— Эй, девка, глаза-то открывать думаешь или так и будешь сидеть, прижмурившись? — раздался над ней знакомый голос.
Она ушам своим не поверила. Открыла глаза.
— Петрович? — сквозь пелену из слез она увидела его расплывшуюся, но довольную физиономию, смотрела, не могла наглядеться. Потом все-таки вспомнила про Катерину, обвела взглядом комнату, увидела ту неподвижно лежащей на полу, подняла брови изумленно. — Петрович, как?!
Честно говоря, он и сам не знал как. Рука как-то так дернулась… Он ведь даже в школе не дрался. То есть бить его били, как без этого, и головой в унитаз окунали, конечно, но других побед у него, извините, не было. А тут — раз, и хук справа, и кушайте на здоровье. И, кстати, извиняйте, товарищи дорогие, но, похоже, он Катьку пришиб. То есть, конечно, в рамках необходимой самообороны, но как на это посмотрит уголовный кодекс и суд присяжных?
— Не думай об этом, — быстро проговорила Женевьев. — Не ты ее, так она бы нас. Скорее развязывай веревки, пока Валера не пришел. Только трезубец не тронь, смертному нельзя.
Тесть закивал: да уж, веревки придется снять, как говорится, обратной дороги нет, теперь они с Женькой на всю жизнь кровью повязаны… Кстати, раз уж такое дело, может, она согласится и удовлетворит его неземную страсть? Чего им терять-то, терять-то им нечего…
— Мы, Петрович, этот вопрос позже обсудим, — пообещала Женевьев, — ты развязывай, развязывай.
Петрович кивнул и принялся развязывать Женьку, бормоча и сокрушаясь, и все поглядывая в сторону бездыханной Катерины. Что же это выходит, господа и примкнувшие к ним товарищи, он, значит, любому магу и колдуну может просто так по морде съездить?
— Можешь, — сказал Валера, появившись словно из-под земли, — только не любому.
Валера! Вот черт, откуда он взялся? А ведь говорила Петровичу Женька — развязывай быстрей! И что теперь делать? Опять хук справа? Или, еще того не лучше, апперкот?
Но Валера хуков с апперкотами не дозволял, стоял на приличном расстоянии. Что, спросил, тут у вас происходит, попрошу кратко, но в подробностях. И хотя вид Темный хранил самый невозмутимый, но был так страшен, что Петрович не выдержал, дрогнул. А дрогнув, показал на Женевьев: рвите ее, граждане понятые, на мелкие несъедобные части, это ее вина. С пути истинного меня сбила, магией своей заставила Катю прикончить.
— Вон оно что, — протянул Валера, а по лицу ничего не понять. — Значит, во всем виновата наша французская подруга?
— Точно так, — с готовностью отвечал Петрович. — Это все гипноз. Она меня сюда заманила, загипнозила и под конец еще заставила Катьку долбануть. Это ж какие муки мне пришлось претерпеть, передать невозможно…
Но про страдания Петровича Валера слушать не стал, он смотрел на Женевьев. Та только плечиком повела: что смотреть, все подтверждаю. Немножко заманила, чуть-чуть загипнозила, слегка долбанула. Ничего себе слегка, возмутился Петрович, да Катька вон до сих пор в отключке! Ты, может, вообще ее укокошила! Тебя на пятнадцать суток надо посадить — за злостное и циничное хулиганство.
Однако Валера посоветовал Петровичу заглохнуть. И спросил у Женевьев, к чему все это самопожертвование? Зачем она берет на себя вину Петровича?
— Вам не понять, — сказала Женевьев.
— Ничего, я попытаюсь.
Секунду она молчала, потом подняла голову, опять он в глазах ее увидел море — изумрудное, пронизанное солнцем до самого дна.
Зачем покрывает Петровича? — переспросила. Да ведь ей все равно терять нечего, вот и покрывает… Ну конечно, улыбнулся Валера, ей терять нечего, а у Петровича вся жизнь впереди. Петрович хотел, как обычно влезть с очередным дурацким замечанием, но тут, приходя в себя, застонала на полу Катя.
Живая, поразился тесть. Хотя, между нами, ничего удивительного. Такую холеру кулаком не возьмешь. По такой надо из танка — и то неизвестно, кто больше пострадает, она или танк.
— Заткнись, пожалуйста... — промычала Катя. — И без тебя башка трещит.
Ну, за башку это, конечно, нужно Петровичу спасибо сказать. У него удар правой — все равно, что Валуев со второго этажа на голову прыгнет. Семьсот килограммов, как в аптеке, и взвешивать не надо.
Ничего, она ему скажет спасибо. Потом. С глазу на глаз. А пока отлучится. Нехорошо ей что-то. И Катя пошла вон, слегка покачиваясь, как легковес после нокдауна. И ушла бы, не сомневайтесь, если бы Петрович ее не окликнул. Вилочку свою забыли, мадам. Какую вилочку, старый ты пес? Да вот эту, которая на полу лежит, вот она...
— Стой! — крикнули Катя и Женевьев вместе, закрывая головы руками.
Но стоять было поздно, Петрович уже взял трезубец в руки. И… ничего не произошло.
— Все живы? — спросила Женевьев спустя несколько секунд.
За всех не скажу, а лично он, Петрович, жив и здоров. Чего и вам желает. А это они что, из-за вилочки так перепугались, что ли?
— Это не вилочка, старый ты идиот! — простонала Катя.
Петрович в недоумении осмотрел предмет, который цепко держал своей стариковской лапой. Как же не вилочка, если на ложку совсем не похожа и тем более — на нож. Вилочка и есть, и нечего ему мозги парить в своих грязных и труднообъяснимых целях.
— Это трезубец Посейдона, — объяснила Женевьев. — Одно из самых мощных магических орудий… Но я не понимаю, Петрович. Он должен был тебя убить. Он убивает любого смертного, кто к нему прикоснется.
Петрович приосанился: любого, говоришь? Так я же не любой. Может, я бессмертный, хе-хе. Может, мне теперь повышенная пенсия полагается, лекарства бесплатные и другие социальные льготы… Но тут его перебил Валера. Уймись, сказал, Петрович. Противно смотреть на твою самодовольную рожу. Трезубец Посейдона, конечно, изжарил бы твои мозги, как микроволновка. Но — маленькое уточнение: это не трезубец Посейдона. Это его точная копия. Правда, без его магической силы. Кстати, Катерина, а ты зачем его брала? Да еще без разрешения?
Под взглядом Валеры Катя побледнела и переменилась в лице. Зачем брала? Ну просто для самозащиты. Нет, правда... Правда ничего не хотела, клянусь Гандарвой!
— Как гласит предание: не клянитесь, да не будете прокляты, — сквозь зубы процедил Валера. — Иди, Катя. Иди пока…
И Катерина понуро вышла вон. Так ей и надо, дуре, сказал тесть, еще угрожает. Думает, она тут самая крутая. Да Петрович ее — раз, и в квас! Тоже мне, богиня уцененная... И не таких коров доили!
Тут, на коровах, Валера его и перебил. Вежливо так попросил отдать ему вилочку, то есть трезубец. Она хоть и нерабочая, а все-таки. Как говорится, и вилка раз в год стреляет. Петрович сопротивляться не стал, тем более что нерабочая, зачем ему такая. Копия, на что она годится?
Но тут неожиданно выяснилось, что и копия может сработать, да еще как. Пока тесть собирался толкнуть очередную речь о своей неудавшейся жизни, Валера с маху вонзил ему трезубец прямо в филей. Петрович, надо отдать ему должное, терпеть не стал, заорал как резаный.
— А-а-а-а!! — орал. — Ты охренел! Прям в зад мне засадил! Вилку! Уй, мамочки…
Не обижайся, сказал Валера, это тебе за то, что хотел убежать. И имей в виду: в следующий раз не в буфер, в глаз воткну. А пока пошел вон… Ну, Петрович и пошел. Потому что и черт с ними со всеми! Тоже радость — задницей вилки ловить. Пусть уж кого другого так потчуют, а он пешком постоит. Так он думал, уходя, и был сильно обижен, и даже почти дал зарок ни с кем теперь не разговаривать. Однако на пороге все-таки не утерпел, остановился, повернулся к Темному, рубанул правду-матку: а души моей, Валерочка, ты не понял! И только потом вышел, да еще и дверь за собой захлопнул — так, что у самого в ушах зазвенело.
Валера молча смотрел на Женевьев, и в глазах его читалось: пора нам, наконец, поговорить прямо, без экивоков. Видно было, что девушке, несмотря на всю ее храбрость, сделалось неуютно. Однако Валера оставался спокойным. Лично к ней у него претензий нет. Она ведь просто пыталась сбежать, как и положено узнице.
Женевьев молчала. Темный поднял брови.
— Мадемуазель угодно изображать из себя Марию Стюарт? Дело ваше. В таком случае позвольте откланяться... Да, чуть не забыл. Скотч я вынужден вернуть на его законное место. Во избежание, так сказать. Так что будьте любезны, сожмите губы…
И тут Женевьев все-таки заговорила. Подождите, сказала, не надо скотч, не люблю. С ним трудно дышать. И если уж на то пошло, она обещает, что не воспользуется магией. Во всяком случае, до утра.
Конечно, она ни секунды не думала, что Темный ей поверит. Поверит и не станет затыкать рот. Но он неожиданно согласился. Тем более, ему и самому это не очень нравится. Скотч, сказал, не для таких прелестных губ, как ваши.
Женевьев изумилась. О, как галантно! Прикажете считать это комплиментом?
— Считайте, чем хотите, — сухо отвечал Валера.
Ну, раз такое дело, может, он ее и на ужин пригласит?
— Спокойной ночи, Женевьев, — сказал Валера после недолгой паузы, и дверь за ним закрылась.
***
Квартира Ильина или, как выразился сам полковник, приют убогого чухонца, была хоть и трехкомнатной, но скромной, обставленной бедно, почти аскетически. Но, как ни странно, аскетизм этот выглядел очень обаятельно, все тут стояло на своих местах. Видна была, как раньше говорили, женская рука.
Пока капитан гадал, что же это за рука такая, в гостиную, где они обосновались, вошла молодая, лет тридцати, рыжая женщина с очень синими глазами. Саша замер, он почему-то думал, что полковник живет один. Во всяком случае, женщин рядом с ним никто раньше не видел, и кольца на руке он тоже не носил. Кто это такая — жена, дочка, подруга или просто домработница?
— Вот, Танюша, познакомься. — как ни в чем ни бывало заметил полковник. — Это наш лучший следователь, капитан Серегин. А это Татьяна.
— Очень приятно, — ровным голосом сказала женщина.
Глаза ее отстраненно изучали Сашу. Тот слегка поклонился, немного смущенный. Яснее ситуация не стала, ну, и черт с ним: в конце концов, дом этот Ильина, пусть сам и решает, кто и кому тут должен кланяться.