— Может, отпустить? — робко выговорил вампир. — Я же ничего плохого не сделал.
Валера недобро улыбнулся. В улыбке этой Бусоедов прочел свой приговор. Темный собрался его упокоить. Или все еще раздумывал? Толку от него, в самом деле, как от козла молока, только шум и пыль...
— Ладно, Бусоедов, черт с тобой, — внезапно сказал Валера. — Обещал я тебе страшную муку, если провалишь задание, но сердце же не камень. Прощаю тебя.
Вампир встрепенулся, поднял голову, жадно смотрел на Темного. В воспаленных его, по-собачьи тоскливых глазах зажглась робкая надежда.
— Спасибо вам, господин Михеев, — забормотал он. — Я... я отработаю. Честное слово, отработаю. Я для вас все сделаю… вот все, что хотите!
Нет, Игорь Анатольевич, отвечал Михеев, ничего ты для меня не сделаешь, и по очень простой причине — я тебя упокою.
Вампир обмер: как — упокою? Вы же сказали, что прощаете, сказали, что прощаете!
А он и прощает. В том смысле, что пытать не будет. Но кончить его все равно придется, чтобы другим был урок. Чтобы знали, что Темный блюститель косяков не терпит... Так что, кровосос, давай молись — или что вы там перед вечной тьмой делаете?
Надежда погасла в глазах Бусоедова. Теперь там полыхало пламя великой тьмы. Валера смотрел на него, смотрел прямо, хмуро. Сколько оставалось жить вампиру — минуту, две? А может, и того меньше.
— Просить вас, конечно, бесполезно? — безнадежно сказал Бусоедов.
— Конечно, — кивнул Валера.
Ну, тогда он скажет Темному одну вещь. Нет, не чтобы разжалобить. А чтобы тот знал… Он, Бусоедов, все-таки укусил Блюстителя.
Валера изменился в лице. Он молчал добрых полминуты и только потом заговорил.
— Укусил, значит. И это был тот укус, о котором я думаю? Обращающий?
Вампир только невесело улыбнулся. Валера уселся на скамейке поудобнее и стал думать. Множество мыслей пронеслось в его голове в эту минуту, но главная была одна. Если Бусоедов говорит правду, это все меняет, все абсолютно, вплоть до изначальной расстановки сил в космосе и хаосе. Темный до последнего не очень-то верил, что Блюстителя можно укусить, всю историю с Бусоедовым затеял скорее для очистки совести. И вот на тебе, очистил… Если все так, как говорит незадачливый вампир, придется ему еще немного потоптать грешную землю.
— А я и не возражаю, — сказал Бусоедов, — я согласен потоптать.
И отрывисто засмеялся. Однако Темный молчал. Он думал только о том, что капитан теперь — это первый Блюститель, укушенный вампиром. И это открывает перед ними совершенно неизведанные перспективы. Или напротив — невиданные бездны.
Глава двенадцатая. И тьма, и свет
Полковник напоил Сашу аспирином — того знобило — и уехал на службу, оставив его на попечение Татьяны. Посидев минут десять рядом (с таким же успехом рядом с ним мог сидеть холодильник), она отправилась заниматься домашними делами.
Несмотря на аспирин, Саше с каждой минутой становилось все хуже. Голова у него горела, и как-то странно ломило зубы. Их словно бы распирало изнутри, и ощущение это было не из приятных. Капитан подумал, что надо бы выпить еще аспирину, сел на диване, потянул руку за стаканом. Паралич, настигший его после атаки вампира, понемногу отступал, но двигался он еще неуверенно, неуклюже. Неудивительно, что стакан выпал из рук, упал на пол и разбился с оглушительным звоном. На шум в комнату заглянула Татьяна.
— У вас все в порядке?
У него все было не в порядке, но признаться в этом он не мог. Саша лишь мычал что-то невнятное, а сам украдкой трогал зубы языком.
— Простите? — Татьяна вопросительно подняла брови.
— По-моему, у меня мост выпал.
И в самом деле, в ладони у Серегина лежал зубной мост. Татьяна махнула рукой: не страшно, она поставит на место. Она умеет, она же была зубным врачом. Раньше... Еще до того, как… Словом, он понимает. Саша кивнул — понимает, понимает. Вот он, мост. Открыл рот, Татьяна стала осматривать его зубы. На лице ее, обычно невозмутимом, отразилось некоторое удивление.
— И где он у вас стоял? — наконец спросила она.
— Справа внизу.
Но справа внизу ничего не было. В смысле, наоборот — все было. То есть все вообще зубы были целы, и все на месте. Как, впрочем, и слева внизу. И даже сверху — и слева, и справа. Одним словом, по всему рту не наблюдалось никаких отклонений. Ни единой даже пломбы. Он что, никогда зубы не лечил? Откуда же взялся мост?
— А черт его знает, — пробормотал Саша после паузы. Ему было плохо, его бил озноб, и меньше всего сейчас он думал о зубах — больных или здоровых.
Татьяна молчала, смотрела на него как-то странно. С другой стороны, как еще может смотреть голем...
— Вы позволите? — она протянула руку и коснулась его лба. — У вас сильный жар.
— Да, наверное, — он прилег на диван, сидеть было трудно. — Извините, ноги не держат.
— И жар растет, — она не отпускала руку, вид у нее сделался озабоченный. — Нужно позвонить полковнику.
Но он не хотел звать полковника. Он выпил аспирина. Ему сейчас будет лучше. Наверняка будет. Однако Татьяна держалась иного мнения. Ей казалось, что недомогание его может иметь сверхъестественные причины. А если это так, то без магии не обойтись.
Но Саша сопротивлялся. Не нужна ему никакая магия... Татьяна глядела на него глазами глубокими, как озера, и такими же прохладными. Он уверен, что вампир не поранил его? Конечно, уверен. И вот еще что. У Саши к ней просьба. Пусть она, пожалуйста, не рассказывает Григорию Алексеевичу про выпавший мост и про зубы.
Татьяна покачала головой.
— Я не смогу ему соврать, если он меня спросит.
Ну, и ладно. И хорошо. Давайте так: если спросит — тогда ответите. А сами разговор не заводите. Обещаете? Татьяна сомневалась. Уж больно странное недомогание обнаружилось у капитана. О таком не стоит молчать, могут быть непредсказуемые последствия.
— А может, это, наоборот, нормально? — сказал Саша. — Просто я набираю силу, и тело меняется. А? В любом случае, главное, не говорите ничего.
И он уронил голову на диван. Он начинал задыхаться, но не хотел, чтобы это заметила Татьяна. Почему-то он верил, что ничего плохого с ним не случится. Только хорошее. Очень-очень хорошее. А что касается зубов, то он их точно лечил. Должны быть и пломбы, и все прочее. Или, может быть, не лечил, не помнит. В общем, все это просто какая-то путаница, Татьяна напутала. Или он сам напутал.
— Вас оставить одного? — спросила она.
Он кивнул, он задыхался все сильнее, и все труднее было не показывать это голему. Татьяна вышла, прикрыв за собой дверь. Саша начал глухо кашлять, кашель становился все более мучительным и тяжелым.
— О, Господи... — проговорил он между приступами. — Что со мной... О-о-о…
И повалился с дивана на холодный, твердый, как небытие, пол.
*
Женевьев сидела в своей серой комнате и думала невеселую думу. Где Саша, что с ним теперь? Успеет ли полковник подготовить его к битве, а если не успеет, чего тогда ждать от темных… Впрочем, тут она обрывала сама себя и старалась думать о чем-то не таком ужасном. Но это совсем не получалось, раз за разом мысль ее возвращалась к Саше. Странно, но при этом ее начинало знобить, как если бы наползал невесть откуда отвратительный зеленый грипп.
От грустных размышлений ее оторвал стук в дверь. На пороге возник Петрович, улыбался заискивающе.
— Тук-тук-тук... Пускаете в гости безобидных старичков?
Он кивнула, входи, только осторожно. Если Валера узнает, что ты тут, разозлится ужасно.
Но тесть не испугался. Валера не разозлится, он сам разрешил Петровичу ходить, где тот захочет. Не от великой доброты, конечно, а потому что заклятье на Петровича наложил. Как в анекдоте — клал я на тебя с заклятьем…
— Какое заклятье? — нетерпеливо перебила его Женевьев.
Отсроченной смерти — вот какое. Теперь, если Петрович сбежать попытается или, к примеру, даст сбежать Женьке, то непременно умрет в страшных муках.
Женевьев, однако, не поверила: Валера блефует, Петрович. Тесть пожал плечами. Может, и блефует, конечно. Только он проверять не станет, не хочется в расцвете лет прекратить существование, пусть и не слишком шикарное. Тем более, говорят, пенсию индексировать будут — на целых триста рублей. Одним словом, живи да радуйся, целуй дорогое правительство во все места, куда дотянешься. Что это, кстати, у нее вид какой бледный — почти что синий? Ты, девка, случаем, не умирать собралась?
Женевьев усмехнулась горько. Она сама не знает, чего и куда она собралась. А насчет умирать — не хотелось бы…
— Это никто не хочет, — согласился Петрович. — Умирать, знаешь, никому не нравится. Разве что совсем уж отмороженные старушки, которым от болезней белый свет не мил. Остальные не хотят, ни-ни. Потому что если человек умрет, то будет он лежать синий, с холодными ногами, и все радости жизни — побоку.
Женевьев кивнула: умеешь ты, Петрович, утешить в трудных обстоятельствах.
— Конечно, умею, — подтвердил тесть, — как не уметь? На том стояла, сидела и лежала наша пенсионная реформа — утешить человека, когда утешать его нечем. Но я это не к тому, чтобы тебе умереть. Наоборот, живи, а то мне одному с этими гадами скучно будет. Не знаешь, кстати, когда они нас отпустят?
Она не знает, когда. Может быть, никогда.
— Нет, никогда — это слишком долго, — воспротивился тесть. — Я на такое не подписывался. Хотя, конечно, питание здесь хорошее, ничего сказать не могу. Одна только проблема — с бабами.
Прости, Петрович, что не поддерживаю такой интересный разговор, сказала Женевьев, мне что-то совсем нехорошо. Тесть закивал: само собой, нехорошо, это мы очень понимаем. С другой стороны, кому сейчас хорошо? Ему, что ли, Петровичу? Так ему вообще хуже всех: две бабы рядом — а любить некого. Женевьев ему все время отказывает, а Катька вообще его дочь.
— Петрович, ты отлично знаешь, что никакая она тебе не дочь...
А если не дочь, почему она ему не дает? Может, потому что он противный и старый? Ну, противный немножечко, ну, старый слегка — так с паспорта, как и с лица, воды не пить. Все это дело десятое, был бы человек хороший. Вот именно, хороший. А ты, Петрович, нехороший человек — всех обманываешь, всех предаешь, всех подставляешь!