Окруженные тьмой
Глава первая. Явление ажана
Дунул ледяной ночной ветер, распахнулось окно, ударилось в стену. Зазвенели, посыпались на пол осколки, свет черной луны проник в комнату.
Он проснулся, но глаз не открыл: за последний месяц окно билось уже три раза и все вдребезги. Он знал, что это значит — ничего хорошего. Тем более, сам-то он перед сном всякий раз эти чертовы окна запирал собственными руками. Кто отпирал их в темноте, дух ночи или тесть Петрович, с пьяных глаз решивший навести ужасу, Саше было уже все равно.
К черной луне он тоже привык. Хотя и знал, что по-настоящему черной она бывает только при полном затмении. А тут целых три черных луны за месяц — полных и окончательных. Явный перебор. Нет-нет, сказал себе Саша, это все просто кошмар, так что и глаза открывать незачем. Жизнь есть сон, как говорил дон Педро Кальдерон де ла Барка, вот и будем спать, пока сил хватает. Не отступать, не сдаваться, спать до последнего!
Правда, заснуть никак не удавалось, так что он просто лежал в холодной вязкой тьме. Лежал, держался, глаз не открывал. Однако черная луна все равно лезла сквозь веки, затекала через ресницы, плыла по сетчатке, съедала мир. Когда мир был окончательно съеден, он наконец заснул — все равно поделать уже ничего нельзя...
Проснулся он уже под утро, лежал, глядел в мутную рассветную пустоту за окном. Окно почему-то оказалось не разбитым, а только распахнутым. Значит, прав он был, все это ему приснилось, и нет никакой черной луны — ни черной нет, ни коричневой.
Дождавшись, пока зазвонит будильник, поднялся, прикрыл окно, пошел на кухню.
Проходя мимо гостиной, прислушался. Оттуда раздавался ровный храп с редкими фиоритурами — там спал тесть Петрович, который достался капитану Серегину в наследство от ушедшей жены Кати. Если заглянуть внутрь, можно было увидеть, как Петрович спал чистым, бесстыжим сном новорожденного младенца. Он спал, когда садилось солнце, спал, когда оно взошло, спал, когда капитан поднялся и пошел на кухню готовить завтрак. Он спал, потому что беспокоиться ему было не о чем.
Беспокоиться, конечно, должен был капитан. А ну как Петрович нарежется до свинского состояния и выпадет из окна? Или, напротив, назюзюкается до положения риз и пропьет квартиру. Квартира, конечно, Сашина, но кого такие мелочи останавливали? Уж точно не Петровича. Если надо, он накушается до помрачения спинного ума и весь дом подожжет. Он это может, Петрович, он еще и не то может. Нет ничего такого, чего бы не смог российский пенсионер в ожидании пенсии и социальных льгот.
Таким образом, Петрович все спал, и спал безмятежно, все равно как спящая красавица у Шарля Перро. И спать он так мог, пожалуй, до самого конца света. Но до конца света ему не дали, потому что Саше позвонил глава ОВД полковник Ильин.
Знающие люди, конечно, удивятся — чего это целый полковник звонит капитану с утра пораньше? Есть ведь непосредственный начальник майор Селиванов, в крайнем случае — руководитель следственного отдела подполковник Бузыкин. На это можно сказать, что полковник Ильин не всю жизнь был полковником и главой ОВД, да и Серегин, как ни странно, не всегда был капитаном. В те времена, еще не будучи ни тем, ни другим, Серегин и Ильин тесно работали вместе — так что полковник имел некоторое право звонить капитану с утра пораньше.
— Поздравляю, капитан, — сказал шеф, — встречай гостя из Франции.
— Какого гостя? — не понял Саша.
— Парижский ажан к тебе едет, — объяснил полковник, — по обмену опытом...
Когда новость эту услышал тесть Петрович, он переменился в лице — и без того не особенно симпатичном.
— То есть как это — гость?! — Петрович кричал так, что разбились бы все рюмки в серванте, если бы Петрович по пьяной лавочке не расколол их до этого. — Он еще и жить с нами будет? Да нам самим в помещении тесно! Какой может быть в таких условиях гость, я вас спрашиваю?! Кто он вообще такой, этот вонючий гость, откуда он взялся на наши благородные седины?
Петрович трясся от возмущения, того и гляди, кондратий хватит вместе с благородными сединами. Оно, может, и неплохо было бы, если бы кондратий — надоел хуже горькой редьки, вдруг подумал Саша. Однако, поймав себя на этой мысли, слегка устыдился: нехорошо, Петрович все-таки Катин отец.
— Это гость не простой, это ажан, — объяснил Саша.
Тесть почуял в объяснении что-то французское, неприличное, сделал стойку. И Саша подтвердил его худшие подозрения: да, папа, ваша правда, неприличное. Ажан, говоря по-простому, это французский мент.
От таких слов Петрович даже остолбенел слегка. Ишь ты, французский! От своих не знаем, куда деваться, вся страна — это наш автозак. Честному человеку уже и не продохнуть от внутренних органов. За что сидели? За свободу, понимаешь, за инакомыслие, за наше вам, а ваше не нам. В былые времена, помнится, нам из-за границы еду бесплатную слали, штаны гуманитарные, порошок молочный, а сейчас что — ажанов? Где уважение, где хваленая европейская толерантность? Нет, не за то мы боролись, не за то выходили на площади, не за то в застенках сидели…
— Да сколько вы там сидели-то, папа? — вяло урезонивал Петровича Саша. — Год от силы, а разговоров — на всю оставшуюся жизнь. И дался вам этот газовый баллон, ему цена — копейка. Проще купить было, чем приделывать ноги корпоративному имуществу.
Тесть так изумился, что возвысил голос до потолка. Он, Сашка, не понял главного, основного не понял! Баллон Петрович не просто так скоммуниздил, это с его стороны был акт гражданского неповиновения. Купить-то баллон каждый дурак может. А ты попробуй так, без купить, на одном кураже и томлении духа... Не знаю, как остальные, а он, Петрович, смог. И свое он, извините, отсидел. Так что никаких ажанов вокруг себя терпеть не намерен — просто категорически! Нет такого закона, чтобы дважды за одно и то же страдать хорошему человеку.
Саша только поморщился на это. Петрович со своими крадеными баллонами тут вообще ни при чем — ажана прислали по обмену опытом, по программе Международного полицейского клуба.
— Какой может быть обмен между нами? — взвился тесть. — Это же наши западные партнеры или, проще сказать, смертельные враги. Какой, я вас спрашиваю, тут может быть натуральный обмен?
Да черт его знает, какой — Саша сам ничего не понимал. Не те у нас, конечно, сейчас отношения с Францией, чтобы делегациями обмениваться. С другой стороны, у нас теперь со всеми такие отношения: вставать с колен — дело обидное и болезненное, особенно для окружающих. Как бы там ни было, отказать полковнику Ильину капитан Серегин просто не мог. Почему? Если в двух словах, когда-то Ильин спас капитана. А может, наоборот, капитан спас Ильина — так или иначе, отказать было нельзя.
Да и с какой стати отказывать? Все-таки, как ни крути, это со стороны начальства был знак доверия. Полковник ведь и к кому другому француза мог поселить. Но не стал. Спросите, почему? Может, потому что Саша с женой развелся, что он холостой? А вот и пальцем в небо. Саломатин из дежурной части в три раза холостее его, он с тремя женами развелся, а Саша — только с одной. Нет, не в женах тут дело и не в мужьях даже. Дело тут в особом доверии, которое полковник оказал именно ему, это, если хотите, знак свыше. Ну, не то, чтобы совсем свыше, но так, с некоторой высоты точно — где полковник и где капитан... В общем, пусть поживет ажан, ничего, небось не растаем.
Однако тесть держался на этот счет категорически иного мнения.
— Пускай в гостинице живет, галльский сын! — заявил Петрович. — Там ему покажут родимый сервис, до конца дней своих закается русскую землю топтать. Нет, к себе мы его не пустим наотрез. Да и где, скажите, у нас тут жить ажану? В ванной разве что?
Нет, думал Саша, в ванной он жить не будет, в ванной уже тараканы живут…
А вот мы его в гостиной поселим, вместе с Петровичем, а? По-моему, прекрасная мысль!
Тесть, однако, взбунтовался против прекрасной мысли, стал ножкой топать, ручкой махать и вообще выкомаривать сверх положенного. Я, говорит, на такое не подписывался, я говорит, чую в этом опасность для своей бессмертной души. А вдруг ажан вербовать меня начнет? А я языками-то не владею, как я ему отказывать буду, как патриотизм соблюду? Сделают из Петровича пятую колонну, агента влияния и НКО — не отмоешься потом!
Однако Саша его успокоил. Не нужны тут, сказал, никакие языки, и агентом, папа, вас никто сделать не сможет — руки у них коротки против нашего умственного превосходства. А если вдруг и возникнет опасный прецедент и вербовка бессмертной души, то на все следует отвечать кратко, но исчерпывающе: «нон, месье». И все будет в порядке.
Петрович, выслушав это, немного успокоился и даже попробовал для тренировки говорить самому себе «нон, месье». Но все-таки полностью этой идеей проникнуться не сумел. Не могу, сказал, «нон, месье» кому попало говорить. Стар я, сказал, для таких экспериментов. В моем, говорит, произношении любая иностранная фраза на «идите в буфер» похожа. Пусть, говорит, этот ажан лучше у тебя живет в комнате, а ты, Сашка, сам ему «нон, месье» будешь говорить по мере надобности.
Слушая Петровича, в конце концов, занервничал и сам капитан. В самом деле, «нон месье» легко говорить тестю, а ну как явится сейчас двухметровый чернокожий ажан, каких за небольшие деньги показывают в кино на Canal+ — и что с ним тогда делать? Куда сажать, чем потчевать?
Не успел Саша ничего ответить на этот резонный вопрос, как в дверь позвонили. Сильно позвонили, резко, неприятно, так позвонили, что нехорошо сделалось на душе. Захотелось уйти куда-нибудь к чертовой матери, а ажаны пусть сами с полковником потом разбираются. Петрович вообще предложил радикальный способ: не открывать, да и баста — авось, само рассосется. Рано или поздно звонить ему надоест — вот и уйдет он, болезный, вот и уйдет, родимец, будь он хоть трижды ажан. Русские-то французских всегда бивали или как? Так неужели же впустим лягушатника окаянного в сердце матушки России, в их, то есть, собственную квартиру?