— А вы из Праги?
Спасительные слова! Франтишек разжал руку, подвинулся на стуле, сел удобнее. Не только рука, тело — он весь освобожден. А какое было напряжение! И вот напряжения и следа не осталось, и объяснять ничего не надо.
— Из Праги.
— А вы поверите, если я скажу, что никогда еще в Праге не бывала.
— Нет… впрочем, да, — поправился Франтишек. — В нынешнее время это редкий случай…
— В Прагу не было экскурсий, а одной ехать — что бы я там делала? Ведь Прага вроде огромного сумасшедшего дома, да? По крайней мере если судить по телепередачам…
Телевизор знаком Франтишку только по факультетскому клубу. Пока это редкость, и в сравнении с экранами кино его экранчик до смешного мал.
— У вас уже есть телевизор?
Он понятия не имеет, до чего она опять испугалась. Счастье, что приборы уже убрали со стола. Пригубила снова — и все же вино в ее бокале не убывает.
— Есть… А что тут удивительного?
— Ничего. Просто немножко необычно.
На сей раз положение не спасти никакими рукопожатиями, никакой неудобной позой.
— Вы скучаете по Праге?
— Иногда. Но здесь так забавно. Мы с приятелем поселились в такой милой, уютной комнатке. И от завода близко. Только поле перейти. Теперь вот сами красим стены. Скорей бы кончить!
— А я бы скучала.
— Почему?
— Так. Дома-то мама и еду сготовит, и постирает. А здесь все сам да сам. Я бы скучала по маме. Или по своей девушке.
Теперь взгляд у Кветы стал жесткий, вызывающий. Франтишек только рукой махнул и сказал с неожиданной прямотой:
— Со своей девушкой я разошелся. Уже больше полугода назад. Вы рады?
— Не знаю. Все-таки дома, наверное, лучше… — Квета опять заговорила сбивчиво. — То есть в Праге, — поправилась она. — Убираешься в собственной комнатке, белье в собственном комоде… Расскажите, как у вас дома?
Выхода нет — и Франтишек понес околесицу:
— Ну, такой дом, облицованный желтым кафелем. Кухня — как обыкновенно. Буфет в ней, посуда с синими узорами. А гостиная, та в зеленых тонах. Ковер и прочее. Ну, спальня, те всюду одинаковые. И еще комната, где я спал и занимался…
Он чувствовал свое сердце где-то в горле, пальцы дрожат… Устремив взгляд на черную реку у них под ногами, он говорил все медленнее, все затрудненнее:
— В гостиной книжный шкаф со словарями, журнальный столик. Вокруг него маленькие кресла, зеленый плюш. Впрочем, это я уже говорил. Видите, как это непросто…
Франтишек не сразу собрался с духом отвести взгляд от реки, чтобы вырваться из мира своей фантазии. Когда это ему удалось, он увидел, что глаза у Кветы словно плавают во влаге. Это еще не слезы, но появление их всего лишь вопрос минут.
— Что с вами? Квета, что с вами? Я что, глупость спорол? Но вы ведь сами просили! Ну, дом как дом. Тысячи таких… Что у нас, что у вас…
Квета, проглотив слезы, заговорила прерывающимся голосом:
— А у нас тоже хорошо… Знали бы вы, как у нас хорошо, когда деревья в цвету. Крыш не видно. Сплошь цветы. Белые, розовые. А зимой — снег, снег… Куда ни глянь — снег. Только шпиль церковки торчит. Дым из труб… Прямо как на рождественских открытках. К каждому рождеству мама что-нибудь дарит. Вот в прошлый раз отрез подарила на костюм…
Последнюю фразу она произносит с торжеством в голосе и, умолкнув, чего-то ждет. Она похожа на собачку, которая выполнила свои трюки и теперь ждет, чтоб ее погладили и дали сахарок. И Квета получает награду. Франтишек проводит кончиками пальцев по ее разгоряченной щеке. Его пальцы чуть-чуть дрожат — нежность ее кожи поражает Франтишка. Давно уж не гладил он девичьих щек…
По черной реке проплыли черные баржи с черным углем. На носу у них ослепляющие прожекторы, в их белом свете весело полощутся флажки, а Франтишку и Квете отчего-то грустно. Будто все уже сказано и больше нечего делать. Перед внутренним взором Франтишка пляшут цифры расписания. Количество их угрожающе сокращается. Цифры похожи друг на друга, как куриные яйца. Двадцать один тридцать — двенадцать тридцать одна; двадцать три пятнадцать — двадцать три пятьдесят одна… Память, которую он напряг до предела, описывая квартиру Моравцев, теперь отказывает. Конечно, в портфеле у него лежит листочек, на котором выписаны часы и минуты, но по какой-то причине, непонятной ему самому, он стесняется заглянуть в портфель. Не хочется ему омрачать настрой свидания обыденностью неизбежной разлуки. Но ведь вся жизнь балансирует между встречами и разлуками, приездами и отъездами… Франтишек берет наконец портфель, но, чтоб Квета не увидела даже уголочка бумажки со столбиком цифр, от которых у него в голове уже совершенная каша, он проделывает с портфелем трюки, достойные ловкости циркового метателя ножей. В одном юмористическом журнале изображен был такой метатель, до тех пор обстреливавший ножами полуголую даму, пока не пронзил ей сердце; и в облачке, вылетающем у него изо рта, было написано: «Опыт не удался, чья это дама?» Манипуляции Франтишка тоже кончаются бесславно. Портфель соскальзывает у него с колен, и на полу беседки, оплетенной виноградными лозами, образуется довольно странный натюрморт: зубная щетка, бритвенный прибор, щетка для волос, паста, пижама. Франтишек бросается закрыть этот натюрморт собственным телом, а из темного угла за ними следит официант, переводя взгляд с одного на другую. Воспользовавшись тем, что Квета на минутку вышла, официант нейтральным тоном — чтоб не смущать молодого человека — произносит:
— Иногда нашим гостям тут так хорошо, что они засиживаются и им не хочется возвращаться в город на ночь глядя. На такой случай у нас есть несколько гостиничных номеров. Обычно их заказывают загодя. По поводу окончания школы, института, дня рождения, заводских юбилеев… Сегодня вы тут одни — впрочем, это я уже говорил.
Франтишек, запихивая рассыпавшиеся предметы обратно в портфель, решительно отвергает деликатное предложение.
— Мне необходимо вернуться в город!
Официант ограничивается сухим:
— Как угодно.
Квета вернулась в ту самую минуту, когда Франтишек углубился в изучение расписания. И тогда совершенно естественным тоном — таким естественным, что эпизод с портфелем кажется ему теперь полным идиотством, — он объясняет:
— Я на воскресенье домой езжу, а глянуть в расписание мне было почему-то неловко.
Квета, разумеется, не понимает всей сложности его рассуждений, обусловленной тем, что он всегда зависит от обстоятельств, в которых играет пассивную роль и в любую минуту может быть выбит из этой роли; она не понимает всей исключительности его оправдания. Точнее, не понимает даже, зачем Франтишек оправдывается. И все же слова ее подчеркивают исключительность положения:
— Но это ведь так естественно, что вы по воскресеньям ездите к родителям. Какая же тут неловкость? И потом, не можем же мы быть вместе до утра!
Только эта наивная реплика освобождает Франтишка от опасения, что он по собственной вине будет окончательно и бесповоротно выбит из роли, какую принял на себя в игре с Кветой. Теперь он сразу почувствовал себя свободно, спокойно и уверенно.
— Порой я и сам не понимаю, почему поступаю так или иначе, — с удивлением сознается он. — Например, я, как правило, никогда не успеваю поесть в обеденный перерыв: как начнут товарищи за столом рассказывать о своей семье, о детях, о том, что с ними приключилось, мне как-то неловко делается при этом жевать. Как бы они не подумали, что мне это неинтересно, что помидорная подлива мне важнее их ангин, а баранина с чесноком — измены их жен. И я не ем, слушаю, пока все не остынет, пока не уйдет тот, кто делился со мной своими горестями…
Квета тихонько засмеялась. Франтишек не совсем уверен, то ли он говорит: до этого момента он и сам не понимал, почему откладывал ложку при первых же словах коллеги о кори у ребенка, а теперь он не понимает, почему сами-то его сотрапезники преспокойно продолжали есть во время своего рассказа, его, однако, есть не уговаривали.
— Точно так же я боялся, что, если посмотрю расписание, вы подумаете, что мне с вами нехорошо и я хочу поскорее уйти…
А Квета все посмеивается, тихонько, про себя. Это не обидный смех, он утешает, и Франтишку становится хорошо на душе.
— Ну, от этого страха я вас избавлю! В котором часу ваш поезд… — слегка запнувшись, она прикрыла глаза и закончила шепотом: — Франтишек?
Франтишек повторил свое имя — он полон такого неземного восторга, что под стать верующим в Лурдской пещере. На секунду его охватила паника, что все это сейчас исчезнет, как небесное видение, но Квета повторила вопрос, и он твердым голосом ответил:
— В десять — и это последний.
Квета взяла инициативу в свои руки:
— Значит, чтоб добраться до вокзала, остается меньше часа!
Она вытащила из сумочки маленький кошелек и с трогательной настойчивостью предложила свою долю в оплате ужина. Но Франтишек не позволил ей зайти так далеко. Он заплатил сам, причем обоих слегка смутило профессиональное выражение на лице официанта. «Вот дурачки!» — читалось на этом лице.
А потом они бежали по дорожке, по которой пришли сюда, и спешка была им поводом для того, чтоб время от времени прикоснуться друг к другу. Например, их руки встречались, когда надо было отвести ветку, а то раз нога Кветы съехала с рыхлой грядки картофельного поля, и девушка, вроде бы теряя равновесие, протянула Франтишку руку, которую он тотчас легонько пожал; вообще они двигались, как «Слепцы» Билека{62}. На шоссе Франтишек, спасая Квету от автомобильных щупалец-фар, притянул ее к себе за руку; они больше не отпускали рук и, насколько это позволяли машины, мотоциклы и узенькая обочина, шли рядышком.
Дрожа от холода и волнения, они спешили вперед, словно угадывали где-то в подсознании, как мало времени оставит им эпоха для такого рода нежностей.
Наконец билет у Франтишка в руке, и оба дышат, как паровозы. А паровоз тем временем приближается. Франтишек и Квета со страхом смотрят на его огни — похожие на огромные глаза ярмарочного дракона. Квета уныло вздыхает: