Хотя Пенелопа отметила про себя тон письма, который сочла верхом трусости, все же она была довольна тем, что он собрался ее навестить. Наполнив бокал, она огляделась: все ли убрано?
На сушилке для посуды лежал еще один конверт. На нем рукой Пенелопы было выведено имя ее приходящей уборщицы Заданки. Пенелопа старалась оставлять ей записку, а не просто деньги в конверте за неделю работы – хоть какой-то контакт, а то она Заданку почти никогда и не видела.
Ах ты господи: записку-то она утром оставила, а деньги забыла, сообразила Пенелопа. От огорчения она даже охнула. У нее утром не оказалось мелких купюр, она собиралась разменять деньги и вернуться домой, однако, поглощенная мыслями о Стивене, совершенно забыла.
А Заданка ничего не написала, не возмутилась. Заданка никогда ничего не писала.
Пенелопа отнесла бокал к дивану; подняв ноги, стянула полусапожки, размышляя, как быть. Музыка все звучала. Сейчас спорило фортепиано.
Диван совершенно потертый. Картина на стене над ним, репродукция довольно сумрачного полотна Пювиса де Шаванна, покосилась; на картине двое мужчин не то влезали в маленькую лодку, не то, наоборот, вылезали. Пора бы пропылесосить ковер. Бальзамин давным-давно надо полить. Словом, все говорило о том, что Пенелопу уже не интересовало окружающее.
Совсем недавно пробило семь. Она успеет отнести Заданке деньги и вернуться до прихода Стивена. Может, даже ковер пропылесосить.
Едва пригубив вино, она порылась в сумочке. Она забежала в буфет для преподавателей в Бруксе, поэтому разменивать деньги не нужно.
Пенелопа вышла из дома, с трудом затворив за собой дверь.
Заданка жила в доме 49А. Пенелопа не имела понятия, где это. Кажется, где-то рядом с «Хиллз». Когда она подошла к магазину, Сэм уже запер дверь и тянул вниз металлический ставень, закрывавший витрину. Пенелопа спросила, как себя чувствует Сэмми-младший, и узнала, что тот бодр и весел. А номер 49А оказался «прямо на заду», как сказал Сэм.
Во дворике за магазином валялся всяческий мусор, пустая тара, всевозможные ящики, в углу еще догорал костерок, тут же гнили овощи и какие-то невообразимые отбросы. Завидев Пенелопу, через весь двор пулей метнулся прочь чей-то кот. Небольшой участок двора был огорожен: на грядке росла стручковая фасоль, которой так дорожил Сэм Азиз.
На задах дома была пожарная лестница, некогда покрашенная в ярко-красный цвет, чистый, как на картинах Бен Шана.[35] Пенелопа в некотором сомнении медленно поднялась к полуоткрытой двери. Рядом в стене было окно е разбитым стеклом, которое «починили» куском картона.
Когда ее полова оказалась на одном уровне с порогом, дверь распахнулась, и молодая женщина спросила:
– Что тебе хочиш?
Пенелопа поднялась еще на ступеньку и остановилась. Она узнала Заданку: перед ней была не знакомая опрятная девушка, а босая баба со спутанными волосами, в каком-то подобии восточного халата с яростным фруктовым орнаментом.
– Ах, Заданка, здравствуй! Это я, Пенелопа. Можно зайти?
Вся эта информация ни в коей мере не смягчила Заданку.
– Что тебе хочиш? – повторила она.
Из комнаты за дверью мужской голос спросил, кто пришел.
Заданка быстро ответила на каком-то иностранном языке, и мужчина велел пригласить гостью.
Тогда Заданка кивнула Пенелопе:
– Ходи.
Пенелопа вошла в комнату, которая явно выполняла функции целого дома. У окна приткнулись столик и стул с прямой спинкой. В одном углу небольшой комоди раковина, в другом железная кровать, на которой возлежал чернокожий мужчина. На нем была выцветшая полосатая рубашка и не менее выцветшие джинсы. Он был босой. Пенелопа отметила, до чего нежно-розовый оттенок у его подошв.
Она смутно встревожилась, перестав понимать, что к чему.
В комнате валялись тарелки и одежда. Из кастрюльки на плитке валил пар, который воодушевляюще пах соусом карри.
Мужчина сел на постели, хмуро уставившись на Пенелопу.
– Чем мы можем быть вам полезны? – спросил он. – Я вас что-то не припомню.
– А я вас, – сказала Пенелопа, глядя на Заданку.
Та мрачно проговорила:
– Что, гнать пришел? Вон, да?
– Нет-нет, Заданка, что ты! Меня вполне устраивает все, что ты для меня делаешь. Я пришла заплатить Я же забыла сегодня оставить деньги на сушилке – я думаю, ты заметила.
Мужчина свесил ноги с постели, поскреб загривок.
– О, это же совсем другое дело, когда заплатить хотят. Жить на что-то надо. А жизнь штука крутая, вот уж правда… Я могу вам, леди, предложить что-нибудь выпить?
Пенелопа и ответить не успела, как Заданка выпалила:
– Не был я. Не ходил твой дом.
– Почему, Заданка? А-а, понимаю: я слишком мало тебе плачу. Из-за этого, да?
Та лишь молча помотала головой. Яростные фрукты заколыхались на халате.
– Нет. Мама умер. В Пржибраме. Далеко…
Едва выговорив это, Заданна закрыла лицо руками и зарыдала, раскачиваясь всем телом. Мужчина подскочил к ней, обнял, прижал к себе, стал ласково гладить, тихонько утешая.
– Ну что? Что, У-У? Такой я! Как быть? – прорывалось между рыданиями.
Мужчина, которого она назвала «У-У», объяснил Пенелопе через Заданкино плечо, что мать Заданки довольно долго болела. Недавно у нее началось воспаление легких, у Заданки не было денег поехать в Чешскую республику, чтобы ухаживать за матерью. А вчера вечером позвонила сестра и сообщила, что мать умерла.
Пенелопа попыталась было выразить Заданке соболезнования, но та вдруг завыла – точно волки воют зимней ночью. Снизу тут же забарабанили в потолок.
– Я могу чем-то помочь? – спросила Пенелопа.
– Да нет, дорогая, что вы, – широко улыбнулся У-У. – Ничего. Заданка придет в себя. Я с ней побуду, утешу. Я вон готовлю кое-что, чтобы хоть поела. А вы уж идите, ладно?
– Я все же оставлю деньги, если вы не против, – сказала Пенелопа, выкладывая купюры на стол.
– Ш-ш-ш, золотая моя. Во всем мире матери рано или поздно умирают. Что поделаешь: так бог велел. Иначе на свете было бы полным-полно древних старух, а это ведь тоже не дело… Ну-ну, ш-ш-ш!..
Но Заданка завыла еще громче, будто утешения У-У только открывали свежие раны. Он повернулся к Пенелопе, опять широко улыбнулся:
– Вы уж нас извините. Когда мать помрет, любому от этого совсем хреново делается. Вы не думайте, она скоро придет в себя. Просто ей поплакать нужно.
Почти шепотом Пенелопа спросила его, не хочет ли Заданка поехать в Чехию. У-У отвечал путанно: что-то вроде того, что они с матерью и там беженцами были, а на самом деле они вроде бы из Черногории, хотя родом еще откуда-то с Балкан. Он в результате признался, что совершенно ничего в тех местах не понимает. Да и не должен, подумала Пенелопа.
– Ох, у нее столько всего на сердце, – серьезно сказал он. – Горя она там хлебнула всюду…
И по-особенному взглянул на Пенелопу, будто удостоверяясь, поняла ли она, что он имел в виду.
Ей стало невероятно стыдно. На глазах у нее выступили слезы.
– Простите меня, – прошептала она. – Не стоило мне вторгаться.
Она протянула руку. Мужчина принял ее. Его рукопожатие было теплым и нежным. Но когда улыбка иссякла, в лице его застыла неизмеримая скорбь.
Вернувшись домой, Пенелопа остановилась в прихожей и прислушалась. Наверху тихо. Беттина, должно быть, рисует у себя в комнатушке, а Иштар спит рядом. Каблучки полусапожек зацокали по плитке, Пенелопа отшвырнула с дороги какую-то очередную игрушку и вошла в кухню налить себе водки. Включила радио. Кто-то талдычил про проблемы израильской молодежи. Она выключила радио и начала бродить по тесной кухне кругами. Открыла заднюю дверь и вышла в садик, рассеянно глядя по сторонам. Ее ноздри уловили запах кошек, который перебивал томительный аромат жасмина.
Тут заверещал звонок. Она вошла в дом, отворила. На крыльце стоял Стивен.
Он вошел, и они на минуту обнялись, но не поцеловались.
– Хочешь водки?
– А пиво есть?
– Увы.
– Ладно, тогда водку.
– Иди в гостиную. Там, к сожалению, не слишком убрано.
– Ты что такая подавленная? – нежно спросил он.
– Подавленная и есть, – вздохнула она.
Он снял с дивана газеты за последние два дня и сел под окном. Пенелопа принесла водки. И попросила закурить. Стивен вынул сигареты из пачки – этот сорт ей не нравился – и взял одну себе. Они закурили, и Стивен сказал:
– Фрэнк Мартинсон устраивает прием сегодня вечером… Ты ведь знаешь его: историк, живет на Вест-Энде.
– В лицо знаю, разумеется. Приятный мужчина. Он иногда читает лекции у нас в Бруксе. Он эксперт по Стэнли Болдуину.[36]
– Да что ты? Пенни, мне так не по себе, что я тебя совсем забросил. Пойдем со мной к Фрэнку на прием. К девяти успеем. Там еще все будет в разгаре.
– У меня нет вечернего платья.
– Это совершенно не такой прием, как ты думаешь. Можем пойти, в чем есть.
– Платье в сине-белую полоску подойдет?
Он улыбнулся:
– Так идешь, значит?
Пенелопа затянулась сигаретой.
– А как же Шэрон? – спросила она. – И что все подумают, когда увидят нас вместе?
– Ох, да ладно. – Он взял ее за руку. – Кому какое дело? На дворе двадцать первый век уже.
– Как? Даже у нас в деревне?
Он рассмеялся:
– Да-да, даже у нас в Феррерсе этот жуткий двадцатый век закончился. А у Фрэнка, видишь ли, новая дама сердца, так что в центре внимания будет она. Устроит?
– М-м-м, наверное. Если я не слишком много выпью. И не слишком устану. И если вообще мне жизнь не надоест вконец. Мне кажется, я все это время была полной стервой и сама этого не понимала… – Она рассказала о своем визите к Заданке. – Представляешь, живет за магазином Азиза, в бедности, с каким-то чернокожим, у нее всего одна комната. А я ее эксплуатирую вон уже сколько месяцев.
– Но я не сомневаюсь, что ты предоставила ей возможность получить адекватно оплачиваемую работу – это ведь так официально называется? И она была вполне довольна, правда? Ну, пока мать не умерла.