— Не забывайте, мальчики, где вас матери родили. Ты, — она обернулась к Роже, — ты уже два года живешь в новом доме. А в твой кабинет, — это относится к Франтишку, — рабочие будут стучаться, разрешите, мол, войти. К этому легко привыкают.
Псотка зачем-то стирает пыль с одной фотографии под стеклом. На снимке группа скотниц под деревянной галерейкой. Постукивая пальцем по фотографии, старуха бормочет:
— А мне это на всю жизнь запомнилось… Псота говорит — это как чума, как неизлечимая хвороба вроде его сухотки… Псота — батрак, а порой говорит, что тебе Иисус Христос… — Доверительно наклоняясь к тетке, Псотка шепчет ей на ухо: — С каждым днем он все больше и больше похож на Христа! Ночью, как выхожу по нужде да посвечу на него фонариком, прямо на коленки хочется перед ним упасть. Прикован он к постели, как к кресту…
Дядя бранится, что при таком темпе они и до Судного дня не переедут, но никто его не слушает. Квартира без мебели кажется теснее, будто съежилась. Черная, жирная пашня за решетками окошек морем разлилась вокруг Жидова двора. Покинутый почти всеми жителями, он напоминает корабль. На голых стенах — печать запустения. Идет ко дну корабль батраков, провожаемый женскими слезами и дядиной бранью. Брань, правда, адресована Франтишку и Роже, но все же впечатляет. Впрочем, так и должно быть.
Но вот все погружено, и остается удивляться, что одного грузовика хватило на все имущество семьи. Но дело еще не так печально: ведь часть мебели хранится в бывшей пивоварне! Надо съездить за ней, потом сделать последний рейс в Жидов двор — за углем, дровами, картошкой, за клетками с кроликами и тому подобным. Поэтому, разгружая первый груз, вещи ставят и кладут как попало — так удобнее и быстрее. Тем более шофер намекает, что хотел бы пораньше освободиться. Но вот он собрался ехать к пивоварне, и все бросились к машине. Что едут Франтишек, Роже и даже дядя — понятно, но зачем лезут в грузовик и мать Франтишка, и тетя, и Псотка? Дядя едва удерживается, чтоб не спихнуть их с машины.
— Только под ногами болтаться будете, а тут работа стоит!
— Да я ни разу там не бывала с тех самых пор, как там наша мебель! — защищается мать Франтишка.
— Ну а теперь уж вроде поздновато, — бросает дядя и с оскорбленным видом лезет в кабину.
— Никаких бы слез не хватило смотреть, до чего мы докатились, — объясняет мать Франтишка, почему она ни разу не ходила взглянуть на мебель. — Как бы там чего не сгнило за столько-то времени! Впрочем, хотя бы и сгнило — давно я отвыкла и от буфета, и от швейной машинки. Это мое приданое было, и воображала я, что бог весть как богата…
Отец ждет перед открытой дверью в варню, довольный собой: исполнил задание и дяде его больше не в чем упрекнуть. Растроганный, он шепнул сыну:
— Сколько ж тебе было, когда мы перевозили сюда вещички на тракторе, от квардианов-то?
Кроме тетки и Франтишка, никто не замечает, что Отто под хмельком. Любителям выпить уже нет нужды с нетерпением ждать новой партии фиников: спиртного в продаже сколько угодно. Правда, не высших марок, зато дешевого. Франтишек долго считал в уме и наконец неуверенно ответил отцу:
— Кажется, шестнадцать. Или пятнадцать?
Какой контраст между бегущими годами и неподвижно простоявшей мебелью! Но мать иначе поняла причину нерешительности сына:
— Ах, где могли бы мы уже быть, если б не приходилось то и дело возвращаться!
Как ни странно, не брызжет оптимизмом на сей раз и тетка:
— Весь век начинаем сызнова, и всякий раз на пустом месте!
Дядя нервно распутывает лямки, притворяясь, будто думает только о деле. Распутав, сердито бросает лямки к ногам Роже, тетке же говорит:
— У тебя есть все, о чем ты мечтала всю жизнь. Чего ж тебе еще хочется?
Ответ тетки поражает простотой:
— Быть помоложе. В конце концов все действительно складывается хорошо, только жизни-то остается все меньше…
Дядя махнул рукой, как бы говоря, что у него другие заботы, но и он явно поколеблен в своей решительности. Он уже не командует, он, скорее, советуется с сыном и племянником, что да как делать. Жена напомнила ему, что он стареет, и дядя не хочет показаться к тому же еще и смешным.
Переселение и здесь не возбуждает особого любопытства. Столько вещей уже стронуто со своих мест, так почему бы в бывшей варне не стоять под огромным термометром — швейной машинке, под железной винтовой лестницей — кухонному буфету, а под часами с разбитым циферблатом — супружеским кроватям?
Вещи эти занимают до жалости мало места в кузове грузовика. И вдруг становится непонятно, зачем надо было переть эту малость из Судетской области в монастырь францисканцев, а потом из ликвидированного монастыря в ликвидированный пивной завод. При виде этих предметов, таких одиноких в углу просторного кузова, родители Франтишка, он сам и его двоюродный брат, тетка с дядей и Псотка напрасно ищут ответа на этот вопрос. Да что! Они-то, пожалуй, ответ найдут; но в скором времени все швейные машинки, буфеты и супружеские кровати, сколько их где есть, займут свои постоянные места в кухнях и спальнях, и тогда таких вопросов возникать больше не будет. Если же и возникнут, их отведут как беспредметные.
Посему с этого момента — тсс, чок-молчок, рот на крючок. Отец Франтишка навешивает тяжелый замок на зеленые двери с поцарапанной табличкой, на которой уже с трудом можно разобрать буквы: «ВАРНЯ». Замок щелкает, звякает ключ, опущенный в карман.
Машина тронулась, и тут-то и выяснилось, как удачно, что за мебелью поехали все: по крайней мере есть кому придерживать вещи, которые валились с боку на бок и, чего доброго, побились бы окончательно. Но за картошкой, углем и кроличьими клетками отправляются уже только Роже и Франтишек. То ли дядя считает ниже своего достоинства такую нетворческую работу, как наваливать мешки с картошкой на кучу угля в кузове, то ли он полагает, что совет опытного человека неоценим, когда надо расставить мебель в квартире.
Перевозка угля, дров, кроликов и впрямь работа грязная, долгая и нетворческая. Франтишек понемногу начинает нервничать, потому что, как мы знаем, на этом его воскресный день далеко не кончается. Вечером, когда все перевезут, когда расставят мебель и застелют постели, дядя возьмет откупоривать одну за другой бутылки наливки из шиповника. Они с теткой привезли этих бутылок, сколько в состоянии были взять вдвоем, а наливка — добрая, крепкая, сделанная по заграничному рецепту. К тому времени, как они начнут петь под патефон и уверять друг друга, что нынче рабочему живется несравнимо лучше, чем прежде, Франтишек будет уже шагать по глинистой полевой тропинке, которая соединяет завод, где он работает, с деревней, где он живет.
А угля не убывает, и Франтишек каждые пять минут решает все бросить, сбегать переодеться да попереть на станцию: у него ведь давно нет ничего общего ни с этим углем, ни с мебелью, ни с новостройкой. Но так как все это в последний раз и от жизни, которую он собирается устраивать по собственному разумению, его отделяет только черная черта, образуемая угольной кучей, несколькими мешками картошки да дубовыми поленьями, он яростно орудует лопатой, шатаясь, взваливает на плечи мешки и таскает в охапке дрова — только бы скорей уничтожить связь с прошлым. Когда это ему наконец удается, он залезает вместе с Роже в кузов, и оба с удовлетворением провожают глазами старый, скорчившийся, словно выглядывающий из-за угла Уезд. Чтоб не задерживать и не нервировать шофера лишними простоями, парни разгружают мешки, не входя в дом. Потом Франтишек дает шоферу пятьдесят крон на чай, сказав Роже:
— Из чувства порядочности я не могу даже попросить, чтоб родители мне эти деньги вернули.
Роже хотел возразить, но Франтишек махнул рукой:
— Дело не в деньгах, их у меня хватает. Это так же верно, как то, что я ни в одну субботу, ни в одно воскресенье не высыпался. Родители, видно, воображают, что у меня крылья и я могу летать с севера на юг, как ласточка.
Это он говорит уже в подвале, где они вместе с Роже убирают на место уголь, дрова и картошку, набросанные как попало через подвальное окно.
Роже до того изумлен, что даже лопату откинул:
— Разве сам ты здесь не будешь жить?!
— Нет.
— Почему? Места хватит на две семьи!
— Потому что работаю в другом городе.
— Уволься.
— Нет оснований.
— Основания всегда найдутся. Заяви, что собираешься жениться или что родители больны…
Уговоры кузена подняли настроение Франтишка. Похлопав Роже по плечу, он замечает:
— Словно ты не нашего рода! Да не успею я начать выдумывать, как все уже по моему лицу поймут, что это вранье. И вообще глупо. Добровольно поступаю на работу, все мне там объяснили, со всеми я перезнакомился, а потом говорю: пардон, мол, это я пошутил, теперь раздумал и даю задний ход…
Роже это понимает, но не сдается:
— А меня бы такой домишко привлекал. Дали б мне решать — снимать ли комнату или жить в этой вилле, — я б не сходя с места решил. Старайся никогда ни от кого не зависеть. И не верь обещаниям, не соглашайся ни на какую выборную должность.
— Да мне пока никто ничего и не предлагал!
С превосходством человека, который с пятнадцати лет занят на производстве, Роже заявляет как нечто само собой разумеющееся:
— Предложат. Хочешь, поспорим — предложат, и очень скоро!
Они поднялись из подвала. На первом этаже все двери настежь, и никто не обращает внимания на парней. Мать с теткой распаковывают ящик с посудой, всюду валяются клочья пакли. Стерев опилки и пыль, тарелки и чашки ставят в буфет. Отступив на шаг-другой, переглянувшись, обе женщины заливаются искренним смехом, причем мать за свой смех извиняется:
— Чувствую себя прямо новобрачной!
Псотка застилает постели, но дело подвигается туго, потому что она поминутно отбегает к большим окнам, открывающимся наружу, в сад, а от этих — к другим окнам, через которые видны соседние, такие же славные домики, как домик Франтишковых родителей. Корявыми пальцами трогает Псотка белые стены, гладкие плоскости дверей и, как и мать Франтишка, чувствует себя обязанной объяснить свою неспособность сосредоточиться: