Но мужчины шестидесяти с гаком лет — пусть даже и с достоинствами — Женевьев не нравились. Ей нравился Саша. И это злило Петровича ужасно. Он стал бранить и Женевьев, и Сашу, говорить, что она должна тут же сейчас сделать правильный выбор. Женевьев, наконец, удивилась.
— Петрович, вы говорите с такой страстью… Вы что — меня полюбили?
От таких похабных слов Петрович замер на месте и сделался помидорного цвета. На миг Женевьев почудилось, что его сейчас хватит кондратий — ну, или как это называется по-русски. Но Петрович устоял, и кондратий прошел стороной. Хотя, признаться, было до него рукой подать. И удивляться тут нечему. Он к ней со всей душой, а она ему такие вещи. Она бы еще жениться на ней предложила.
Женевьев подняла брови. Она ничего не предлагает, это же он сам, Петрович, предлагал ей выйти за него замуж. Петрович пожал плечами. Ну да, предлагал. Но не в том, в каком она подумала. А в каком? В переносном. В каком это переносном? В каком собаки женятся, что ли — пих-пих, и разбежались? Ну, почему сразу собаки… Кошки тоже бывают. Полюбили пару раз и пошли по своим делам. У всех есть свои дела, или она про это не знает?
— Нет, Петрович, — решительно сказала Женевьев. — Я росла в очень строгой католической семье и такие вещи буду делать только с законным мужем.
Значит, если он согласится быть ей законным мужем, то она вот прямо тут и сейчас окажет ему дружескую услугу? Нет, она не окажет, он ей не нравится. Да почему?! Во-первых, у него очень маленькая пенсия, а от этого зависит бюджет семьи. А при чем тут семья? А при том, что он хочет на ней жениться, он же сам сказал!
Петрович только хмыкнул: мало ли, что он сказал. Это всегда так говорят, что женишься. Чтоб девушку не обидеть. А так на каждой жениться — паспорта не хватит. Он имел в виду чисто дружеские отношения. Вот так: раз-два, раз-два! Энергично.
Женевьев удивилась — и это в России называется дружба? Да, дерзко отвечал тесть, так мы и дружим. Мальчик и примкнувшая к нему девочка. Но Женевьев уже не слушала его: нет, Петрович, величайшее вам гран мерси, но от такой дружбы я отказываюсь.
Ах, она отказывается, разозлился Петрович. Она, может быть, не хочет узнать русского мужчину во всей полноте? А что такое? Рылом не вышел? Пенсия наша ее, видите ли, не устраивает. Ей миллионеров подавай! А что хорошего в этих миллионерах? Тебе какой-нибудь миллионер хоть раз налил от чистого сердца, пусть даже и без закуси?
Нет, ей никто не наливал. Но она уверена, если бы ей понадобилось, ни один миллионер бы не отказался. Очередь бы выстроилась из миллионеров, желающих налить девушке. Да, именно очередь, почему нет? Они, в общем-то, славные парни, эти миллионеры, особенно которые холостые. И вообще, деньги — это возможности. Это личная свобода.
Свобода, отвечал на это Петрович, это когда отсидел половину срока и вышел по УДО. Вот это свобода. Все остальное — инсинуации и гомосексуализм. Или вам наша свобода не нравится? Может, вам и демократия наша не по душе? Может, вы приехали наше дорогое правительство свергнуть? Последний раз спрашиваю: будешь со мной дружить? Нет? Ну, тогда пеняй на себя. Сейчас, погоди, только оголюсь перед актом любви.
Нет сомнения, что Петрович, как и обещал, благополучно бы оголился перед актом любви, но тут вошел Саша. Он как раз вернулся с пробежки, открыл дверь своим ключом и заметили его, только когда он появился в комнате.
— Добрый вечер, Саша, — сказала Женевьев.
Саша кивнул: как говорили древние, надо молиться, чтобы вечер был добрым — и тут же увидел тестя со спущенными штанами.
— А ты что здесь делаешь, Петрович? — спросил он, как показалось тестю, с легким подозрением. — Нет, штаны натягивать не обязательно, хоть всю жизнь так ходи, но что ты тут делаешь в таком виде?
Ну что, что он мог делать в таком виде, сами подумайте! Ничего он тут не делает, зашел узнать, не надо ли чего, помощь, может быть, требуется.
Ах, как посмотрел Саша на незадачливого тестя — нет, не тестя, бывшего тестя, который вообще неизвестно чего тут небо коптит. Кивнул головой молча: выйдем-ка, Петрович.
Они вышли. Петрович глядел на Сашу дерзко, даже в наступление перешел.
Воспитывать будешь, догадался. Ну, так поздно воспитывать, я сам уже дочку взрослую воспитал. А ты знаешь, что француженка твоя тут со мной вытворяла? Знаешь? Соблазнить меня пыталась! Но я не дался, нет, я только по любви, абы с кем не хожу. Это вы, молодежь, вам повесь на дерево юбку — тут же и кинетесь, а мы, старая гвардия, мы еще ого-го… В смысле, ого-го какие скромные.
— Ну, какой ты скромный, это я помню, — сказал капитан. — Ты, видно от избытка скромности тогда в квартиру сразу двух проституток привел?
Ну и что, что привел, обиделся тесть, ну, и привел. Во-первых, он что хотел, чтобы трех привел или целую конармию? Он, Сашка, должен спасибо сказать, что две всего. Это во-первых. А во-вторых, это были не проститутки, студентки. Петрович же думал, что студентки бесплатно. А выяснилось, что сейчас даже студентки за деньги — и почище, чем иная проститутка. И вообще, не о том говорим. Он, Петрович, про что толкует? Женевьев эта французская вожделела его — и никак иначе. Всеми парижскими бесами искушала. Он прямо как святой столпник был. Петрович ей говорил: «Как тебе не стыдно, девка! На что я тебе нужен, я же старик? Ты вон лучше на Александра обрати внимание. Такой мужчина пропадает без женщины. Скоро уж вообще ни на что не годен будет...» А она ему в ответ: «Мне, дескать, Саша не интересен как мужчина. Плевать, говорит, мне на вашего Сашу. Я, говорит, Петрович, влюбилась в вас до полусмерти, и если ты сейчас же не будешь моим, я с собой покончу — раз и навсегда». Вот такая вот любовь, капитан Серегин, так что не взыщи, и пришлось, конечно, ее удовлетворить.
День и правда выдался тяжелый — и Саша не выдержал, сорвался. Как же не стыдно, сказал, старая ты сволочь! Человек их Франции приехал, а ты ему голову морочишь. Не говоря уже о том, что просто опозорить девушку пытаешься. В общем, сказал, еще раз домогнешься Женевьев, будут у тебя, Петрович, большие неприятности. И хватит уже свинью из себя изображать, надоело.
С этими словами Саша хотел пойти в душ. Хотел, да не вышло. Дрожащий, как осиновый лист, обиженный голос Петровича вбил его в пол почище любого молотка.
— Погоди, мент поганый… — Саша ушам не поверил, но так и сказал Петрович, из песни не выкинешь. — Выходит дело, она тебе дороже меня? Французская проститутка тебе дороже героя войны?
Саша обернулся и изумленно озирал новоявленного героя невесть какой войны. Тесть был фигура оригинальная, чего угодно от него приходилось ждать, но это уж выходил перебор.
— Ты знаешь сейчас чего? — голос у Петровича не просто дрожал, но как-то мелко взвизгивал, как у собаки, которую догнали и хотят забить до смерти. — Ты меня вот здесь вот пронзил... В самое сердце. Это такое, что я тебе словами не передам. Такого оскорбления я тебе не прощу. И вот тебе мой ультиматум. Или ты выгоняешь эту французскую вертихвостку к чертовой матери, или...
— Или что? — в голосе Саши громыхнуло железо.
— Или сам выметайся! — топнул ногою тесть.
На лицо капитан сейчас было страшно смотреть, хотя не было при нем пистолета и даже самых маленьких погон. Казалось, еще секунда — и Петрович, подобно птицам небесным, возьмет и вылетит в окно: так страшно должен был ударить его Саша. Но Саша не ударил, и Петрович не стал птицей, не покинул отряда приматов, остался в семействе гоминидов. Саша вздохнул пару раз, успокаиваясь, и негромко отвечал.
— Выгонять я ее не буду. Во-первых, выгонять мне ее не за что. Во-вторых — некуда. И сам я не уйду. Если кто не помнит, так я напомню: это — мой дом. Мой, понимаешь?
Петрович снова изменился в лице — второй раз за последние две минуты.
— Я все понимаю... — прошептал он. — Все я отлично понимаю. Мне по два раза повторять не надо. Я и с первого раза… Где моя зимняя шапка? Где шапка…
Он слепо рыскал по комнате. Ничего не нашел, махнул рукой.
— Черт с ней, с шапкой. Оставляю тебе. Можешь подарить ее своей зазнобе французской. Ну, как говорится, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом... Пошел я.
— Отец, что ты валяешь дурака? — голос у Саши был усталый. — Ну куда ты пойдешь посреди ночи?
— Вот туда и пойду... Буду на старости лет искать угол, где меня не попрекнут куском хлеба... Даст Бог, сгину где-нибудь под забором.
Тесть утер старческую слезу, предательски засевшую в уголке глаза и не желавшую выходить на свет божий.
— Ну, не дави на психику, — сказал Саша. — Давай поговорим спокойно.
— Нет. С меня хватит. А вы тут целуйтесь со своим ажаном. Предавайтесь... содомскому греху.
На шум, поднятый Петровичем, выглянула обеспокоенная Женевьев в наспех накинутом халате. Тесть зыркнул на нее злобно.
— Вон она, легка на помине. Прощай, девка. Исполать тебе. Добилась своего. Выгнала старика из дома на ночь глядя. Ноги моей здесь больше не будет. Я-то вас прощу, а вот Господь не простит. Тьфу на вас!
С этими словами Петрович вышел вон, напоследок так хлопнув дверью, что не выдержала и посыпалась штукатурка. Женевьев поглядела на Сашу вопросительно: что с Петровичем?
— Он дурак, — отвечал Саша.
— Это я знаю. Но почему он ушел?
— Обиделся — и ушел.
— А когда вернется?
Сказал, что никогда, то есть через пару часов самое позднее, отвечал Саша. Не волнуйся, Петрович по два раза в месяц из дому уходит и всегда возвращается. Но Женевьев все равно тревожилась. А если все-таки не вернется? Он же беспомощный, как дитя. На улице темно, опасно, случиться может что угодно…
Саша поморщился, сердито набросил куртку, двинул к выходу. Женевьев захотела пойти с ним. Саша покачал головой. Она настаивала.
— Да не надо тебе никуда ходить! — не выдержал он. — Сиди дома…
Она удивилась: почему ты на меня кричишь? Он смутился. Прости. Но это наше, семейное, тебе лучше не встревать.