В те героические дни, рассказывал мне главный привратник Сент-Джонс-колледжа, «у моего предшественника Боба Фуллера на рукаве была черная повязка, а флаг колледжа был приспущен». Сейчас более трети студентов составляют женщины, но среди профессуры их всего шесть процентов.
В 1871 году законом была прекращена дискриминация нонконформистов. До тех пор все те, кто желал получить магистерскую степень, должность в колледже или преподавать, должны были признать «Тридцать девять статей». Эта процедура признания Англиканской государственной церкви, практиковавшаяся с 1563 года, полностью исключала католиков, иудеев и других диссидентов. Но даже и после запоздавшего эдикта о толерантности участие студентов в ежедневных богослужениях в часовне было обязательным до конца Первой мировой войны, а в некоторых колледжах еще дольше.
То обстоятельство, что Кембридж постепенно расстается со Средневековьем, проявилось в 1861 году, когда в университете появился первый женатый дон. За год до этого был официально упразднен целибат для членов конгрегации. Поскольку колледжи самостоятельно принимали решение по этому вопросу, готовность членов колледжа к браку в массовом порядке проявилась лишь после 1880 года. Это породило бум рождаемости и строительства в Кембридже. С появлением домов для академических семей сходил на нет образ жизни колледжей: симбиоз преподавателей и студентов под одной крышей.
Некоторые доны и по сей день сожалеют об этом: «Я верил в колледж как семью, подлинно однополое сообщество, – сказал мне Дэвид Уоткин, член Питерхаус-колледжа. – Мой идеал, когда доны живут в колледжах, как и студенты, находящиеся in statu pupillari (в положении учеников). Это было совершенно необыкновенное сообщество, которое существовало весьма успешно, пока его совершенно необдуманно не разрушили, следуя бессмысленной моде на равноправие. А я не приветствую никаких проявлений равноправия там, где получают высшее образование».
В генетическом отношении разрешение на браки привело к замечательному усилению оксбриджского фактора. Некоторые университетские семьи соединялись, их дети становились донами в Оксфорде и Кембридже, ректорами Итона или Регби, занимали ключевые позиции в политике, литературе, публицистике. К таким академическим династиям Оксбриджа относятся Арнольды, Адрианы, Батлеры, Хаксли и Стивены, кваркерские семьи Гарни, Фрай, Гаскелл, Ходжкин, такие блестящие фамилии, как Маколей, Тревельян и Дарвины, которые, в свою очередь, состоят в родстве с Кейнсами. Эти немногие семьи производили непропорционально высокий процент уважаемых, влиятельных личностей с начала века и вплоть до 1930-х годов – в высшей степени консервативную интеллектуальную аристократию, кровные и духовные родственные связи которой описал кембриджский историк Ноэль Аннан, один из последних видных наследников этой аристократии, к тому же женатый на берлинке из дома Ульштайнов, известных книжных издателей.
Оксбриджское «близкородственное скрещивание», однако, имеет и обратную сторону: социальную обособленность. У детей рабочих даже после университетской реформы не было почти никаких шансов. «Истинной причиной нашего исключения стало то, что мы были бедны», – писал Чарлз Кингсли. Для героя его романа Олтона Локка, портного и поэта, Кембридж в 1850 году был так же недостижим, как Оксфорд для каменотеса Джуда из романа Томаса Гарди в конце того же века. Сам Кингсли, от исторических романов которого осталось только географическое название «Вперед, на Запад!», стал в 1860 году профессором современной истории в Кембридже. Принц Альберт назначил его тьютором своего старшего сына, Эдуарда VII, тогда еще студента Тринити-колледжа, которому импонировало «мускулистое христианство» Кингсли. Чемпион из рабочей среды и воспитатель принцев, христианский социалист и ненавистник католиков, кембриджец Чарлз Кингсли был очень популярен у викторианцев еще и потому, что воплощал в себе противоречия эпохи.
В 1870 году тогдашний канцлер университета Уильям Кавендиш, 7-й герцог Девонширский, учредил кафедру экспериментальной физики и лабораторию, которые назвал в честь одного из своих предков, физика Генри Кавендиша. Это было начало блистательного пути в развитии естественных наук, символом которого стала Кавендишская лаборатория.
Индустриальная революция, однако, обходила Кембридж стороной. Хотя в 1845 году в городе все же появилась железная дорога, после двадцатилетних споров между городом и университетом, который (как и в Оксфорде) предпочел бы отказаться от ее проведения. Резко протестовал вице-канцлер и против дешевых билетов в Лондон в выходные дни. Такие воскресные вылазки, по его мнению, были «так же отвратительны для университетских властей, как оскорбительны для Господа Всемогущего и всех добропорядочных христиан».
Университету во всяком случае удалось добиться, чтобы вокзал был построен далеко от центра города, на свободных тогда землях. Там, в восточной части города, возник район типовой застройки для служащих железной дороги – Маленькая Россия, как нарекли в народе квартал Ромсей, – в то время как на западе, по ту сторону Бакса, строили виллы университетские доны. В xix веке население Кембриджа выросло в четыре раза, составив почти пятьдесят тысяч жителей. Многие скученно обитали в средневековом ядре города, на узких улочках и дворах вокруг Петти-Кьюри.
Недоедание, тиф, проституция – таковы были будни города. Все сточные воды сливались в Кем. Когда королева Виктория во время визита в Кембридж посмотрела с моста в реку, она поразилась обилию обрывков бумаги в реке. «Это, мадам, объявления о том, что здесь запрещено купаться», – объяснил ей Уильям Уэвелл, ректор Тринити-колледжа.
В Первую мировую войну Кембридж стал гарнизонным городом. В колледжах появились сестры милосердия, на крикетных полях разместились полевые госпитали. Вскоре в часовнях начнется бесконечная траурная череда поминальных служб. Только в этом университете оплачут более двух тысяч погибших студентов, прежде чем 11 ноября 1918 года колокола церкви Св. Девы Марии (Большей) возвестят о пере мирии.
В 1920-е годы казалось, что в колледжи вновь вернулась эдвардианская эпоха, дух вечно юного, златокудрого Руперта Брука (он стал символом счастливых времен довоенной эпохи), всегда окруженного красивыми и умными людьми – мир, в котором есть место катанию на яликах, майским балам и крем-брюле.
Между двумя мировыми войнами Кембридж вновь стал ареной изысканного общения и интеллектуальных диспутов, атмосфера его определялась такими людьми, как Бертран Рассел, Мейнард Кейнс, Людвиг Витгенштейн. Наступил расцвет философии, экономики и естественных наук, а также студенческого театра и дискуссионных клубов, среди которых «Еретики», Этический клуб и самый элитарный из всех «Апостолы».
Приход Гитлера к власти заставил перейти от дискуссий к делу. Племянник Вирджинии Вулф Джулиан Белл и его друг Джон Корнфорд были среди тех кембриджцев, кто погиб в Испании во время гражданской войны с «Капиталом» Маркса в солдатском ранце. После 1933 года марксизм казался многим студентам и донам единственной достойной альтернативой. Историк Эрик Хобсбаум, член конгрегации Кингз-колледжа, оставался в рядах коммунистической партии вплоть до 1990-х годов.
В среде блестящих кембриджских интеллектуалов не только НКВД удалось завербовать таких знаменитых шпионов, как Ким Филби и Энтони Блант. Британская разведка нашла здесь выдающиеся умы для своей криптографической службы, прежде всего Алана Тьюринга, внесшего существенный вклад в расшифровку кода «Энигма» немецкого вермахта.
Только в 1938–1939 годах более сорока тысяч эмигрантов-евреев искали пристанище в Англии. Одним из них был восемнадцатилетний Готфрид Эренберг из Тюбингена, впоследствии кембриджский специалист по эпохе Тюдоров, один из самых крупных историков в стране (известный под именем Джеффри Элтон). Из-за ограничительной миграционной политики Британии только каждому десятому беженцу в гитлеровское время удавалось получить здесь убежище. Благодаря Совету академической взаимопомощи, одной из появившихся в 1933 году организаций такого рода, в Кембридже находили приют прежде всего эмигрировавшие ученые-естественники. Среди них был венский химик Макс Перуц, который в 1947 году основал здесь всемирно известную лабораторию молекулярной биологии. За главный свой труд, исследование гемоглобина, Перуц вместе со своим коллегой Джоном Кендрю получил в 1962 году Нобелевскую премию.
Сегодня, проходя по Кембриджу, почти на каждом колледже можно увидеть памятные доски в честь павших во Второй мировой войне. Только в маленьком Питерхаус-колледже список насчитывает шестьдесят имен, в Тринити-колледже – триста восемьдесят девять.
Обязанность с наступлением сумерек ходить по улицам в мантиях была отменена в 1945 году – маленький шаг к большим переменам. Число студентов росло стремительно, с почти шести тысяч в 1938 году до более двенадцати тысяч в 1984 году. Теперь в университете тридцать один колледж, где учатся почти семнадцать тысяч студентов. Среди вновь образованных колледжей для бакалавров числятся Дарвин-колледж, Вольфсон-колледж и Клэр-холл. Университет решительно вышел за пределы центральной части города. Это расширение, начавшееся в 1934 году строительством новой университетской библиотеки, привело в конце xx века к появлению нового кампуса на западе города, где преобладают естественные науки.
Летом 1959 года в Кембридже состоялась лекция, которая произвела фурор и цитируется до сих пор, хотя тема даже для того времени не была новой: «Две культуры и научная революция». Ученым-естественникам не хватает литературного образования, а гуманитарии не имеют представления о втором законе термодинамики, жаловался Ч. П. Сноу – физик, сотрудник Кавендишской лаборатории и известный писатель. Его тезис о растущей пропасти между гуманитариями и представителями естественных наук, опасной в общественно-экономическом плане, особенно провокационно звучал в Кембридже. Разве Бертран Рассел, математик и нобелевский лауреат по литературе, не является лучшим доказательством обратного? Дон Даунинг-колледжа Ф. Р. Ливис, историко-литературный гуру своего времени, выступил самым непримиримым противником Сноу. Однако их полемика давно изжила себя. Компьютерная техника и генная инженерия подготавливали в обществе решительные перемены, и культурные авторитеты мало что могли об этом сказать.