— Выгонять я ее не буду. Во-первых, выгонять мне ее не за что. Во-вторых — некуда. И сам я не уйду. Если кто не помнит, так я напомню: это — мой дом. Мой, понимаешь?
Петрович снова изменился в лице — второй раз за последние две минуты.
— Я все понимаю... — прошептал он. — Все я отлично понимаю. Мне по два раза повторять не надо. Я и с первого раза… Где моя зимняя шапка? Где шапка…
Он слепо рыскал по комнате. Ничего не нашел, махнул рукой.
— Черт с ней, с шапкой. Оставляю тебе. Можешь подарить ее своей зазнобе французской. Ну, как говорится, спасибо за гостеприимство, не поминайте лихом... Пошел я.
— Отец, что ты валяешь дурака? — голос у Саши был усталый. — Ну куда ты пойдешь посреди ночи?
— Вот туда и пойду... Буду на старости лет искать угол, где меня не попрекнут куском хлеба... Даст Бог, сгину где-нибудь под забором.
Тесть утер старческую слезу, предательски засевшую в уголке глаза и не желавшую выходить на свет божий.
— Ну, не дави на психику, — сказал Саша. — Давай поговорим спокойно.
— Нет. С меня хватит. А вы тут целуйтесь со своим ажаном. Предавайтесь... содомскому греху.
На шум, поднятый Петровичем, выглянула обеспокоенная Женевьев в наспех накинутом халате. Тесть зыркнул на нее злобно.
— Вон она, легка на помине. Прощай, девка. Исполать тебе. Добилась своего. Выгнала старика из дома на ночь глядя. Ноги моей здесь больше не будет. Я-то вас прощу, а вот Господь не простит. Тьфу на вас!
С этими словами Петрович вышел вон, напоследок так хлопнув дверью, что не выдержала и посыпалась штукатурка. Женевьев поглядела на Сашу вопросительно: что с Петровичем?
— Он дурак, — отвечал Саша.
— Это я знаю. Но почему он ушел?
— Обиделся — и ушел.
— А когда вернется?
Сказал, что никогда, то есть через пару часов самое позднее, отвечал Саша. Не волнуйся, Петрович по два раза в месяц из дому уходит и всегда возвращается. Но Женевьев все равно тревожилась. А если все-таки не вернется? Он же беспомощный, как дитя. На улице темно, опасно, случиться может что угодно…
Саша поморщился, сердито набросил куртку, двинул к выходу. Женевьев захотела пойти с ним. Саша покачал головой. Она настаивала.
— Да не надо тебе никуда ходить! — не выдержал он. — Сиди дома…
Она удивилась: почему ты на меня кричишь? Он смутился. Прости. Но это наше, семейное, тебе лучше не встревать.
Он открыл дверь, сказал, что сам запрет ее снаружи. Женевьев подошла, коснулась его руки.
— Пожалуйста, будь осторожен, — сказала. — В Москве ночью очень опасно... Я буду волноваться.
Не волнуйся, Женевьев. Он вернется. Он всегда возвращался.
<1Назад
2%
Окруженные тьмой. Глава вторая. Сильный и опасный
Глава вторая. Сильный и опасный
Доблестная российская полиция, если говорить честно, работала спустя рукава. Правда, когда Женевьев с капитаном шли мимо дежурки-аквариума, полиция в лице дежурного все-таки пришла в себя после вчерашнего и начала с Женевьев любезничать. Понять это было можно — женщина, да еще француженка. Между нами говоря, чем еще дежурному заняться в разгар рабочего дня — только француженок охмурять.
Женевьев, однако, на местные ментовские чары не поддалась, отбрила сердцееда — как лезвием полоснула.
— Грубо работает, — сказала. — Ваши мужчины почему-то думают, что они — мечта всех женщин.
Капитан рассеянно кивнул: есть такое. С другой стороны, хватает и женщин, которые думают, что они — мечта всех мужчин. Значит, это не мужское и женское, а просто человеческое. Люди думают о себе лучше, чем они есть
— Надо не думать, надо быть лучше, — едко заметила Женевьев.
Это, конечно, было очень по-европейски. Хотя ему, российскому капитану, откуда знать, как по-европейски, а как нет? Нет же никакой Европы на самом деле — одно кино про Европу, которое выдумывают всякие там альмодовары и гринуэи, и книжки тоже, уэльбек да бегбедер. В общем, еще большой вопрос, можно ли всему этому верить и не проще ли ввести туда танковую бригаду и устроить им всем по-настоящему счастливую жизнь.
Ответа на этот вопрос найти он не успел — перед глазами уже маячила в меру обшарпанная дверь его кабинета. В кабинете он сидел не один, а вместе с Пашкой, которого, правда, сейчас на месте не было. Пашка — напарник, догадалась Женевьев, вы с ним команда.
— Точно, — согласился капитан, — команда... Железный кулак, бьющий в золотые зубы криминала и организованной преступности.
Вякнул и заговорил селектор — капитана требовал дежурный. Вспомнил, донжуан самодельный, что к Паше как раз пришел посетитель. Ждет, между прочим, уже целых полчаса. Паша, главное, сам назначил и даже пропуск выписал, а потом, видно, забыл. Забывчивый он, Паша, как девушка на выданье. Может, капитан поговорит с этим, который пришел? А то неудобно выходит, теперь ведь вроде как мы для народа, а не народ для нас. Так что с народом этим лучше не связываться — наскандалит в Фейсбуке и тебя же потом по погонам ударят, прям по звездочкам.
Саша только головой покачал на такие речи. Ладно, сказал с неохотой, давай сюда своего терпилу.
Женевьев удивилась: будешь выполнять чужую работу?
— Чужую?! Да ты что! Мы и со своей-то не справляемся, — язвительно заметил капитан.
— Так много работы?
— Не так работы много, как зарплаты мало.
В дверь постучали, и стук этот не понравился капитану. Слишком он был уверенный, что ли, развязный какой-то. Свои бы стучать не стали, просто вошли, но почему, интересно, так стучат чужие? Можно было сказать «войдите», но говорить это совершенно не хотелось. Выждав секунду, Саша подошел к двери и сам открыл ее. На пороге стоял крепкий высокий мужчина лет, наверное… да Сашиных примерно лет, вряд ли больше. В нем чувствовалась легкая небрежность сильного и опасного человека.
— День добрый, — сказал сильный и опасный, оценивающе глядя на капитана.
Капитан ничего не ответил, кивнул головой на стул: дескать, присаживайтесь, гость дорогой. Сейчас посмотрим, что вы за птица и почему это у вас добрый день, когда все честные люди на службе пуп рвут и день у них обыкновенный, то есть вполне собачий.
Пришелец сел и смотрел на капитана с непонятной улыбкой, а Женевьев как бы и вовсе не видел. Что там, в самом деле, видеть? На ней же не написано, что французский ажан, наоборот, написано, что обычная молодая баба. Это для вас она Софи Марсо, а у него, может, по три штуки таких в каждом лупанарии.
Улыбка гостя раздражала капитана. Не любил он, когда опасные люди улыбаются, это делало их в два раза опаснее. Хотя капитан был полицейским, по жизни он предпочитал ясность, разговор лицом к лицу, прямоту. А судьба угораздила его в следователи. Все эти хитрости, заходы, ловля клиента на слове — противно, но надо. Но противно. Хотя, наверное, он один такой мастодонт остался. Большинство следаков уже давно сидели на простом запугивании да улики подбрасывали, других методов не знали.
Интересно, этот опасный видит, что он, капитан, тоже опасный, что его надо бояться? Или, как и все вокруг, ошибочно считает гуманистом и тюфяком? А ведь на самом деле капитан вовсе не тюфяк.
Просто у него… А что у него? Принципы? Мог капитан Серегин сказать, что у него принципы? Вряд ли, вряд ли. Принципы — они в голове. А у капитана не в голове, а в теле было что-то такое, что мешало ему делать то, что преспокойно делали другие. И наоборот, велело делать то, чего другие не делали. Но если это все само собой выходит, то чем тут гордиться, скажите? Нечем. Ну, он и не гордился.
— Я к Павлу Ивановичу, — сказал гость, видя, что заняться им никто не торопится.
Саша выдержал паузу, включил компьютер. Неплохо сбить с клиента лишний гонор, пусть подергается. Наконец вроде как сжалился.
— Павла Ивановича пока нет, — отвечал хмуро, глядя в экран. — Все, что нужно, можете сказать мне.
Услышав голос капитана, гость переменился в лице. Улыбка его стала шире и, как это ни противно, гораздо симпатичнее. Секунду он, прищурясь, глядел на капитана, потом ни с того ни с сего вдруг ткнул его пальцем в грудь:
— Сашка!
Тот даже опешил слегка — до чего дошло, до какого панибратства. Совсем не уважают человека в погонах, хоть снова «черные маруси» по ночам пускай.
— Сашка, — не унимался пришелец, — Сашка Серегин!
Тут уже и сам капитан вгляделся в эту сильную рожу, в эту опасную улыбку и твердый взгляд — и чуть со стула не упал. Валера? Валерка Михеев! Сколько лет, сколько зим!
Бросились обниматься — не удивляйтесь, дорогая французская мамзель, у диких так принято. Обнимаются — и без всяких извращений притом, а некоторые еще и хлопают друг друга по плечу.
— Ах ты, бродяга… — пришлось объяснять Женевьев, что еще за бродяга такой. — Школьный приятель… Сколько же мы с тобой не виделись?
Да черт его знает, сколько они не виделись, а то и побольше. С ума сойти, время-то как бежит... Вот, Женевьев, познакомьтесь. Это Валера, это Женевьев. Прямым рейсом из Парижа. По обмену опытом, так сказать, ну, и всем остальным, что найдется.
Валера посмотрел на Женевьев с интересом, но руку пожал правильно — крепко, доверительно, без глупых заигрываний. Потом снова повернулся к капитану.
— Значит, по силовой части пошел? Уважаю.
Сашка кивнул: как говорится, не погоны красят человека, а звездочки на погонах… Слово за слово — им было, что спросить друг у друга. Борьбой-то, борьбой занимаешься еще, капитан? Да ну, какая борьба. Возраст уже подпирает. У него теперь одна борьба — с преступностью. И как успехи? Ничего успехи, до полного искоренения остались считанные дни.
Посмеялись.
— Ну, а ты, Валера, чем занят?
У Валеры оказался свой бизнес — охранное предприятие. Называется «Красная жара». Как в кино со Шварценеггером, помнишь? Саша умолк, помрачнел, на самом деле что-то вспоминал. То ли Шварценеггера, то ли что-то еще, такое же печальное.
— Скажи, — спросил вдруг, — это правда, что предприятие твое бандиты держат?