— Петрович, — перебила его она, — твари из хаоса — это очень плохая компания для пенсионера.
Петрович только рукой махнул. Да ладно, какие они твари! Валера вон очень хороший человек, интеллигентный, корешок мой. И Катя тоже, дочка. Вроде как моя, Валера сказал... То есть с морды похожа, а по манерам черт-те что… Но все равно я ее люблю! Вот так вот!
— Петрович, не дочка она тебе, а он не друг. Они тебе просто голову морочат!
— То есть как — морочат? Ты это самое... не того! Не возводи поклеп на добрых людей!
Она не возводит. Это он заблуждается. Она ему сейчас все объяснит... Слушай меня, Петрович. Я расскажу тебе все как есть.
Но Петрович не хотел слушать, как есть. Раз насморк у Женьки прошел, надо ей обратно рот заклеить. А то не ровен час, Валера войдет, недоволен будет, опарышем назначит. И он приступил к девушке со скотчем в руках.
— Петрович, нет! — закричала Женевьев. — Прошу, не надо, не делай этого... Мы пропадем, они убьют нас! Ты слышишь меня, Петрович! Не надо, нет!!!
Петрович все-таки попытался снова заклеить ей рот. Но тут случилось то, чего так боялась Катя — зубы у девки оказались, как у акулы... Держась за прокушенную руку и подпрыгивая от боли, Петрович завывал вполголоса и беспрестанно причитал. А кто бы ни завыл — чуть не до кости руку прогрызла! У него, может, теперь из-за нее бешенство начнется. Или энцефалит какой-нибудь гнойный...
— Начнется, Петрович, очень начнется. Особенно, если ты будешь мне в рот пальцы свои засовывать.
Он, улучив момент, пытался все-таки наклеить ей скотч— левой, непокусанной рукой, но она свирепо лягнула его в ногу. Петрович возмутился: она же так в колено могла попасть! И превратился бы Петрович из персонального пенсионера в рядового инвалида. А он ее еще пожалел, искусственное дыхание ей делал!
— Ты меня лапал, а не дыхание делал! — разозлилась Женевьев.
Да? А откуда она знает? Откуда? Она же без сознания лежала... Или она притворялась только? Так она его обманула! Обманула несчастного старика! Притворилась мертвой, а сама только и ждала впиться ядовитым поцелуем ему в рот.
— Петрович, твои эротические фантазии мне надоели. Замолчи уже.
Нет, он не будет молчать. Ему все равно отступать некуда. Он пока ей рот обратно не заклеит, отсюда не уйдет. Пусть даже она ему все пальцы пооткусает, включая которые на ногах.
Женевьев вздохнула: нет, нормальный разговор тут просто невозможен. Придется действовать иначе.
— Слушай меня, Петрович, — сказала она внушительно. — Слушай внимательно. Сейчас ты подойдешь и освободишь мне руки. Потом ноги. Потом мы выйдем отсюда и убежим.
Тесть обомлел. Это чего такое происходит? Это она его гипнотизирует, что ли? Так он категорически против. Он, будем говорить, за свободу волеизъявления, а также против гипноза и прочего авторитаризма!
— Да не гипнотизирую я тебя, — с досадой сказала Женевьев. — Просто говорю.
— А, ну тогда другое дело, — успокоился тесть. — Тогда извини. Без гипноза не буду слушаться, не могу. Если бы гипноз, то с меня взятки гладки. Заставили. А без гипноза страшно.
Женевьев зашипела от злости.
— Хорошо, Петрович. Черт с тобой! Считай, что это был гипноз. Только развяжи.
А вот это совсем другой коленкор. Гипнозу Петрович сопротивляться не может. Если спросят в случае чего, так он ни при чем. Загипнотизировали — и все дела.
Женевьев попросила его не болтать, а побыстрее развязывать. Петрович, который уже пыхтел над веревками, огрызнулся в ответ: легко тебе говорить, а тут вон каких узлов навязали. Может, разрезать? Вот только чем — пальцем? Жаль, нет у него такого маникюра, чтобы пальцами веревки резать, был бы он тогда не Петровичем, а Росомахой… Но ничего, пошло уже, пошло, еще немного — и развяжем…
Меньше всего, конечно, ожидали они, что в комнате появится Катерина. Но, как известно, чего меньше ждешь, то всегда и бывает.
— Ап! — сказала Катя, словно из-под земли выросла. — А что это вы тут делаете, добрые люди?
Петрович замер, боясь обернуться. На секунду воцарилась полная тишина: казалось, слышно было, как бежит за стеной несуществующий таракан.
— Я повторяю свой вопрос: что вы тут делаете? — сказала Катя голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Тебя не касается, — с вызовом отвечала Женевьев и обожгла врагиню зеленым пламенем из глаз.
Ну, вы тут, девочки, сами разбирайтесь, а я пойду пока, торопливо забормотал тесть и бочком, бочком, как выброшенный на берег краб, устремился к выходу. Однако был весьма невежливо остановлен Катей, которая аттестовала его как «старого пса» и «старую сволочь».
— Чего сразу обзываться? — обиделся тот. — Не такой уж и старый...
Но темная велела ему заткнуться, только спросила, не он ли отклеил скотч. Тесть принялся уверять, что не мог он пойти на такое преступление, он старичок жидкий, законопослушный, а скотч отклеился сам собой, Женевьев его языком вытолкнула.
— Врешь, старая сволочь, — холодно сказала Катя, чем привела Петровича в совершенное неистовство.
Да что же это она все на возраст-то упирает, а? Ему, может, самому неприятно. Он, может, сам бы мечтал быть шестнадцатилетним пастушком. Но если ему будет шестнадцать лет, кто ж ему пенсию выпишет, а?
Не будет ему никакой пенсии, отвечала на это Катя, и вообще ничего не будет. За то, что он пытался пленницу развязать, она разорвет его на части, обратит в прах, в пыль, разнесет на атомы...
Тут Петрович не выдержал, заскандалил, как на колхозном рынке. Да ничего он не пытался, просто его загипнотизировали, ясно вам?! Вот она вот, Женька которая и загипнотизировала. Сказала: «Развяжи и убежим!»
— Чем сказала?
— Ртом, чем еще.
— Так у нее же рот был заклеен...
Петрович окаменел. И так стоял, каменный, глядя Кате куда-то в солнечное сплетение, прямо между грудей. Но созерцание это, почти буддийское, грубо прервала сама Катя.
— Ладно, — сказала она, — тобой, пес, мы после займемся. А вот тебя, милая, я при попытке к бегству сейчас и грохну.
Женевьев только мило улыбнулась. Извините, но это все только разговоры, пустые угрозы. А грохнуть ее у Катерины нет никакой возможности. Не те у вас, барышня, силы, чтобы грохнуть подлинную Инь.
И тут Катя вытащила из-за спины и показала какую-то странную серебряную вилку. Петрович сначала было подумал, что это шутка такая, между своими людьми принятая: то вилку покажешь, то ложку, то вообще сковородой по башке долбанешь. Но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что нет, не шутка, и даже совсем наоборот.
— Трезубец Посейдона, — с трудом выговорила Женевьев, не отводя глаз от вилки. — Но ты не посмеешь... Тебя накажет Темный блюститель.
Катя криво ухмыльнулась: не накажет. Блюстителю она объяснит, что убила ведьму при попытке к бегству. На миг в глазах Женевьев отразился ужас, но потом она что-то сообразила и покачала головой.
— Он тебе не поверит, — сказала.
— Почему?
— Ему Петрович все расскажет.
Петрович, только-только начавший приходить в себя, снова обмер. Посмотрел на Женевьев с упреком. Жень, сказал, вот зачем ты это сейчас ляпнула, а? Кать, я тебя прошу, не слушай ты эту дуру. Она же одни глупости говорит... Ты же знаешь, на меня положиться можно. А потому что я никому. Ни-ни. Я вот даже могу отвернуться. Я даже уйти могу, делай с ней что хочешь. Хоть насквозь ее этой вилкой продырявь в семи местах — не увижу и не скажу. Договорились? Ну, я пошел тогда, ладно?
Но Катя только головой покачала.
— Стоять, — сказала она. — Я вас, милые мои, для надежности обоих грохну. При попытке к бегству. Прямо сейчас...
Глава десятая. Магнины
В то, что Катерина, не задумываясь, убьет их обоих, Женевьев поверила сразу. В отличие от Петровича, который никак не хотел понять всей серьезности положения. Вместо того, чтобы хоть что-то предпринять, он стоял напротив темной, вытянув руки по швам, и канючил — длинно и надоедливо, как муха на стекле.
— Кать, — нудил он, — а Кать... Может, все-таки не надо? Ты же добрая, ты женщина...
Глупый Петрович, думала Женевьев, совсем глупый. Неужели не понимает, что бесполезно просить темную волшебницу — уж если та решила кого-то убить, то убьет всенепременно. И не нужно ей напоминать, что она женщина, это только разозлит ее, разгневает. Замолчи, Петрович, уйми свой страх, встань рядом с мадемуазель Байо и прими свою судьбу, как подобает мужчине и пенсионеру… Впрочем, это уже не мадемуазель Байо, это уже Катерина сказала — весомо сказала, грубо, зримо, так, что ноги подкосились у тестя. И сил не было сопротивляться. Вот только что были силы, а теперь — глядь, и нету. Закрыл он глаза, приготовился к самому худшему.
— Нет, Петрович, — сказала Женевьев. — Не поддавайся. Уходи, беги отсюда, беги, не останавливаясь!
Катерина засмеялась темным переливчатым смехом. Петрович уйдет, обязательно уйдет — но только вперед ногами.
— Ну, вот это уже, извините, перебор, — обиделся тесть, слова Женьки все-таки взбодрили его, он снова ощутил себя пенсионером и членом социального общества. — Это совсем... И не жалко тебе меня? Я ведь все-таки папаша твой единоутробный. Сами же говорили. Или соврал мне Валера? Или не друг он мне? И ты, значит, тоже мне не дочь?
— Я — дочь тебе? — Катя даже перестала смеяться. — Да я бы повесилась, если бы у меня был такой отец.
— Ну, и черт с вами тогда, — Петрович разозлился не на шутку. — Делайте что хотите, а я с себя ответственность снимаю.
И он гордо скрестил руки на груди, а на лице отчетливо читалось: вот сейчас двину кони — тогда запляшете. Нужно будет человечество спасать — где Петрович? Нет Петровича, выкуси человечество, выкуси и помирай...
Увидев наведенный на тестя трезубец, Женевьев зажмурилась. Прощай, Петрович, прощай навсегда. Прости, что не смогла тебя уберечь, прости, прости… Раздался глухой удар, и затем — звук упавшего тела. Сквозь закрытые веки Женевьев потекли слезы. Глупый, глупый Петрович, зачем же ты так? Зачем ввязался в наши магические дела, зачем доверился темным? Она плакала, всхлипывала, не могла остановиться, вспоминала, какой он был хороший, Петрович, какой смешной со своими постоянными приставаниями, какой, в сущности, добрый и отзывчивый…