Братья упрямо молчали. Никто из них не сомневался относительно того, где именно хотят «поосмотреться» сестра с зятем. Далекая крыша родительского домика приветливо алеет черепицей. А Вера, посадив ребенка в коляску, растерянно мечется от брата к брату, бестолково подсказывая дочке:
— Милунка, улыбнись дяде! Покажи дяденьке зубки, ну, покажи! Гляньте: у нее уже три зубика! Ты кто? Скажи скорей, кто ты? Мамина умница-разумница! Ну, скажи — ум-ни-ца!..
Братья принужденно улыбаются, смущенно покашливают. Одна Квета старается поддержать разговор, задавая обычные вопросы: сколько времени Милунке, сидит ли она уже, а может, даже ходит? Но в конце концов умолкла и она, только Милунка в своей колясочке все еще надеялась установить взаимопонимание и улыбалась всем щербатым ротиком. Скоро, однако, даже эта малышка поняла, что с родственниками шутки плохи, и стала засыпать. Головка ее моталась на ходу из стороны в сторону.
Зять первый взялся за скобу калитки в маленький палисадник перед домом. А калитка не открылась. Подергал — никакого результата.
— Но они должны быть дома! — удивился Франтишек.
Зять выразил свое изумление свойственным ему лапидарным стилем:
— Не от нас же заперлись!
Он еще раз, сильнее, дернул калитку, она по-прежнему не поддалась. Никто ничего не понимал; но в какой-то момент взгляды всех вдруг сошлись на одной точке, и перед ними будто занавес поднялся: на доме — щиток с государственным гербом, а под гербом казенной синей краской выведено:
Один за другим повернулись родственники к Франтишку, который — единственный из присутствующих — строил дом от начала и до конца. Во взглядах их сначала была мольба, словно от него ждали спасения, потом — подозрительность, будто именно он затеял такую дурацкую шутку. А потом все отвернулись с негодованием, как если бы он был во всем виноват.
А из окна соседнего новенького коттеджа всю эту сценку наблюдала какая-то женщина. Она развалилась на подоконнике, ее тяжелые груди свесились за карниз. Насытившись зрелищем растерянности, она лениво окликнула семейство:
— Вам Шандеров, что ли?
Братья закричали наперебой:
— Да, да, именно!
— Так они переехали.
После долгой паузы, во время которой братья наслаждались видом необыкновенно крупных грудей соседки, а она — их замешательством, Франтишек сообразил спросить:
— Куда?
— А в новый дом от госхоза.
Зять еще в отчаянии крикнул:
— Чего ради?!
Но Франтишек уже начал понимать. Взяв Квету под руку, он сказал:
— Ну вот и поосмотрись тут хорошенько.
Женщина в окне на вопрос зятя только плечами пожала. У Кветы дрогнули в усмешке губы. Пошли к новым жилым домам госхоза — растянулись теперь парами, друг за другом, словно гуси. Франтишек первый подошел к аккуратному коттеджу с палисадником и, положив руку на скобу калитки, подождал остальных. И тогда погрозил братьям и сестре кулаком — как в ту пору, когда они были маленькие, а он — старший и самый сильный.
— Будете держать себя как ни в чем не бывало! Мы ничего не знаем. И знать не хотим.
Поскольку теперь уже все равно ничего не поделаешь, то к радостному подчинению былому Франтишкову авторитету присоединился и зять.
Когда они ввалились в кухню, у Франтишка возникло чувство, будто все это он однажды пережил. В кухне пахнет майораном, чесноком, свежим кофе и ромом. На подоконнике, на длинной доске, остужаются свежие колбасы. За столом — губы в сале — пируют отец с матерью, французские дядя с теткой и кузены Роже с Франсуа. Их обслуживает, слегка пошатываясь, Псотка. Зря Франтишек восстанавливал свой авторитет. Все тут уже сильно навеселе. Мясник Корейс, спиной к гостям, меняет пластинки на патефоне. Шумные приветствия, звучные поцелуи, растроганные поздравления, возгласы восторга при виде подарков — все перекрывает песня «Пойдем с нами, девушка, в поход, сколько радости в походе тебя ждет». Вместо того чтобы спросить, как это родители решились бросить дом, представляющий такое солидное состояние, зять ни к селу ни к городу осведомляется у отца:
— А вы, стало быть, свинью резали? Я-то думал, вы больше не держите…
— Да купили мы… — начал отец с глуповатой улыбкой и, не зная, что сказать еще, обернулся к своей сестре; та за него закончила:
— Уговорились мы — давайте, мол, сложимся, да и купим свинью ко дню рождения. Кому нынче охота выкармливать, навоз убирать, подстилку менять? Коли теперь все по большому счету пошло — пускай же и праздник большим будет!
Зять сидит — в одной руке тарелка с остывающим бульоном, в другой большая рюмка рому. Он заливает утраченную иллюзию и, обжегши глотку, торопится остудить ее хлебом с жирным мясом. Мать Франтишка сидит на кровати в углу кухни, обнимает Квету, то слезы утирает, то что-то рассказывает девушке. Она одна еще сохраняет ясную голову. Голос ее монотонно жужжит среди громких восклицаний и звучного чавканья:
— Отдали мы наш домик государству со всеми потрохами. А то, бывало, кто к нам ни придет, сейчас жалеть принимается. Мол, люди, да вы и жить-то как следует не умеете! Просто перетащили Жидов двор на сотню метров в сторонку. А знаете, сколько хлопот с таким домом? Что ни год — какой-нибудь ремонт…
И мать, как зачарованная, подводит Квету к калориферам. Нежно погладив холодные ребра, объясняет тоном актера-любителя:
— Центральное отопление!
Потом — осторожно, торжественно — трогает тумблер электрической плиты:
— Плита!
И снова уводит Квету к кровати, и Квета снова садится, как послушная девочка.
— На что новый дом, когда ты стареешь? Одна злость. Чтоб там все тебе на голову падало. Поверите ли — люди здесь даже судятся из-за домов! Родители с детьми, дети между собой. Вот до чего в нашем Уезде докатились!
Благо неимущему!
Мать любовным взором окидывает насыщающуюся семью:
— Это я не о своих детях. Вы их еще не знаете. Они друг за дружку жизнь отдадут.
Узкую грудь матери распирает гордость; мать снова всплакнула. Готова пустить слезу и Квета. Но она не знает, плакать ей или смеяться! Всхлипнет коротко разика два — и опять счастливо улыбнется. Дядя, углядев эту сентиментальную парочку на кровати, так стукнул кулаком по столу, что задребезжали ножи, стаканы, тарелки, бутылки:
— Бабы! А ну-ка, бабы!..
Тут все бросились к Квете, предлагая ей хлеб, колбасу, горчицу, бульон, мясо… Мать Франтишка робко извиняется. Только когда Квету плотно забаррикадировали мисками и тарелками, дядя утихомирился. Воспользовавшись минуткой тишины, он предложил веселой компании спеть французскую песенку. Предложение принимается с восторгом; дядя, постучав вилкой о тарелку, хлебнул рому и затянул превосходным баритоном:
Suzon était boniche, boniche dans un boxon.
Elle aimait bien s’farcir, tous les plus beaux garçons…[43]
Пение он сопровождал звяканьем вилки о тарелку, а когда все уловили ритм, тоже схватили свои приборы и во всю мочь застучали по чашкам и крышкам. Тетка всплеснула руками и плюнула:
— Поросенок! Хорошо еще, никто не понимает…
Ах, как жалеет Франтишек, что не приехал днем раньше. Как сладко похрапывал бы на полу, под жужжанье родных голосов, вспоминающих былое! Но наступает пора прощаться. Квета переходит из объятий в объятия, а Франтишка будто и на свете нет. Мать гладит Квету по лицу, дядя шлепает ее по задочку, тетка вскрикивает: «Бесстыдник!» — и даже старая Псотка влепляет ей на шею слюнявый поцелуй.
На станции Квета, очарованная семейным торжеством, вздохнула:
— У тебя самые замечательные на свете родители! — И помолчав немного: — Если мы хоть капельку, хоть чуть-чуточку будем на них похожи…
— То в их возрасте пойдем с сумой, — трезво перебивает ее Франтишек.
В Праге у них остается немного времени до отхода последнего поезда в северном направлении, и Квете жалко терять это время попусту. Она ведь впервые в столице. К удивлению Франтишка, она вдруг спрашивает:
— Успеем мы заехать к твоему другу?
— С чего это тебе в голову пришло?
— Хочется посмотреть, что такое кооперативная квартира.
— Чтоб ты потом упрекала меня, что мне она не по карману?
Квета ладонью закрыла ему рот, но Франтишек уже изучает расписание. Окончив, он хватает Квету за руку и тащит к выходу.
— Получай, что хотела! Если мы у него не застрянем, то успеем к поезду.
По пути, в трамвае, Франтишек показывает Квете знакомые здания, памятники, парки. Квета слушает благодарно, но, как ни стараются оба, хорошее настроение улетучилось. Квета жалеет, что расстроила Франтишка, а тот злится, зачем ее послушался. Они выходят на конечной остановке, и, чтоб уж все было окончательно испорчено, случается так, что Франтишек долго не может отыскать нужный дом. Облик нового квартала меняется с каждым днем. Квета дергает его за рукав:
— Вернемся!
Но он с растущим чувством злорадства упрямо отказывается:
— В крайнем случае уедем ночным поездом, и прямо на работу!
Наконец он нашел дом, о котором может с уверенностью сказать, что именно здесь живет его приятель. Они поднялись на второй этаж, и Франтишек с непринужденностью столичного жителя нажал кнопку звонка. Дверь тотчас отворилась — на пороге стоит седоватый мужчина средних лет, в тщательно отутюженных брюках, в белой рубашке при пестром галстуке. Вопросительно, но твердо смотрит он на Франтишка с Кветой, которые совсем растерялись и робко отступили от двери. Франтишек пробормотал извинения, но, еще раз взглянув на номер квартиры, на дверную дощечку, недоуменно тряхнул головой. Незнакомый мужчина усмехнулся:
— Вам пана Яна Моравца?
Франтишек кивнул. Незнакомец говорил с сильным иностранным акцентом.
— Пан Моравец сдал квартиру мне с моей семьей, а сам живет у родителей. Могу дать его адрес. Я работаю здесь… временно… — Иностранцу все труднее подыскивать нужные слова. — По лицензии, — выговорил он наконец и нисколько не удивился, когда Квета прыснула.