— Сейчас, — негромко сказал Валера, — мы тихонечко опустим стволы, потом на раз-два-три поднимаем — и стреляем. Готов, капитан?
А сам Валера готов? Да он-то готов, он готовился к этому всю свою жизнь. Но перед тем, как выпустить капитану мозги, все-таки хотел бы услышать от него признание.
— Какое еще признание?
— Что ты, капитан, блюститель.
— Нет уж, лучше давай стреляться.
Саша, конечно, шутил, он все еще не думал, что Валера это всерьез. Но проклятый псих только плечами пожал: стреляться так стреляться. Ну, по команде, на «раз-два-три».
— Ага... Чур, я считаю.
— Ладно, считай ты, — Валера смотрел на него презрительно.
Однако Саша, вместо того чтобы сосчитать до трех и честно получить пулю в лоб, закатил цирковое представление. Все спрашивал, не лучше ли сосчитать до десяти. Когда сказали, что не лучше, стал сбиваться со счета, все не мог вспомнить, с чего начинается.
Тогда Валера взял дело в свои руки. Один, сказал он. Два, сказал он.
«Три!» они выкрикнули одновременно и вскинули пистолеты. Раздались два сухих щелчка, две осечки.
— Живой? — с какой-то странной интонацией спросил Валера.
— Не мертвей твоего, — огрызнулся Саша.
Помолчали. То есть Валера молчал, а Саша утирал рукавом пот, который почему-то все струился со лба, хотя было совсем не жарко. Наконец Валера поинтересовался, не кажется ли Саше странным, что оба пистолета одновременно дали осечку. Саше это странным не казалось, скорее приятным. Все хорошо, что хорошо кончается. Поговорили, стрельнули пару раз, пора и по домам: чайку выпить, да на боковую. Завтра на службу с самого утра, и вообще день выдался тяжелый, не находишь?
— Не заговаривай зубы, — прервал его Валера. — Стреляться будем до упора, по самое не могу.
Как скажешь. Снова они подняли стволы, снова Валера считал. Откуда-то из глубин пустыря дохнуло на Сашу холодом, дохнуло смертью.
— Раз... два…
Капитан не успел нажать курок. «Три» прозвучало слишком внезапно, и он не успел. Но если он не успел, почему же он слышал выстрел, почему до сих пор на ногах? И, наконец, почему напротив него стоит бледный как смерть Валера и пистолет у него опущен. Может быть, они выстрелили одновременно и одновременно умерли, и они теперь не люди, а бесплотные духи, привидения?
— Ты живой? — разлепил губы Валера.
— Ага… — капитан, впрочем, был не до конца уверен.
— Я тоже.
— А кто умер?
— Пока никто. Но может умереть.
Это сказал не Валера. Это сказала… меньше всего ждал сейчас капитан увидеть тут Женьку. Да не просто Женьку, а Женьку с пистолетом, Женьку, целящуюся в Валеру. Похоже, конец этой бесконечной дуэли. Ну, если только девчонка не выкинет какую-нибудь глупость. Впрочем, почему она должна выкинуть глупость? До сих пор глупости выкидывал только он, Саша.
Продолжая держать Валеру на прицеле, Женевьев подошла поближе. Тот криво улыбнулся.
— А, наши французские друзья. Вечно суют нос не в свое дело. Я вам еще отмену франка не простил, а вы уже новую пакость задумали.
— Наши франки — не ваша забота, — сказала Женевьев хмуро.
Валера посмотрел на Сашу: что ж ты врал, что она не говорит по-русски? Саша, однако, и сам смотрел на Женевьев с большим удивлением.
— Женька? Откуда ты взялась?
Откуда взялась, там уже таких нет. А если серьезно, ей Петрович дорогу сказал. Петрович — ладно, но капитан же просил за ним не ходить. Она бы и не пошла, но должен же быть хоть один нормальный в этом asile d'aliénés[4].
Здесь, веско заметил Валера, выясняют отношения два блюстителя. Так что смертным лучше не соваться. Но Женевьев не была настроена на долгие беседы.
— Молчать! — сказала она. — Положить пистолеты, оба!
Ах да, у них же пистолеты. Только толку от этих пистолетов, как от козла молока. Не стреляют почему-то…
— Я кому сказала! Стволы на землю! Быстро!
— Интеллигентный подход, сразу видно работника полиции, — кисло улыбнулся Валера. — Все так чинно, благородно. А ты, Шурик, что скажешь?
А что он должен сказать? Ему эта история надоела хуже горькой редьки. Не хотелось признаваться, но появлению Женевьев он был рад. Или даже так — очень рад. Не хватало еще, чтобы Валера все испортил.
— Бросай ствол, — внушительно сказал Саша. — Я ее знаю, она бешеная. Будешь дергаться, она из тебя чайное ситечко сделает.
Валера пожал плечами. Он, значит, отдаст пистолет, а они потом на пару из него будут делать мелкое ситечко для индийского чая. Но Саша так не думал. Во-первых, он все-таки полицейский, то есть худо-бедно должен законы соблюдать. А, во-вторых, Женевьев велела положить пистолеты им обоим. Вот он сейчас медленно кладет его на землю — пусть то же самое сделает и Валера.
Валера сопротивляться не стал, положил пистолет на землю, подтолкнул его ногой к Женевьев. То же проделал со своим пистолетом и Саша. Она, не сводя глаз с парней, подобрала оба ствола.
— А теперь ты назад, а Саша — ко мне!
Ну, что сказать, Сашок. Шустрая у тебя баба...
— Пошел вон, — Женевьев выражалась кратко, но энергично.
Валера удивился: это они ему? Боже мой, как все это грубо и неженственно. Совершено непонятно, чем он заслужил такое отношение. А, впрочем, если они настаивают, то пожалуйста, он исчезнет, проливая горькие слезы, отправится в скит, в монашество, возможно, даже примет схиму…
— Хватит болтать, — Женевьев, которая сначала только нервничала, начала уже злиться.
— Ухожу, друзья мои, ухожу… Ариведерчи, оревуар и бон апети! Уверен, мы еще встретимся.
И походкой чуть более небрежной, чем требовали обстоятельства, Валера двинулся прочь с пустыря. Женевьев и Саша проводили его долгим взглядом и только после этого выдохнули: наконец, свободно.
— Вежливый какой стал, — сказала Женевьев.
— Будешь вежливым, когда в тебя из пистолета целятся, — хмуро отвечал капитан.
Однако, несмотря на счастливый исход всего дела, что-то явно беспокоило девушку. Некоторое время она крепилась, но все-таки не выдержала и спросила:
— Как думаешь, он еще придет?
Капитан оглядел окрестности и пожал плечами. Мир вокруг стоял пустой и притихший, но в нем появилось что-то лишнее, тревожное...
Глава пятая. Наследие бога Индры
Домой Женевьев с капитаном возвращались на троллейбусе. Народу было мало, в открытое окно врывался неясный городской шум, в дальнем конце салона тихо скандалили две старушки.
Можно было, конечно, доехать и на такси — черт с ними, с деньгами, но Женевьев опять захотела на троллейбусе. Романтика, сказала. И какой же русский не любит, сказала. На такси я и во Франции могу, сказала. В общем, загадочная французская душа потребовала троллейбуса — и русская душа вежливо уступила требованию гостьи.
Пока ехали, Саша попросил отдать ему пистолеты.
— Оба? — спросила Женевьев.
— Все, — отвечал капитан, — весь цейхгауз[5] сдавай.
Та неожиданно заупрямилась. Говорила, что это трофеи, что получены они в честном бою. Пришлось даже припугнуть строптивую француженку. Отдай, сказал капитан, стволы, если не хочешь проблем на свою… ну, будем считать, что голову.
Женевьев вспыхнула, посмотрела с упреком, но без слов отдала оба — и Сашин, и михеевский. Однако капитан не унимался, требовал, чтобы и свой отдала. Женевьев сверкнула зелеными глазами: какой свой, нет у нее пистолета. А из чего же, простите, она в Валеру целилась? Ах, в Валеру — так это пугач. Ненастоящий. Звук дает, а стрелять не может.
И в самом деле оказался пугач — черный, блестящий, красивый. Повертев его в руках, Саша смилостивился: ладно, владей. Мало ли, как дальше дело пойдет. С пугачом все-таки лучше, чем без пугача. Главное, не нервничать без особой нужды и не пугачить из него налево и направо.
— Какие нервы, я же полицейский, — напомнила Женевьев. — У меня подготовка, я даже террористов могу ловить.
Насчет террористов капитан ничего не скажет, ловите сколько влезет, а вот в историю с Валерой впуталась она совершенно напрасно. Раньше Валера мстил ему одному, а теперь и за Женевьев возьмется. Да, да, он знает, что она не боится. Зато он боится — за нее. Сидела бы дома, и ничего бы не случилось.
— Если бы я дома сидела, он бы тебя убил...
Саша только плечами пожал: ну, и убил бы. У них профессия такая, время от времени убивают. А, может, и не убил бы — кому он, капитан, вообще нужен?
— Мне нужен.
Она сказала это так серьезно, что Саша поежился. О господи, как же все неуклюже… Капитан отвел взгляд, заговорил, не глядя на нее. Жень, сказал, ты хорошая девчонка и очень мне нравишься. Только весь этот праздник жизни плохо кончится. Ты молодая красивая иностранка, а я — бедный никчемный лузер. Понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю, — сказала Женевьев, наморщила лоб, вспоминая. — Лузер... Как это по-вашему? Это... Это... Вспомнила! Лох помятый.
Нет, ну помятый — это уже перебор... Хотя кто его знает. Может, и не перебор никакой. Может, так оно и есть. Лохом помятым родился, лохом и помрешь, хихикнул внутренний дознаватель.
Но у Женевьев на этот счет имелось свое мнение.
— Саша, ты совсем не лох. Ты полицейский, ты офицер. Страна должна тобой гордиться. И не только страна. Я тобой горжусь, Петрович, и даже товарищ полковник тобой гордятся.
Полковник гордится? А он-то откуда взялся в этом парадном ряду?
— Он считает, что ты — лучший офицер среди его подчиненных.
Даже так? Чего же он это капитану ни разу не сказал? А он и ее просил не говорить, Чтобы Саша не загордился.
Капитан только засмеялся невесело. Не загордился — это хорошо, это смешно. Ему, правда, одно неясно. Если он, Саша, такой блестящий профессионал, почему же до сих пор в капитанах ходит? В его годы остальные давно майоры, а то и подполковники. А у него все один просвет на погоне. Почему?