Ильин махнул рукой: не надо, я сам. Оперся о стойку, сказал:
— Ну, здравствуй, лейтенант.
Дежурный вскинулся. А? Что? Здравия желаю, товарищ полковник. За время моего дежурства никаких происшествий не…
Ильин махнул рукой — вольно, вольно. Хорошо, что никаких происшествий. И пошел дальше. Саша сделал дежурному страшные глаза. Ты чего вытворяешь? Ты хотя бы кофе пей!
— Виноват, товарищ капитан. Сморило, — прошептал дежурный.
Сморило его. А если бандит придет и башку ржавой пилой отпилит?
— Не отпилит, товарищ капитан. У меня сон чуткий, как у волка.
Как у волка! Покемон ты, а не волк… И Серегин поспешил следом за Ильиным.
— Пугнул дежурного? — спросил полковник.
— Так, самую малость.
— Напрасно. Надо было как следует пугнуть. Чтобы боялся.
— Зачем же бояться?
Затем, что работа у него опасная. А с тех пор, как за нами твари пришли, она в два раза опаснее стала. И не думай, что он ни при чем и его не тронут. Тут, капитан, все при чем, все наше отделение. Потому что они тоже нас защищают. Хоть и не догадываются пока об этом... Ну-ка, прикрой меня от камеры...
Саша загородил спиной камеру видеонаблюдения. Полковник вытащил из кармана маленький, прозрачный, почти невидимый стикер, шлепнул его на дверь.
— Руны? — догадался капитан. — От темных защищают, да?
— Типа того… — кивнул полковник. — Такая сигнализация. Надо будет еще на архив наклеить. Теперь, если в твой кабинет или в мой зайдут посторонние, руна посигналит об этом.
Как посигналит? Телепатически?
— Нет, зачем... Эсэмэску пришлет. Ну вот. На сегодня все.
Хорошо, что все, подумал капитан. Устал я, как черт. Самое время домой. Но полковник его разочаровал. Никакого тебе дома, сказал. Ситуация угрожающая, так что жить пока будешь у меня. Саша пытался поспорить, но полковник оборвал его сходу: это приказ, капитан. Приказ, который не обсуждается. Насчет вещей своих не беспокойся, за ними заедем.
— И сколько я буду у вас жить? — спросил Саша уныло.
Там видно будет.
— А поточнее нельзя?
— Поточнее? — переспросил Ильин, и глаза у него сузились. — Если поточнее, то жить у меня будешь, пока мне рожа твоя не надоест. И пока я не захочу, чтобы тебя твари сожрали. Вот тогда, пожалуйста, можешь возвращаться домой.
Они двинулись к выходу, и Саша подумал, что последние сутки совершенно не вспоминал о Петровиче. Наверняка он сейчас в Убежище темных. Скорее всего, и Женевьев где-то неподалеку. Может быть, их даже держат в одном и том же месте. Это было бы хорошо, вместе не так страшно…
Капитан был прав только отчасти: Женевьев, как и Петрович, находилась в Убежище. Но держали их порознь, во дворце у темных камер-комнат было больше чем достаточно. И если Петровича держали в белой камере, то Женевьев находилась в серой. Был ли в этом какой-нибудь смысл или не было никакого — знал, наверное, один только Темный блюститель.
Так или иначе, сейчас Женевьев лежала в своей камере на жестком сером диване. Голова ее была перемотана бинтом, руки связаны, рот заклеен. Глаза закрыты — похоже, она все еще находилась в беспамятстве. Однако, когда дверь открылась и в комнату вошли Валера с Катей, ресницы девушки слегка дрогнули. Может быть, она все-таки пришла в себя, но до поры до времени не хотела этого показывать. Но Валеру не обманешь — заметил он и подрагивание ресниц, и то, что лежала пленница не в том положении, в каком ее оставили. Надо сказать, поза невинной жертвы ей очень шла — это было видно по злому и брезгливому лицу Кати, которая глядела на нее совершеннейшим волком.
Несколько секунд Валера рассматривал француженку, потом неприятно улыбнулся.
— Добрый день, госпожа ведьма…
Несколько секунд Женевьев лежала, не шевелясь, потом открыла глаза — ярко-зеленые и глубокие, как море. Этими глазами она так странно смотрела на Валеру, что стоявшая рядом Катя переменилась в лице.
— Да что ты с ней болты болтаешь? — раздраженно сказала она. — Грохнуть змею — и все дела.
Валера снисходительно хмыкнул: легко сказать — грохнуть! Это очень трудно, дамы и господа, грохнуть подлинную Инь. Во всяком случае, для джентльмена. Это все равно как если бы Блоку приказали грохнуть Прекрасную Даму. Как это там у него, дай бог памяти: «Вхожу я в темные храмы, совершаю бедный обряд. Там жду я Прекрасной Дамы в мерцаньи красных лампад». И заметьте, нигде не сказано, что ждет он ее, чтобы грохнуть. Хотя, конечно, чем черт не шутит… В любом случае, у нас на госпожу Байо совсем другие планы, мы же не такие дебоширы, как Блок. Для начала освободите ей, пожалуйста, рот.
Катя изумилась. Что? Рот освободить? Не такая она дура, чтобы совать ведьме в рот свои пальцы — в один миг отгрызет. А она, между прочим, не ящерица, у нее не отрастет… Катерина хотела сказать еще кое-что не менее темпераментное, но Валера так на нее посмотрел, что та, пусть и нехотя, все-таки сняла скотч с губ Женевьев.
Женевьев, не спуская глаз с Темного, пошевелила подбородком, потом пару раз открыла и закрыла рот, покусала губы. Сделав просящее лицо, протянула вперед связанные руки.
— Само очарование, — улыбнулся Валера.
— Как есть сучка, — согласилась Катя.
— Развяжите меня… — негромко попросила Женевьев.
Валера только глаза вверх закатил. Они ей развяжут руки, а она тут же пустит в ход свою магию, так? Нет, это не в наших интересах. Женевьев поджала губы. Почему вы сразу подозреваете самое худшее? Мы разумные люди, я вам обещаю ничего не делать. Я же светлая, мне можно верить.
— Верю всякому зверю, а денисовскому ежу погожу, — хмыкнула Катя.
Ладно, смирилась Женевьев. Конечно, ее оскорбляет, что ей не верят, но делать нечего, темные весь мир по себе судят. Но может она хотя бы с Петровичем поговорить? Нет, не может, отвечал Валера. Потому что ей и двух слов хватит, чтобы его в зомби превратить. А у них на Петровича совсем другие планы.
Господи, какие глупости, обиделась Женевьев. Всем известно, что светлые не зомбируют людей. Они ценят свободу воли и действует только убеждением. Знаю я ваше убеждение, отвечала Катя, чуть чего — сразу кол осиновый в сердце. Хватит с нас вашего волюнтаризма, наелись!
Женевьев мрачно умолкла и отвернулась: все равно они ее тут долго не удержат.
— А нам долго и не нужно, — сказал Валера. — Вот разберемся с Блюстителем — и отпустим вас на все четыре стороны.
Женевьев изумилась, подняла на него глаза.
— С Блюстителем? Вы не посмеете!
— Еще как посмеем, — ухмыльнулась Катя.
— Но это же… это противоречит... это против всех наших договоренностей!
Против, согласился Валера, он и не спорит, что против. Но что же делать? На войне как на войне... Одним словом, вы тут лежите, приходите в себя потихоньку, а там посмотрим, к чему бы вас приспособить.
И Валера вышел вон. За ним было двинулась Катя, но в последний миг что-то вспомнила, улыбнулась плотоядно, подошла к Женевьев и налепила ей на рот скотч. Мадемуазель Байо не сопротивлялась, смотрела безразлично. Смерив ее презрительным и злым взглядом, Катя вышла вон.
Женевьев снова закрыла глаза, лежала неподвижно, словно ждала чего-то...
Не прошло и пары минут, как дверь в комнату открылась и туда воровато заглянул Петрович. Убедившись, что никого, кроме девушки, в камере нет, он быстро прошмыгнул внутрь и закрыл за собой дверь. Встал недалеко от дивана, глядел на Женевьев. Вид у него был жульнический и виноватый одновременно. Наконец Петрович решился и, бросив осторожный взгляд на дверь, тихонько сказал:
— Жень, а Жень…
Она открыла глаза. Они были глубоки, как колодцы, в них сейчас отражались только ярость и презрение. Но такой ерундой, как презрение, тестя было не пробить.
— Извини, — зашептал Петрович, — не обижайся. Я же не со зла. Меня заставили. Обещали в опарыша превратить. Куда было деваться? Или ты, или опарыш — выбор небольшой...
Женевьев дернула головой и гневно замычала. Только тут Петрович сообразил, что рот у нее заклеен скотчем.
— Это ничего, это для твоей же безопасности, — утешительно заметил он. — Чтобы чего-нибудь с собой не сотворила.
Женевьев снова замычала, еще более свирепо.
— Чего? Небось хочешь, чтоб я кляп вынул? Извини, не могу. Запрещено. То есть не положено. Нет, лично я против тебя ничего не имею, но, сама понимаешь, — нельзя…
Он умолк, глядел на Женевьев. Та переменилась в лице, дышала теперь трудно, шумно, лицо ее сделалось бледным.
— Чего сопишь? — насторожился тесть. — Тебе, что ли, воздуху не хватает? Вентиляция тут, прямо скажем, не ахти... И бледная какая... Нехорошо тебе, что ли? У тебя, может, насморк, нос не дышит?
Но сил у Женевьев хватало, только чтобы всхрипывать. Глаза у нее закатились. Петрович всполошился, заморгал глазами.
— Ты, слышь, ты это... Девка, ты того, не надо... Ах ты, господи, помрет же, коньки отбросит, честное слово... Ну и что делать-то? А потом опять буду виноват... Ах ты... Ну, ты дыши, дыши... Жень, ты чего? Ты меня слышишь или как? Батюшки, отрубилась... Ах ты, мать моя, что же делать-то... А, была не была! Пошли они к черту со своим опарышем, тут человек погибает!
Наклонившись над Женевьев, перепуганный тесть трусливо бил ее по щекам.
— Ну, давай. Дыши. Дыши, говорю! Искусственное дыхание тебе, что ли, сделать? Как это там, не помню уж... Одна рука на грудь... Нет. Обе руки на грудь. Вот так. Надавливаем. Нежно, не грубо, чтобы ребра не сломать. Вот... Вот так. А еще чего? А вот... искусственное дыхание. Изо рта в рот. Эх, дожили...
Дрожащими руками Петрович снял со рта Женевьев скотч и приготовился продолжить реанимацию, как та вдруг задышала, закашлялась и подняла голову.
— Ожила! — в восторге воскликнул Петрович. — Вот чего народная медицина-то творит моими руками!
— Петрович, не кричи, — она как будто забыла о его предательстве. — Как ты сюда вошел? Я думала, тебя из твоей комнаты не выпускают.
Как это — не выпускают? Еще как выпускают. Он теперь тут свой человек. Ему тут как родному доверяют. Он для темных столько сделал, что они ему пожизненно в пояс кланяться должны.