Это верно. Чести нет, а кодекс почему-то есть. Они ведь там не просто бандиты. Они — благородные разбойники.
— Я никогда не видела благородных разбойников, — сказала Женевьев.
— Потому что их не существует, — кивнул Саша. — Все сказки о благородных разбойниках придумали сами разбойники.
И пошел к выходу.
— Но у тебя даже оружия нет, — сказала она.
Хорошо, что напомнила. Он вернулся, полез в шкаф. Вообще-то пистолет следует в сейфе хранить. Не говоря уже о том, что дома вообще не положено, на работе оставлять надо, нудил внутренний дознаватель… Да где же он, собака? А, вот! Саша вытащил пистолет, проверил, заряжен ли, положил в карман. Посмотрел на девушку. Глаза какие зеленые, прямо мороз по коже...
— А можно звать тебя не Женевьев, а как-нибудь по-другому?
— Как — по-другому?
Он пожал плечами. Ну, как-нибудь на русский манер. Например, Женя.
— Женя... А что это значит?
— Женя, это... Это Евгения... То есть благородная.
— Хорошо, я согласна. Я буду благородная. Буду Женя.
Ну, и отлично. Он направился к двери — который уже раз за утро.
— Подожди, — сказала она. — Почему ты не вызовешь полицию?
— Жень, я сам — полиция.
Да, он полиция, но он один. Ему нужна помощь. Нужно позвонить в отделение ребятам.
— Нет, нельзя. Если я приду с ребятами, неизвестно, что Валера сделает с Петровичем. И потом, я слово дал. У меня тоже свой кодекс.
— Это не кодекс, а глупость.
— Сам знаю.
— Я пойду с тобой.
Нет, она не пойдет. Почему? Потому что. Улыбнулся ей, открыл дверь. От улыбки этой дрогнуло сердце, она бросилась за ним: я с тобой!
— А я сказал: нет!
Секунду они молча смотрели в глаза друг другу.
— На всякий случай, — проговорил Саша. — Если не появлюсь до вечера, там, на столе, телефон полковника, Григория Алексеевича. Позвонишь ему. Все. Я пошел.
И вышел, оставив ее совсем одну...
Глава четвертая. Страх и трепет
На улице бушевала весна. Свежий ветер, зелень на деревьях, девушки в легких платьях. Капитан с удивлением подумал, что видит весну словно в первый раз, и уже давно ничего не замечал вокруг. Вот что поцелуи с человеком делают, сказал ему тайный дознаватель, но капитан отмахнулся — не до тебя.
Ему нужно было к Валере. Сначала капитан хотел вызвать такси. Но место встречи было совсем недалеко, да и автобус уже подошел. Так на так выходило, да еще и экономия будет — и он прыгнул в салон, случайно вспугнув приютившуюся на крайнем сиденье старушку.
Старички и старушки, он заметил, в последнее время стали сильно пугливые. Увидев человека помоложе, останавливаются, сжимаются, уходят с дороги — лишь бы, не дай Бог, не вызвать неудовольствия. А что будет, если вызовут? Неужели изобьют? Или просто отпихнут в сторону, что для старого человека избиению подобно: упал, ногу сломал, очнулся — гипс. Или не очнулся. Как, откуда взялась эта дикость, Саша не понимал, а понять хотелось бы. Казалось, если поймешь, то можно будет и бороться с ней...
Между тем капитана Серегина уже ждали на пустыре. Пустырь этот с трех сторон был обнесен забором, в котором имелся небольшой самодельный проход, с четвертой стороны его глухо прикрывало трехэтажное ремесленное училище, выкрашенное в кирпично-красный цвет.
Сегодня пустырь не совсем соответствовал определению. Пусть пыльный, заброшенный, забытый человечеством — сейчас пустырь все-таки не был пуст. Прямо посреди него стояли собака и человек. Впрочем, стоило подойти поближе, как становилось ясно, что первое впечатление обманчиво. Рядом с давним знакомцем и лютым врагом капитана Валерой стояла отнюдь не собака, а далекий от всяких собак тесть Петрович. Правда, стоял он на четвереньках, понурив голову, и оттого издали его можно было принять за собаку, а Валеру, который держал его на поводке, — за человека.
— Валерий Мироныч, — говорил тесть жалобно, — Валерий Мироныч, можно я на ноги встану? Коленям твердо.
— Стой, как стоишь, Петрович, — отвечал ему Валера. — Ты у меня теперь заместо собаки.
Но Петрович заспорил — не может он быть собакой, у него ревматизм.
— Фу, Петрович! Молчи, а то заставлю за палкой бегать.
Тесть угрюмо замолчал, озирая окрестности. Может быть, думал сбежать, но сбежать было совершенно невозможно. Для этого, во-первых, требовалось порвать поводок, во-вторых, рвануть с низкого старта, в третьих, пробежать не останавливаясь хотя бы метров пятьдесят до пролома в стене, чтобы оказаться на улице. Ни то, ни другое, ни третье было ему не под силу.
Валера с некоторым нетерпением смотрел на часы: капитан запаздывал. Не ценит, видно, тестя, не боится, что его в расход отправят.
— Наверное, найти не может, — робко проговорил Петрович.
— А ты погавкай... На голос он быстро прибежит.
Тесть подобострастно засмеялся — шутите, ваше превосходительство. Но Валера вовсе даже не шутил, глядел строго: давай, старая сволочь, а то намордник надену.
Петрович растерянно заперхал, потом возвысил голос, залаял звучно, гулко: гау, гау! Гау! Но Валера остался недоволен: формально лаешь, для галочки. Не слышу настоящего чувства. Но ничего, научим. Время пока есть. Давай, лай по нотам.
— Как это — по нотам? — не понял тесть.
— А вот так — гамму лай. До, ре, ми, фа, соль — и так далее.
Тесть угрюмо отказывался, упирал на человеческое достоинство.
— Утюга захотел?! — вид у Валеры сделался грозным.
— Хау! Хау! Хау! Хау! Хау… — залаял Петрович по восходящей.
Валера слушал и морщился. У него был вид ценителя классики, неожиданно для себя оказавшегося на концерте Монеточки или Гречки.
Но вдруг лай прекратился. Оказалось, дальше идет не его, Петровича, октава — высоко слишком. Валера слегка нахмурился, но все-таки милостиво разрешил лаять вниз. Концерт продолжался: Петрович усердно лаял, горючие слезы обиды текли по морщинистому лицу.
Наконец Валера махнул рукой, велел замолчать. Иди, сказал, облегчись, старинушка. Старинушка захотел подняться, но Валера дернул его за поводок.
— На четвереньках, — сказал, — облегчайся, извращений нам тут не надо.
Тесть глядел на него, ополоумев: как я тебе на четвереньках буду?
— К стене, — сказал Валера. — Как все нормальные собаки делают.
Но Петрович не был нормальной собакой. Он был ненормальной собакой, то есть такой, которая облегчается на задних ногах. Однако Валера это к сведению не принял. Это, сказал, твои проблемы.
— Совести у вас нет, — вид у Петровича был угрюмый.
— У нас все есть. Надо будет — и совестью обзаведемся. За такой товар много не запросят, — Валера снова посмотрел на часы. — Двадцать минут уже жду. Похоже, зять твой меня кинуть решил. Совсем он тебя не любит, старичок.
И Валера дернул тестя за поводок — идем. Тот до смерти перепугался: куда? не пойду! Петрович зарычал, залаял, настоящая собака, только сунься — разорвет.
— Не подходи, я психический! У меня бешенство! Наследственное… — кричал он и лаял, лаял.
Валера железной рукой взял тестя за шкирку. Тот завизжал, потом заскулил, затих... Неизвестно, что бы случилось дальше, но тут, наконец, на пустыре появился Саша. Поморщился, глядя на происходящее.
— Что тут у вас за цирк с конями?
Тесть вскинулся, глаза его засверкали надеждой.
— Саша, Сашенька! Убивают! Спаси!
Валера оставил старика, повернулся к капитану. Некоторое время смотрел на него молча, без всякого выражения. Саша развел руками: вот он я, явился. Однако Валеру интересовал лишь один вопрос — зачем капитан засунул его в обезьянник?
Тот, услышав это, даже удивился:
— Что же тебя, за твои художества в «Хилтон» поселить?
— Нельзя его в «Хилтон», он меня истязал, поганка! — наябедничал Петрович. — Утюг холодный к животу прикладывал, а у меня ревматизм, мне холодного нельзя.
Саша сочувственно смотрел на Петровича, Валера как будто исчез из его поля зрения.
— Знаешь что, отец? Иди-ка ты домой. Мы тут сами, без тебя, разберемся.
Однако уйти не вышло. Валера натянул поводок и скомандовал Петровичу «сидеть!» Тот тихо заскулил от страха и обиды.
— Голос, Петрович! — велел Валера.
Тесть молчал. Валера вытащил пистолет.
— Голос, я сказал!!
Саша изумился, снова посмотрел на Валеру: ты что, совсем обалдел? Пистолетом в живого человека тычешь!
— Будет дурить, так я из этого живого быстро мертвого сделаю, — посулил Валера. — Лай, Петрович!
Тесть залаял, с каждым выдохом все злее, все страшнее.
— Гау! Гау! Гау!! Чтоб ты сдох! Сволочь такая! Я тебе в отцы гожусь, а ты меня собакой лаять заставляешь! Да я тебя... Я тебе горло перегрызу! Понял?! Голыми руками задушу!
Не выдержав, Петрович бросился на Валеру. Тот небрежно, но как-то очень чувствительно ударил его в грудь. Петрович отлетел, повалился на землю, застонал. Лицо у капитана стало очень серьезным.
— А вот это ты, Валера, зря сделал. Бить старого человека — это даже для бандита перебор.
Петрович скулил, лежа лапами вверх.
— Сволочь, сволочь какая... Саша, покажи ему козью морду.
— Не волнуйся, Петрович, он свое получит. Сам-то до дома доберешься?
— Ничего, смогу... Ты, главное, осторожно. У него ведь пистолет.
— Не беспокойся, отец. Все нормально будет. Иди.
Тесть с трудом поднялся, не оглядываясь, потрусил прочь.
Саша повернулся к Валере. Тот стоял, направив пистолет прямо ему в лицо. Ага, понятно. Сразу стволом в морду. Какая пошлость! Они же вроде как поговорить собирались. Да, собирались. Но Валера передумал.
— Не о чем нам говорить, — сказал он. — Прощай, Саша. Мир праху твоему.
Секунду Валера смотрел на Сашу, а Саша — на Валеру, прямо в черный, пустой, идеально круглый глаз пистолета. Секунды тянулись неимоверно долго, и Саша, наконец, выдохнул, поняв, что Валера не выстрелит, что он только попугать его хотел. И, выдохнув, капитан открыл рот, чтобы со смешком сказать: ну ладно, хватит, сдаюсь... но тут ударил гром, и во всем мире сделалось очень тихо.