Чего боялась? Господи, да разве непонятно! Он служил в полиции, и сердце ее с утра до вечера разрывал холодный, безнадежный страх. Каждый день, каждый час, каждую секунду она боялась за него. Боялась, что его подстрелят, что привезут раненым, умирающим, что он, наконец, вовсе не вернется. Это был изнуряющий, липкий, чудовищный ужас. Она не могла ни о чем больше думать, ничем заниматься. Даже в школе, во время уроков, все время думала о нем — и часто заговаривалась перед детьми: путала Онегина с Печориным, а Бунина с Куприным. Школьникам-то все равно, им хоть Шекспира с Кинг-Конгом перепутай, но кто-то снял и выложил урок в сеть. Случился скандал, директор школы вызвал ее себе и провел вразумляющую беседу. Катя кивала, но не слушала. Она боялась.
Страх отступал только ночью, когда Саша был рядом. Ночью и в выходные. Но там начинался другой кошмар. По ночам ей снилось, что уже день и он опять ушел на службу, ушел и не вернулся. А в выходные она все время помнила, что завтра настанут будни и он опять уйдет. В конце концов, Катя поняла, что теряет рассудок. Она больше не могла бояться, она решила уйти.
Это покажется диким. Это трудно объяснить, но она надеялась, что после ухода станет легче. Она думала, что если порвет с ним, то уже не сможет так за него бояться. В конце концов, кто он ей тогда будет — посторонний человек. И она решила уйти.
Конечно, ей могли бы сказать — да сам Саша мог сказать, если что — могли бы ей сказать, что все ее страхи бессмысленны. Капитан Серегин — не оперативник даже, он следователь, работа спокойная, практически кабинетная. Пусть это и не было совсем правдой, но сказать-то можно было? Можно. Только она все равно бы не поверила, именно потому, что не совсем правда.
Но ничего этого Саша не знал и ничего этого ему не сказали. Точнее, сказали, да он не услышал. И от беды своей попытался заслониться внутренним дознавателем — наблюдательным, хитрым, холодным.
— Чем он занимается? — глухо спросил Саша, точнее, дознаватель у него внутри.
— Кто? — Катя сначала ощетинилась, но поняла, что глупо пытаться морочить голову следователю, сникла и сказала: — Ничем не занимается.
— Совсем ничем?
— Совсем. Он бизнесмен.
Вообще-то бизнесмен — это было так, лишь бы ляпнуть. Не могла она сказать Саше, кто на самом деле ее бойфренд, он бы не поверил, да и никто бы не поверил. Вот и сказала, что бизнесмен. Саша только головой покачал: даже бизнесмены чем-то должны заниматься, деньги сами просто так в руки не пойдут.
— Да откуда я знаю, — отвечала она с раздражением, — поджуливает чего-то. Отпилы, раскаты, вся эта ерунда. Слушать противно.
Он не стал ее поправлять и уточнять, что не отпилы и раскаты, а распилы и откаты, и что этим занимаются не бизнесмены, а чиновники. Ему это тоже было противно. Время от времени такие вот ухари попадали и к ним. Но только средней руки — тех, что покрупнее, разбирали себе ФСБ и прокуратура, ну, или наши же, но уже в генеральских погонах — по договоренности...
Все-таки Катя тогда ушла не насовсем, то есть не исчезла окончательно. Время от времени они еще встречались. Это были странные, мучительные для обоих свидания все в том же самом кафе.
— Почему ты меня отпустил? — однажды спросила она. — Ты должен был меня удержать. Если надо, то силой.
Он удивился: я удерживал…
— Нет, не удерживал. Ты вообще ничего не делал! — Катя смотрела на него с непонятной досадой. — Ты так ничего и не понял о женщинах!
А меня и не интересовали другие женщины, подумал он с горечью, я любил только тебя.
— Нет! — она повысила голос. — Нет и нет! Я не о том говорю! Если бы ты понял меня, ты понял бы всех женщин.
Он пожал плечами:
— Зачем мне все? Я любил только тебя…
— Это не важно! — закричала она так, что повернулись с других столиков. — Неважно, неважно... Может быть, смысл твоей жизни в том и был, чтобы понять меня. А через меня — всех остальных женщин.
Он тогда подумал, что обычно мужчины не понять всех женщин стремятся, а познать их — и это разные вещи. А когда тебе нужна одна-единственная, она почему-то вдруг начинает тебя упрекать, что ты любил только ее.
Он молча смотрел на Катю, сердце его сжималось. Она порозовела, была похожа на обиженного ребенка, сердито шумела, а ему больше всего на свете хотелось ее обнять. Но обнять ее было нельзя, он знал это точно. Обнять его Катя должна была первой. Иначе объятия станут клеткой, из которой она все равно вырвется, как однажды уже случилось...
Он смотрел на нее тогда и думал об иронии судьбы. Он так боялся потерять ее, боялся, что она попадет в аварию, погибнет — а она просто ушла. Ушла к другому...
Саша встрепенулся, приходя в себя, взглянул на Женевьев, которая ждала его рассказа.
— Моя жизнь, — заметил он хмуро, — никого не касается. Никого.
Между нами говоря, в метафизическом смысле у всех жена ушла. Просто не все об этом еще знают. Но этого он не сказал, это было слишком сложно. Надо выпить, понял Саша. А то дело зайдет слишком далеко. Выпить — и разрубить этот гордиев узел тоски и бессмысленности. А мадемуазель Байо из Парижа ему компанию составит. Вон там в шкафу еще стакан — пусть возьмет.
Женевьев подошла к шкафу, но вместо того, чтобы стаканы взять, стала разглядывать медаль «За доблесть в службе».
— Это твоя медаль?
— Нет, это Петровича, — съязвил Саша. — Он ее на конкурсе служебного собаководства получил, как лучшая собака года.
Но Женевьев не обратила внимания на его сарказмы.
— Почему твоя медаль в шкафу? Ее надо вешать на стену, чтобы все знали.
— Еще чего не хватало! — Саша хмуро поднялся, забрал медаль, положил подальше. Потом сел за стол, налил себе и Женевьев. — Вздрогнули!
— Вздрогнули, — послушно повторила она, щеки ее налились легким румянцем.
Но Саша ее остановил. Они не будут пить просто так, как рядовые алконавты. Они выпьют на брудершафт. Что такое брудершафт? Ну, это, словом… Это значит, что они с Женевьев после этого станут... очень близкими друзьями.
Она посмотрела на него зелеными глазами: очень близкими? Он не выдержал ее взгляда, опустил глаза.
— Давай руку, вот так…
Саша поставил ее руку со стаканом на локоть, переплел со своей.
— Ну, на брудершафт?
Да. На брудершафт.
Они выпили. Женевьев стала шумно дышать, обожженная водкой.
— Ох, горячо!
Не горячо, поправил он, а хорошо пошла. Протянул ей кусок колбасы: закуси. Женевьев откусила кусок, стал жевать, замерла от испуга.
— Ты чего?
— Странный вкус, — сказал она. — Как будто лошадь в рот плюнула... Какой это сорт? Как называется?
— Колбаса съедобная, импортозамещенная — вот как.
Нет, она такую съедобную не может. Она лучше еще водки выпьет.
— Погоди. Сначала надо поцеловаться…
Она всполошилась. Как — целоваться? Зачем?!
— Так положено, — Саша говорил непреклонно. — По правилам. Старинный русский обычай.
Не дожидаясь, пока она придет в себя, Саша поставил стакан и поцеловал ошеломленную Женевьев старинным русским обычаем. А как же Катя? — спросил его внутренний голос. А никак! Пропадай все пропадом!
— Зачем ты это сделал? — Женевьев никак не могла опомниться.
А что, ей было неприятно? Нет, но это насилие, это принуждение. Если бы дело было на Западе, его бы не поняли…
— Но мы ведь не на Западе, правда? — он глядел на нее в упор.
— Правда... — она улыбнулась и вдруг попросила. — Поцелуй меня еще.
Он посмотрел ей в глаза. Это уже серьезно. Опять Катя? Да что, в конце концов…
Самого поцелуя он как будто и не застал. Вот только что она была в пяти сантиметрах от него, глаза полузакрыты, а вот уже и… Резко, страшно зазвонил городской телефон.
— Телефон, — сказала она, мягко высвобождаясь.
— Ничего, — сказал он, не отпуская ее. — Позвонит и перестанет.
Он снова упустил этот момент. Вот только что смотрел на нее, а теперь… Но что-то все время мешало. Телефон продолжал трезвонить — резко, громко.
— Не перестает, — виновато сказала Женевьев.
Он взял трубку, заговорил отрывисто, как Ленин в Разливе. Если бы на месте Женевьев была русская девушка, залюбовалась бы: настоящий Ленин, только что не картавит, и лысины нет, и бороды с усами, и роста нормального, и помоложе — а так Ленин и Ленин, хоть сейчас в Мавзолей клади.
— Да! Кто это? — отрывисто говорил Саша. — А-а… Здравствуй, Валера. Нет, не удивился. Как там твой Макс? Не выпустили? Облом... Ну, ты-то на свободе. Меня можешь не благодарить.
Тут он прервался, некоторое время слушал — и лицо его помрачнело.
— Ну, это ты врешь, — сказал он наконец. — Хочу. Дай послушать. Петрович, это ты? Та-ак... Старый ты дурак, как же тебя угораздило... Ну, ладно, ладно, не стони. Что он с тобой делает? Понятно. Дай-ка мне Валеру. Алло, Валера? Со стариком — это ты погорячился... Это ты совсем зря. Это все наши дела, а дедушка тут ни при чем... Ну да, ну да. Тебе же не он, тебе же я нужен. Ну да, я приду, а ты меня со своими волкодавами почикаешь. У меня к тебе встречное предложение. Давай встретимся один на один, по-мужски. А? Или кишка тонка? Ну, чего? Решился? Тогда где?.. Хорошо. Буду.
Саша повесил трубку, сквозь утреннюю небритость на лице проступили желваки.
— Валера Петровича взял. В заложники.
Господи… Женевьев всплеснула руками. И что он с ним делает?
— Что делают с заложниками... — Саша пожал плечами. — Пытает. Утюг прикладывает к животу. Пока, правда, холодный, но скоро обещает в розетку включить.
— Что же мы будем делать?
Не будем — буду, поправил он ее. Как это у них там в кино говорят — это моя битва. Валере же не Петрович, ему сам капитан Серегин нужен. Встретятся, потолкуют, как мужик с мужиком.
Она покачала головой: им нельзя встречаться. Валера ненавидит Сашу, он убьет его! Обманет и убьет.
— Не обманет. Это ему западло будет. По бандитским законам так поступать нельзя. У них там свой кодекс чести.
— Саша, у бандитов нет чести.