего же тогда?
— Вас!
— Ну, я-то не разбойник! Грабить вас не стану.
— Я не это имею в виду.
— А что?
— Я вас не боюсь, но мне не по себе. Ведь я вас совсем не знаю, а вот же болтаюсь с вами по полям… Кажусь себе последней дурой. Интересно, что вы обо мне думаете?
— Ничего такого, от чего вам сделалось бы не по себе. Как-то же знакомятся люди! В кино я вас пригласить не мог, когда впервые приехал в этот город. А тем более сюда, — Франтишек показал на огни на холме.
— Это верно.
Девушка засмеялась, и они пошли дальше. Идти было недалеко. Это из-за предвечерних теней, что легли между рекой и холмом, расстояние казалось вдвое большим. То один, то другая поскользнется на камнях, покачнется, схватится за руку спутника — и тотчас с извинениями шарахнется в сторону, задевая ветки орешника. Они не говорят об этом, но такое поведение доказывает девушке, что Франтишек вовсе не для того завел ее в кусты, чтоб изнасиловать, а Франтишку — что она пошла с ним вовсе не для того, чтобы быть изнасилованной.
Вход в ресторан был как в обычный крестьянский двор. Ворота заперты, открыта калитка. Посреди двора, окруженного сараями, — колонка с насосом. Двор освещает мощная лампа с жестяным абажуром на углу дома. Такие лампы бывают в коровниках или на складах. Франтишек с Кветой вошли молча, застенчиво, и все же, как из-под земли, в ту же минуту перед ними возник официант. Его черный смокинг и белая рубашка с бабочкой производили в этом дворе впечатление нереальности.
— Вы единственные посетители… Можете войти внутрь или сесть на террасу. Рекомендую террасу. У нас молодые люди всегда выбирают террасу. Если позволяет погода. Там они себя лучше чувствуют. Освещение слабое — две-три лампочки… А то зачем бы им сюда ходить, не правда ли? Так далеко от города…
Он ведет их к продолговатой беседке, словно повисшей над рекой. В беседке только три столика со стульями. Решетка, образующая стену беседки — кроме широких пролетов, в которых висят лампочки, — густо оплетена виноградом. Крупные гроздья темно-синих ягод выпирают со всех сторон.
Они сели за средний столик.
— Вы покраснели, Квета. Отчего?
— Вы тоже. Я подумала: официант говорил так, словно слышал нас там, у подножия холма…
Франтишек протянул руку, сорвал несколько виноградин.
— Отведайте, Квета.
— А вдруг это нельзя?
— Можно, можно, для того и растет!
Это сказал черный официант, вынырнувший из темноты с листком меню. Франтишек заказал универсальное блюдо, предлагаемое во всех ресторанчиках всех районных и областных городишек: шницель по-венски.
За ужином он узнал, что Квета, как и он сам, поступила на первую свою работу — воспитательницей детского сада — в том городе, где шоколадная фабрика, старая давильня растительного масла, а за городом большой завод с высоченной трубой, из которой днем и ночью валит оранжевый дым.
— Там вы и живете?
— В самом детском саду. Под него отвели старый, брошенный дом, перестроили, и одну комнату оставили для незамужней воспитательницы.
— На воскресенье домой ездите?
Квета как-то осеклась, громко звякнул ее нож о тарелку. Затем с неестественной поспешностью она пролепетала:
— А — д-да, да…
И тоном ученицы в классе повторила:
— На воскресенья я езжу домой.
— Далеко?
— Не очень.
— А куда?
— Ну, это, пожалуй, вам безразлично…
Франтишек, сочтя уклончивость девушки кокетством, продолжал настаивать:
— Я уже довольно хорошо знаю окрестности. Так куда же вы ездите по воскресеньям?
Опять что-то случилось с приборами — какие они неудобные!.. Квета так низко опустила голову, что уперлась подбородком в грудь. Потом медленно подняла глаза — и Франтишек тут только заметил, как необычно расположены ее ресницы: самые длинные — в уголках глаз, те, что покороче, — посередине век.
— Не скажу.
Опять появился официант — словно подглядывал за ними, — и Франтишек поспешил заказать бутылку вина. Квета заметно оживилась:
— Только выпьете ее вы сами!
И она не отступила от своих слов. Символически подняла бокал с белым вином, пригубила — и точка. Зато она сияющими глазами следила, как мечется в гранях стекла желтая искорка.
А Франтишек пил; алкоголь расширил его сосуды, и у него возникло неодолимое желание сделать что-то хорошее, сказать что-то очень приятное.
— Вы не сердитесь, что я так выпытывал, откуда вы родом?
— Не сержусь, это ведь так нормально.
— А если нормально… — сорвалось было у него с языка, но Квета опять опустила веки, уставилась на сучковатые половицы, и он поскорей перевел речь на другое: — Нет, вы правда не хотите выпить хоть один бокальчик?
— Нет. Я… я ненавижу алкоголь, и пить никогда не буду.
— Вы были алкоголичкой и вылечились? — сделал Франтишек жалкую попытку пошутить.
— Нет. Да что же это вы все расспрашиваете?
Такого резкого отпора Франтишек не ожидал. И потупился на сей раз уже он. И удивился, когда Квета пальчиком прикоснулась к его руке: она сама испугалась своей резкости.
— Мне просто не хочется говорить о себе. Не обижайтесь. Прошу вас!
Франтишек сжал ее маленький кулачок. Квета попыталась освободиться, но так, только для вида. С виноватым выражением еще раз пригубила вино. Оба сидели в довольно-таки неестественных позах: Франтишек на самом краешке стула, потянувшись сжать руку Кветы, она тоже на самом краешке, сделав движение ему навстречу. Сидеть им крайне неудобно, но ни один не решается переменить положение — как бы другой не заподозрил потери интереса. Еще немного, и у них затекут ноги, сведет их судорогой…