Ильин только поморщился: если уж кого не видно, так это как раз-таки Сварога. Вон, даже дозвониться до него — целая проблема. Сварог не возражал: истинную правду глаголет полковник Ильин, весь-то он в делах, весь в делах, аки пчела. Ни сна, понимаешь, ни отдыха измученной душе, практически рабами на галерах работаем. Если так дальше пойдет, просто уже за здоровье надо опасаться. Это уже не работа получается, а какой-то бег за инфарктом.
— Серьезно? — сказал полковник саркастически. — Полторы тысячи лет, значит, справлялся, а тут на тебе, за инфарктом побежал?
Так времена-то меняются, совсем другие времена пошли — трудные, тяжкие, отвечал собеседник. И тоже не так, чтобы вчера переменились, а уж тысячу лет с хвостом почитай как.
— Это ты на крещение Руси намекаешь? — полюбопытствовал полковник.
Не то, что намекаю, прямо говорю, кивал невидимый Сварог. Его мнение по этому вопросу полковник знает: баловство, одно баловство. Жили полтысячи лет без крещения, и еще бы десять тысяч лет прожили. Нет, вот понадобилось кому-то. Перестройка, понимаешь ты, ускорение и обновление. Может, кому-то от этого и легче, конечно, но простому человеку — одна головная боль.
Ильин хмыкнул: это кто простой человек? Это Сварог простой человек? При его-то депутатских полномочиях?
— А при чем тут полномочия, полномочия тут вовсе не при чем, — обиделся глава корпорации «Местные». — Я же не о себе, я о людях думаю.
Но депутатские обязанности Сварога полковника не волновали. У него к нему был совсем отдельный вопрос. Не проходит ли по его, Сварога Иваныча, ведомству некий Жихарь?
— Жихарь, Жихарь? — полковник прямо увидел, как на том конце провода собеседник морщит лоб, пытаясь вызвать в памяти нужный образ. — Да вот что-то не припомню. Корпорация у меня большая, а я к старости, не поверишь, стал памятью слабеть.
Не памятью ты стал слабеть, а всеми мозгами, заметил ему Ильин. Но это не беда, я могу лично приехать — и память восстановить, и мозги подправить. Хочешь?
Сварог отчего-то не захотел поправления мозгов. Говорил, впрочем, весьма взвешенно, разумно. Зачем же, говорил, Григорий Алексеевич, тебе самому стараться? Таскаться туда-сюда, тоже, знаешь, не ближний свет, поберечь себя надо. А он, Сварог, вот чего сделает... Он в компьютер заглянет. У компьютера, понимаешь, мозги железные, он все помнит. Сейчас-сейчас. Где это у нас тут поиск? А, вот оно. Вот, нашелся твой Жихарь, чего было шум поднимать... Зачем он тебе, кстати? Ах, он капитана Серегина умыкнул, безобразник! А что же ты, милый друг, Блюстителя своего так плохо охранял? Впрочем, не мое это дело, а в чужие дела я носа не сую, потому как человек опытный, деликатный.
Ильин перебил, наконец, это словоизвержение. Вели, сказал, своему Жихарю, чтобы он капитана мне вернул. Собеседник ужасно огорчился: ну как это я ему велю? Жихарь — человек свободный, а у нас демократия... Или, может, полковник против демократии? Может, он за просвещенный абсолютизм?
— Сварог Иванович, не буди лиха, — свирепо сказал Ильин. — Я ведь тебе серьезно говорю, мне сейчас не до шуток.
— Полковник, душа моя, я же тебе объясняю, от меня тут ничего не зависит, — запел было Сварог, но полковник повторил настоятельную просьбу вернуть Сашу. Или, сказал, хуже будет.
— Как не стыдно, Григорий Алексеевич, пугать старого человека! — заохал Сварог. — Я, между прочим, депутат, у меня неприкосновенность...
— Значит, войны хочешь?
Сварог опешил. Вот ты какой горячий! Чего сразу войны? Не нервничай ты так, не спеши. Глядишь, оно все само и образуется. Все бы вам война... А все оттого, что вы пришлые. А вот мы — местные. Сколько уж веков тут сидим — страшно подумать.
Ильин скрипнул зубами. Если вы все такие из себя местные, чего же вы за людей-то не заступились, а? Еще и в союз с темными вошли, сами стали жертвы принимать. Сварог помрачнел, по голосу было слышно. Их союз с темными — это дело старое, недействительное. Как говорится, что было — быльем поросло. А насчет Блюстителя он так скажет: чему быть — того не миновать.
Глава пятнадцатая. Ведьма выходит на волю
В Убежище темных в серой комнате без окон на сером же ворсистом диване лежала Женевьев. Она свернулась клубком уютно, как кошечка, но, судя по лицу, мысли ее посещали далеко не уютные — угрюмые и невеселые были эти мысли. Она погрузилась в них так глубоко, что даже не услышала, как в комнату вошла Катя. Войдя, та несколько секунд неотрывно смотрела на мадемуазель Байо, как бы пытаясь проникнуть если не в сердце ей, то хотя бы в голову. Наконец Женевьев почувствовала постороннего, встрепенулась и открыла глаза: Катерина, это ты?
— А кто еще это может быть?
Откуда ей знать? Это вполне мог быть Валера. Или Бусоедов. Или какая-нибудь другая тварь.
— Ты специально зовешь нас тварями? — Катя глядела на нее недобро.
Но они же зовут ее ведьмой... Да, они зовут ее ведьмой, потому что она ведьма. Ну, а она зовет их тварями, потому что они твари. Катя закусила губу, но все-таки сдержалась, не нагрубила в ответ, даже глаза мерзавке не выцарапала. Нет, никакого толку от битья ведьмы не будет, так что пусть лучше объяснит, когда она успела снюхаться с Первожмуром?
— С кем? — изумилась Женевьев.
— Ну, с Хладным, с Эриком.
— Как странно ты его зовешь — Первожмур.
Катя пожала плечами — ничего странного. Предание гласит, что на земле именно он прижмурился первым. То есть, говоря проще, сделался первым, кто, умерев, не умер до конца, а остался среди живых. Про него молодые вампиры когда-то даже песню придумали.
«Кто прижмурился первым,
Кто прижмурился первым,
Кто прижмурился первым?
— Эрра-Нергал!
Где это было,
Где это было,
Где это было?
Никто не узнал».
Воцарилась пауза. Катя ухмылялась, глядя на Женевьев: ну как, понравилась ей песня? На любителя, призналась та. Впрочем, она бы посмотрела на тех смельчаков, кто эту песню сочинил. Не волнуйся, на них уже посмотрел, кто надо, отвечала Катерина, теперь на них никто не посмотрит... И вообще, нечего мне зубы заговаривать. Повторяю свой вопрос: когда ты спелась с Эриком?
— Да с чего ты взяла, что я с ним спелась?
Да потому что без помощи Эрика Петрович в жизни бы отсюда не вышел, его растерзал бы первый волколак. Но Мертвец ждал Петровича, и Мертвец его заполучил. Какой отсюда вывод? Вывод такой, что Женевьев с Нергалом заодно.
Француженка покачала головой: это не так, можешь мне поверить. Лучше скажи, ты обдумала идею насчет моего побега отсюда?
Да, Катя обдумала. И решила, что нет. Категорически. Женевьев посмотрела на нее с жалостью: неужели ты не понимаешь, что рядом с Валерой не могут находиться сразу две женщины?
— В каком смысле? — сверкнула глазами Катя.
— В прямом, — отвечала Женевьев. — Валера влюбился в меня. Он меня хочет. И если я останусь здесь, он рано или поздно своего добьется. И тогда уже извини, но уйти придется тебе, а не мне.
Повисло страшное молчание.
— Ах ты, гадина, — наконец негромко выговорила Катя. — Мерзавка... Паскуда... Я убью тебя... Я горло тебе вырву…
— Начинай, — улыбнулась Женевьев.
Несколько секунд Темная испепеляла ее взглядом, потом кинулась вон. Выбегая из комнаты, она так ударила дверью, что, казалось, дрогнули каменные стены вековой кладки. Улыбка сползла с лица Женевьев, она вздохнула и снова улеглась на диван.
Так она лежала то ли десять минут, то ли всю вечность, пока в дверь не постучали.
— Войдите, — сказала она, садясь на диване.
Вошел Бусоедов, приветственно поднял руку. На лице его блуждала неуверенная улыбка, как бывает, если уличный пес вошел в дом без приглашения и не знает еще, чем дело закончится — может, косточку ему кинут, а может, наоборот, выгонят пинками вон.
— Здравствуй, Игорь.
Он хмыкнул. Странно как-то звучит, его Игорем-то никто никогда не зовет. В лучшем случае — Бусоедов. В худшем — кровосос. Интересно, она тоже считает, что у вампиров нет души? Что они проклятые?
— Есть такая теория... — кивнула Женевьев. — Хочешь ее опровергнуть?
Да где уж ему. Может, и найдется когда-нибудь великий вампир, который сможет... Он опровергнет. Но не Бусоедов, это точно.
— Не рано ли отказываешься?
— Нет, не рано. Да и смысла никакого так пуп рвать.
Они помолчали. Бусоедов оглядел ее. Удивляюсь, как ты жива до сих пор, сказал честно. Катька же тебя к Темному ревнует, странно, что до сих пор не отравила. Женевьев улыбнулась: убить соперницу — это меньшее, на что способна женщина. Есть куда более страшные виды мести. Но ты ведь не о женских боях без правил пришел поговорить, правда?
Бусоедов замялся: вообще-то он посоветоваться пришел. Женевьев удивилась. Он, хладный, пришел посоветоваться с ней, светлой?! С чего вдруг? Он все еще мялся. Потому что она не выдаст... Потому что добрая. Потому что в ней есть сочувствие. А сочувствие всем нужно, даже вампирам.
Она улыбнулась — что ж, советуйся. Он откашлялся, набираясь духу. Тут такая история: может, ему к своим вернуться? К хладным?
— Вернуться? — удивилась она. — Тебя же убьют.
Это вряд ли... Раньше бы убили, а сейчас — ни за что. Он теперь важный человек. На него Блюститель подсажен. И он кратко пересказал Женевьев события последних дней.
— Какая же все-таки он сволочь, этот Валера! — покачала головой Женевьев.
Игорь не возражал: сволочь, конечно, кто спорит. Но он сейчас не про Валеру. Он про то, возвращаться ему к своим или нет? Однако ответить Женевьев так и не успела: дверь в комнату открылась и вошла Катя.
— О, Катерина, — трусливо сказал вампир. — Легка на помине.
Катя сверкнула глазами: Бусоедов, сделай так, чтобы я тебя долго искала. Бусоедов двинулся было к выходу, но Женевьев его остановила: не выходи. Вампир затоптался на месте, не зная, как ему быть.
— Я тебе последний раз говорю: пошел вон. Иначе сделаю больно. Очень больно, Бусоедов, — Катя глядела на него свирепо.