Марлоу был не единственным предшественником кембриджских шпионов. Его современник Джон Ди – выпускник Сент-Джонс-колледжа, математик, географ, алхимик и каббалист, один из самых блестящих ученых своей эпохи – так вот, этот доктор Ди был не только астрологом Елизаветы I, но и выполнял дипломатические поручения на континенте. Свои шифрованные письма он подписывал кодом 007. Как ни странно, Джеймс Бонд, супершпион из произведений Иена Флеминга, тоже учился в Кембридже.
Байрон с медведем, Набоков в воротах: литературный Кембридж
Не знаю, поедет ли кто-нибудь и когда-нибудь в Кембридж, чтобы отыскать следы шипов, оставленные моими футбольными бутсами в черной грязи перед пустыми воротами, или последовать за тенью моей шапочки через внутренний двор к лестнице моего тьютора. Но знаю, что, проходя между почтенными стенами, я думал о Мильтоне, Марвелле и Марлоу с чем-то большим, чем трепет туриста.
В Даунинг-колледже был кот по имени Пиквик. Кошку в Сидни-Сассекс-колледже звали Стелла, в память о любовных стихах сэра Филипа Сидни к Стелле (1591). В Пемброк-колледже мне навстречу вышла Томасина, мурлыкающий памятник Томасу Грею, который жил там в xviii веке и написал душераздирающую оду своей кошке, утонувшей в вазе с золотыми рыбками. Преемница Томасины тоже носит литературное имя: это четвероногое зовется Кит – сокращение от Кристофера Смарта, непримиримейшего соперника Грея, закончившего свои дни в доме для умалишенных, не оставив нас, однако, без гимна своему коту Джеффри, столь поэтичного, что даже нынешний ректор Пемброк-колледжа зовет этим именем своего бирманского кота кофейной масти.
В Кембридже кошачьи следы ведут нас прямиком к литературе. Она вездесуща: от мильтоновской шелковицы до байроновского пруда, в витринах с рукописями библиотеки Тринити-колледжа и в чайных ритуалах на природе во фруктовом саду Руперта Брука в Гранчестере. Рекламный слоган кембриджского книжного магазина Deighton Bell 1951 года дает классическую формулировку: «Кембриджский поэт дня сегодняшнего в целом таков, каким будет типичный оксфордский литератор завтрашнего дня».
Елизаветинские поэты Эдмунд Спенсер и Кристофер Марлоу, три великих романтика английской литературы – Вордсворт, Кольридж и Байрон, популярные викторианские писатели Эдвард Бульвер-Литтон и Альфред Теннисон, нобелевские лауреаты Бертран Рассел и Патрик Уайт, современные авторы бестселлеров Дуглас Адамс, Роберт Харрис, Ник Хорнби, Салман Рушди, Зэди Смит – все они учились в Кембридже. Здесь, а не в Лондоне, следует искать корни «Блумсбери». Даже самая трагическая в литературе история любви xx века началась в Кембридже, где в 1956 году встретились на вечеринке Тед Хьюз и Сильвия Плат.
В Кембридже – лучшие поэты, в Оксфорде – лучшие стихи, заметил оксфордец Ивлин Во, чей «Брайдсхед» популярнее любого кембриджского романа. И все же в литературной гонке Кембридж на несколько книжных полок обошел Оксфорд. Интеллектуальная конкуренция обоих соперников такова, что даже в плане стилистики подчеркивается скорее различие между ними, чем общность. Суровый климат болот и многовековая обособленность Кембриджского университета способствовали развитию более «строгой добродетели», более серьезного отношения к морали, чем в общительном, открытом миру Оксфорде, писал Питер Акройд, и эта атмосфера долгое время способствовала скорее лирической утонченности, чем прозаической фривольности. Акройд, выпускник Кембриджа и видный романист, мог бы еще добавить, что в Оксфорде, очевидно, климат более благоприятен для искусства абсурда, для остроумной игры разума от Льюиса Кэрролла до «Тетушки Чарлея» Томаса Брэндона. Даже в популярном жанре детектива или фэнтези лидирует Оксфорд. Значит, все же злополучный тезис о genius loci правилен?
«Кембридж – мать поэтов», – пишет сэр Лесли Стивен. Университет по праву гордится своими поэтами; но что, собственно говоря, – спрашивает Стивен, – он сделал, чтобы поддержать своих гениев? Ничего, – отвечает Теннисон в сонете 1830 года: «О вы, кто призван был нас обучать, / Но ничему не научил, не дал отрады сердцу».
Биографии и труды кембриджских авторов полны жалоб на alma mater. Они жалуются на донов: «…масса свободного времени и скудное чтение» (сэр Фрэнсис Бэкон), жалуются на неорганизованные груды фактов и «отвратительно плоский ландшафт» (Теннисон) и на «безмолвное уродство Кембриджа» (Кольридж). «Как плохо это место подходит для сыновей Феба!» – написал Джон Мильтон в одном пентаметре, таком же совершенном, как любой из тех, которые он изучал в Кембридже. Больше всего ругательств в кампусе собирают выжившие из ума доны и гадкий климат. «Кембридж – настоящий дворец ветров», – писал Кольридж, в чьих комнатах в Джизус-колледже было настолько сыро, что он в первом же триместре в 1791 году слег с ревматизмом и был вынужден принимать опиум. Его предшественники, Джордж Герберт и Лоренс Стерн, умерли от чахотки, которую заработали предположительно в годы учебы. И тот факт, что эта «волшебная гора» посреди болот, университет Ньютона и Мекка ученых-естествоиспытателей, вообще произвела столько поэтов, больше похоже на чудо.
Хотя Кембридж пронизан литературными связями в большей степени, чем какое-либо другое место в Англии, кроме Лондона, лишь немногие литераторы готовы были надолго связать себя с ним. Большинство из них были «юными перелетными птицами, которые хватали на лету впечатления, знания и дружбу, воротили нос от систем и догм и улетали дальше» – резюмировал Грэм Чейни в своей «Литературной истории Кембриджа».
Университет всегда был пересадочной станцией, для многих локомотив, для некоторых – мостом к славе. Cambridge, Fame-bridge («Кембридж – мост к славе») – рифмовал Фредерик Рафаэль, подтвердивший игру слов собственной карьерой, в том числе и своим соавторством в сценарии к фильму Стенли Кубрика «С широко закрытыми глазами» 1999 года.
Поэты, которые задерживались в Кембридже, были скорее замкнуты на себе и не слишком плодовиты в литературном смысле – эксцентричные отшельники при колледжах вроде Томаса Грея и А. Э. Хаусмана, а в конце жизни и Э. М. Форстера, так не внявшего собственному предостережению о том, что «Кембридж – не то место, где следует жить писателю».
Первыми литературными паломниками еще до появления туристов в городе колледжей были литераторы. Студентом Теннисон посещал места, которые напоминали ему о Байроне, Вордсворте и других великих предшественниках. Сам Вордсворт в автобиографической поэме «Прелюдия» признавался, как пировал со своими товарищами в комнатах Мильтона в Крайстс-колледже и пил «в память о тебе», пока не напился как никогда, в первый и последний раз в жизни. В той же III книге «Прелюдии» представитель раннего романтизма описывает вылазку в Трампингтон, место действия «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера.
В этой деревушке к югу от Кембриджа, как рассказывает чосеровский герой, у «грубого Симкина» («со всеми груб, надменен и сварлив») была мельница на Кеме. Симкина, вороватого и заносчивого, провели два умных школяра-юриста, Алан и Джон, когда он попытался их надуть. Они приехали из колледжа, чтобы помолоть у него зерно. В конце концов мельник остался «обманутым обманщиком», а оба школяра порезвились с его женой и дочерью. Так Чосер выводит на мировую литературную сцену кембриджских школяров, и этот дебют оказался весьма убедительным.
Лишь специалисты сегодня читают Toxophilus (1545) Роджера Эшема, диалог двух кембриджских школяров об искусстве стрельбы из лука. При этом имя автора, став нарицательным, ныне обозначает acsham (шкаф для хранения лука и стрел). Гуманист Роджер Эшем, наставник королевы Елизаветы I и ее министр иностранных дел, учился в Сент-Джонс-колледже, там же, где и сэр Томас Уайетт, который как переводчик Петрарки ввел в Англии стихотворную форму сонета, а как любовник Анны Болейн рисковал на дипломатической службе у короля Генриха VIII гораздо больше, чем будущим всех своих сонетов. «Мать моя, Кембридж!» – говорил о своей alma mater Эдмунд Спенсер в четвертой книге Faerie Qweene (1590–1596). В этом стихотворном эпосе о королеве фей Глориане и ее идеальном королевстве Елизавета I милостиво узнала себя и назначила автору пожизненную пенсию – сказочный успех для поэта, начинавшего бедным стипендиатом в Пемброк-холле.
Все это, так или иначе, затерялось в истории литературы. Но и в наши дни еще читают или ставят произведения Кристофера Марлоу, чей конец был столь же кровавым, как и конец многих его героев – удар кинжалом в глаз 30 мая 1593 года. Этому серьезнейшему сопернику Шекспира тогда было всего двадцать девять лет. В Корпус-Кристи-колледже Марлоу изучал теологию и стал вольнодумцем, «университетским остроумцем», не вписывавшимся ни в какие ренессансные рамки. Еще в Кембридже он написал первую пьесу, трагедию «Дидона, царица Карфагенская», и начал «Тамерлана Великого» – драму о сверхчеловеке, написанную белым стихом, полную риторических фигур и роскошных образов, патетическую, огромную – первый его триумф на лондонской сцене. Марлоу вел сумасшедшую и блестящую двойную жизнь поэта и шпиона. Его почитала публика, поддерживал королевский совет, а в Кембридже с ним не расстаются и по сей день. Если вы захотите увидеть настоящий студенческий театр, сходите на представления Общества Марлоу в Театре искусств. Первый спектакль был поставлен в 1907 году Рупертом Бруком: это «Доктор Фауст» Марлоу.
Далека ли от нас поэзия xvii века? Вовсе нет, если вспомнить о Роберте Геррике, вместившем в шесть строф стихотворения «О платье, в котором явилась Джулия» всю изысканность лирического искусства соблазнения: «Вдыхая аромат ее шагов, / Я онемел, я умереть готов – / Весь в благорастворении шелков. / Я различаю сквозь туман в глазах / Волненье складок, дивных линий взмах, / Тону, тону в трепещущих волнах!»[79]