Правду сказать, внутри себя Петрович вовсе не был таким уж железным человеком и акваменом, каким хотел остаться в памяти грядущих поколений. Внутри он скорее был мягким человеком, интеллигентом и гуманистом вроде Моисей Семеныча из Одессы, который хотел кушать колбасу, а ему не дали. И если бы Петровичу, как любому гуманисту, оказать уважение, привести резоны, да еще бы утюгом по нему горячим пройтись — прогнулся бы Петрович под изменчивый мир, прогнулся бы как миленький.
Но Валера, как выяснилось, и не собирался его особенно-то уговаривать. Ты, сказал, нашему благородному собранию нужен не как человек, а как опарыш. Мы, сказал, на тебя капитана Серегина будем ловить. А когда он поймается, мы его — нет, не убьем и даже не покалечим. Когда он поймается, мы его перевербуем, чтоб на нашей стороне играл. А тебя, Петрович, мы попросту разжалуем в опарыши, и тебе придется с нами сотрудничать. И никаких тебе тогда льгот и преференций, так и знай.
Но Петрович, конечно, не поверил этим словам — как это вы меня заставите быть опарышем?
— Очень просто, — отвечал Валера. — Надавим. Потому что есть у тебя, старик, одно слабое место.
— Какое это мое слабое место? — вскинулся Петрович. — Утюг на животе?
— Нет, папаша, не утюг. Дочка — вот твое слабое место. И она у нас. А ты, старый дурак, сделаешь все, лишь бы ей вреда не причинили.
И через минуту в комнату на самом деле вошла женщина, как две капли воды похожая на Катерину. Петрович, когда ее увидел, чуть в обморок не упал. Но все-таки быстро понял, что не она. Во-первых, дочка неделю назад со своим хахалем в США улетела — на гринкарту и постоянное место жительства. А во-вторых, вела она себя совсем не так, как Катька, хотя тоже звалась Катериной. Так что, может, это, конечно, и была дочь, но никак не его, Петровича. А чья именно — тут уж, как говорится, пес ее знает, или, говоря научно, располагает самой подробной информацией на этот счет.
На такие его правдивые слова чужая Катя, как и следовало ждать, обиделась. Стала объяснять Петровичу, что это он сам и есть старый пес, и отец его — пес, и мать — псица, и бабушка — сучка... Это генеалогическое древо прервал Валера, который предложил тестю немного остыть и подумать над своим поведением. Потому что руки у них, темных, длинные, и этими самыми руками они смогут закопать Петровича в такие глубины земного шара, что никакая буровая установка не достанет.
Напоследок Катя, желая обидеть, обозвала Петровича самой отвратной рожей, какую она в своей жизни видела.
— Несогласный я с такими словами, — сердито отвечал Петрович. — Считаю свое лицо вполне пригодным для отображения в зеркале, а также… для любительской фотографии годится мое многострадальное лицо. Сэлфи там, и прочее остальное.
Выслушав эту мудрость, достойную Сократа и Платона, Валера с Катей молча вышли из комнаты. А Петрович, наоборот, стал в ней обживаться. Поначалу его томили горькие мысли и страх перед будущим, но через пару часов он понял, как открывать встроенный в стену бар, и стало гораздо веселее.
— Ну, будем здоровы! — говорил сам себе тесть и залпом выпивал стопочку. — Хух! Хорошо пошла…
И наливал снова.
— Ну, — говорил, — будем обратно здоровы…
Вероятно, так он мог бы копить здоровье до скончания веков и даже дальше. Но точно выяснить это не удалось — в какой-то момент в камеру зашел Валера. Некоторое время он смотрел на тестя с искренним удивлением. Судьба твоя висит на волоске, а ты тут пьешь, как пожарная лошадь, говорил его укоризненный взгляд. Но Петрович не застыдился, напротив, осуждающий вид Валеры показался ему очень смешным.
— Наше вам, гражданин начальник, — проблеял Петрович и опрокинул очередную стопочку.
Валере шутка не понравилась: какой он, к чертовой матери, гражданин начальник, эти заходы ментовские пусть к зятю своему применяет. Ну, а как велите вас звать, удивился Петрович, владыкой изначального Хаоса, может? Нет, это чересчур. Это ему пока не по рангу. Зови лучше просто Валерой, они же теперь друзья.
— Еще бы мы не друзья, — сказал Петрович. — Кто тебе не друг, тот, считай, покойник.
— Я рад, Петрович, что ты правильно понимаешь диспозицию…
Валера взял пустую почти бутылку, посмотрел, покачал головой. Поинтересовался, как Петрович себя чувствует и не передумал ли он насчет опарыша?
— Не знаю, — отвечал Петрович, печально икая, — ничего-то я теперь не знаю. Знаю только, что если стану наживкой для Сашки, совесть меня замучает, а не стану, так ты меня в блин раскатаешь. В общем, кругом я выхожу подлец и предатель.
Никакой он не предатель, не согласился Валера, и даже ни капельки не подлец. Просто люди с ним плохо обходились, не уважали его, не любили. И поэтому он у них теперь будет народный мститель, типа Робин Гуда или Жанны д’Арк. Так сказать, исполнитель великой идеи. Правда, до исполнения великих идей придется сперва разобраться с ведьмой, то есть с Женевьев.
Тут Петрович что-то вспомнил, и лицо у него сделалось чрезвычайно сердитым.
— С Женькой — это да, — буркнул он. — Она не Сашка, с ней разобраться надо. Ведь какая стервоза, словами не передать. Старость мою совершенно не жалеет. Я ей говорю: смилуйся над персональным пенсионером! Хоть один, говорю, разик дай. Убудет от тебя, что ли? А она ни в какую.
— Это ничего, — утешил его Валера. — Ты ей как мужчина не интересен, а как человека она тебя жалеет. И мы этим воспользуемся. Напустим тебя на нее.
— Напустим? На Женьку? Это и есть твоя великая идея?
— Она, Петрович. Или тебе не нравится?
Да Петровичу-то чего, он, как говорится, за милую голову. Вот только как бы она его ни колданула, Женька-то, Валера же сам говорит, что она ведьма. Но Михеев его успокоил,
— Не колданет, не успеет. Мы рядом будем.
Посомневавшись немного, Петрович все-таки согласился, чтобы его напустили на Женьку — примерно как собаку на лису. Пусть уж так… Вот только что с ней делать в связи с этим? Выяснилось, что ничего сложного делать не придется. Надо, во-первых, заставить ее открыть дверь — там, где она прячется. Во-вторых, отвлечь.
— А что с ней потом будет? — робко спросил Петрович.
А вот это уже не его, Петровича, забота. Достаточно того, что эта ведьма крайне опасна. Если ей не помешать, она инициирует светлого Блюстителя. То есть пробудит в нем силу. Вот это да! А Петрович думал, дамы в нас только слабость пробудить способны. Женевьев, веско заметил Валера, не просто дама. Она у светлых — носительница подлинного Инь, то есть истинного женского начала.
Петрович почесал в затылке, хотел спросить про Инь, но спросил почему-то про совсем другое.
— Светлые, — спросил, — это которые мы?
— Не валяй дурака, Петрович. Светлые — это они, а мы — темные.
— И я тоже темный? — заробел тесть.
— И ты, конечно. Зря я на тебя, что ли, столько водки извел?
Беседа приобрела нежелательный характер и Петрович поспешил переменить тему, вернуться к загадочному инь. Вообще-то про инь он и раньше слышал. У него кореш был, Стасик, в пищевом техникуме философию преподавал. Потом его из техникума оптимизировали, и он запил. Но человек был умнейший и золотой души голова. Вот он, как подопьет, сразу начинает Петровичу про философию рассказывать, вот про все вот это... Только Петрович все путал, как говорить: то ли инь и янь, то ли, наоборот, ин и ян. Непонятно, где мягкое, а где твердое. А друг этот его тогда стихотворению научил, чтобы запомнить. Хорошее стихотворение, звучит примерно так: «Вот это инь, а это ян, куда ни кинь, а всюду пьян». И, поверите, сразу все затвердил... Вот это инь, а это ян, куда ни кинь…
Но Валера не стал слушать Петровича, даже напротив, грубо перебил. Сказал, что он про тайны мира объясняет, а Петрович ему про каких-то алконавтов втирает. Если он думает, что можно тут нести любую пургу и все ему будет как с гуся вода, то ничего подобного даже близко нет. А сейчас пусть имеет в виду, что ведьму надо обезвредить, пока она за Блюстителя не взялась как следует. Потому что после этого сила его возрастет многократно и тогда всем им капец, полный и бесповоротный, и Петровичу в том числе.
— А если ее обезвредить — не возрастет сила?
Нет, возрастет, конечно, но медленно и не до конца. А подлинную силу Сашке может дать только ведьма.
— И какая во всем предприятии будет моя роль? — солидно спросил тесть.
А роль в предприятии ему отведена самая важная. Как уже говорилось, он, Петрович, должен стать опарышем или, проще говоря, наживкой. Но наживку эту для начала нужно забросить. А для этого придется съездить в одно очень интересное место.
— Что за место за такое? — заинтересовался Петрович.
— Место это называется Убежище светлых. И светлые там отсиживаются, прячась от нас, темных, и от других жизненных неурядиц.
Тесть закивал, понимаю, конечно. А у нас, темных, интересно, есть Убежище? Валера только головой покачал: да ты же в нем сидишь, глупый Петрович, ты сидишь в Убежище темных.
Петрович хотел было спросить что-то еще, но не успел. Валера взял его за плечо и повел вон, через все Убежище, которое оказалось большим и роскошным и чем-то напоминало то ли рыцарский замок, то ли дворец Луи XIV, самого себя называвшего Королем-Солнце. Одни залы сменялись другими, но каждый зал сиял роскошью и богатством: золотая лепнина, шикарные бархатные портьеры, белоснежные диваны такой длины, что на них в футбол играть можно — одним словом, красота необыкновенная, как будто у начальника ТСЖ на даче оказался или, на худой конец, у полковника ФСБ.
Наконец роскошные залы кончились, и они вышли на улицу. Убежище темных было окружено лесом настолько густым и дремучим, что тесть поневоле поежился. От ворот в лес вела просека — ровно такой ширины, чтобы проехал легковой автомобиль.
Валера щелкнул пальцами, и к ним мягко подкатила черная блестящая иномарка — какой конкретно модели, тесть не знал, он в моделях вообще не разбирался, а все средства передвижения делил на два вида: которые сами едут и на которых надо ногами крутить. Однако черное авто его восхитило, особенно тем, что за рулем никого не оказалось.