литической жизни.[130]
Не только преданные цезарианцы чувствовали себя в те годы вольготно. Двумя новыми преторами, вступившими в должность 1 января 44 г. до н. э., были Марк Юний Брут и Гай Кассий Лонгин, оба служили Помпею и сдались только после Фарсала. Брут являлся сыном Сервилии, сводной сестры Катона и многолетней любовницы Юлия Цезаря, и теперь получил особенно престижный пост городского претора. Вероятно, обоим уже предназначалось консульство, когда они достигнут положенного возраста. В большинстве случаев просьбы о возвращении из изгнания других помпеянцев удовлетворялись. В 46 г. до н. э. Цицерон произнес вдохновенную речь, когда Юлий Цезарь позволил вернуть из изгнания Марка Клавдия Марцелла, кузена Октавия и человека, который в качестве консула 51 г. до н. э. проявлял особую враждебность по отношению к Юлию Цезарю.
Мартовские иды
Правление диктатора не было суровым, его реформы и в практическом, и в более общем смысле шли на благо государству. Однако никому не полагалось иметь столь широкие полномочия, да еще пожизненно. Сулла был куда более жесток, однако он, по крайней мере, через несколько лет отказался от диктатуры[131] и ушел в частную жизнь. Юлий Цезарь заявил, что Сулла не знал азов политики, если сделал так, и не демонстрировал никаких признаков готовности отказаться от власти в государстве. Ему было пятьдесят шесть лет, и хотя его мучила эпилепсия,[132] он вполне мог прожить еще не одно десятилетие. Задуманная им война с Парфией обеспечила бы ему славу победы над внешним врагом и еще более увеличила бы его авторитет, когда он вернулся бы через три года или около того (Suetonius, Iul. 77).
Юлий Цезарь обладал regnum, по сути, царской властью. Почести, дарованные ему, не только сравнялись с теми, что оказывались выдающимся людям в прошлом, но и значительно превзошли их. Он восседал теперь на золотом курульном кресле,[133] носил тогу триумфатора и лавровый венок во время всех публичных мероприятий, имел право щеголять в высоких сапогах и тунике с длинными рукавами, в которую, по его словам, наряжались его отдаленные предки, цари Альбы Лонги – города неподалеку от Рима и его соперника в незапамятные времена. К его дому был добавлен фронтон, такой же, как и у храма. Другие почести, воздававшиеся Юлию Цезарю, сближали его с божеством, хотя трудно сказать, был ли он обожествлен при жизни. Эта идея куда меньше шокировала римлян с их политеистической традицией, нежели нас. Легенды рассказывали о героях, которые стали богами за свои деяния, и было обычным делом восхвалять великие свершения как «богоподобные».[134]
Имели хождение нелепые слухи – будто бы Юлий Цезарь собирается перенести столицу из Рима в Илион, на место Трои, откуда, как гласила легенда, римляне прибыли после разрушения ее греками; или что он хотел перебраться в Александрию и, вероятно, править оттуда и жить там с другой своей любовницей – Клеопатрой. Она приехала в Рим с визитом между 46 и 44 г. до н. э., и оставалась со своей свитой на одной из вилл диктатора за городской чертой. Она родила ребенка мужского пола, отцом которого был, видимо, Юлий Цезарь. Позднее александрийцы прозвали его Цезарионом. Будучи незаконнорожденным и не гражданином, он не имел какого‑либо статуса с точки зрения римского права, и свидетельства о том, что он пользовался вниманием со стороны Юлия Цезаря, полностью отсутствуют. Поэтому современные выкладки о большом влиянии Клеопатры на ее римского любовника являются чистейшей воды фантазией. Это не помешало распространению разного рода слухов – например, что один сенатор собирался предложить закон, разрешавший Юлию Цезарю иметь столько жен, сколько он пожелает, только бы у него появились дети. Цицерон не был другом диктатора, однако даже он не считал, что это правда. Проницательные наблюдатели, несомненно, относились к большинству подобных разговоров скептически, но суть не в этом, распространенность подобных слухов свидетельствует о страхах и тревогах того времени. Они выглядели достаточно правдоподобно, чтобы их всерьез повторяли, и отражали мрачное настроение элиты.
В центре многих из этих историй был вопрос о царской власти. «Я не царь (rex), но Цезарь», – ответил диктатор толпе, приветствовавшей его как царя – Rex было фамильным именем другой линии этого рода. Вопрос был деликатный. Когда плебейские трибуны[135] сняли венец с одной из его статуй, Юлий Цезарь отреагировал весьма резко, заявив, что они лишили его возможности отказаться самому и захотели очернить его имя, привлекши внимание ко всему этому делу. Наиболее знаменитый инцидент такого рода произошел во время праздника Луперкалий, справлявшегося 15 февраля 44 г. до н. э., в ходе которых группы жрецов, одетых только в набедренные повязки из козлиных шкур, бежали через центр города, слегка ударяя прохожих бичами. Диктатор председательствовал, восседая на трибунале, и возглавлявший жрецов Марк Антоний, завершая бег, приблизился к нему и увенчал его короной. К радости толпы Юлий Цезарь отказался, сделав это повторно, когда Антоний вновь увенчал его. Вероятнее всего, речь шла о заранее продуманном спектакле, имевшем целью раз и навсегда опровергнуть слухи о том, что он хочет принять царский титул. Если так, то цели достичь не удалось. Вскоре начали говорить о том, что это был зондаж и что Юлий Цезарь принял бы корону, если бы народ проявил энтузиазм. Имел хождение также и еще один слух, будто сенат сделает его царем над всеми землями за пределами собственно города Рима.[136]
Какова истина, вряд ли имело значение. В глубине души сенаторы знали, что все было не так, как должно быть. Царь или не царь, бог или не бог, Юлий Цезарь, каким бы он милостивым и деятельным ни являлся сам по себе, обладал высшей властью, по сути regnum, как бы он ни называл ее сам, и это означало, что о res publica – т. е. о государстве – говорить не приходится. Для римского аристократа больше не существовало истинной республики, при которой сенаторы осуществляли коллективный контроль, руководя магистратами, избранными в результате открытого соревнования, и сменяли друг друга, так что многие люди имели шанс получить высшее командование и различные выгоды. Это была свобода, и даже для многих цезарианцев она теперь умерла.
Поведение диктатора не способствовало тому, чтобы эти настроения рассеялись. В Риме, где за такой короткий период пришлось столько сделать, устав за годы войны, но привыкнув отдавать приказы, склонный раздражаться на тех, кто проявлял меньшую энергию, чем он сам, Цезарь зачастую вел себя бестактно. Он оставил консульство в 45 г. до н. э. и избрал двух преемников. Когда один 31 декабря умер,[137] он немедленно созвал народное собрание и избрал взамен почившего другого своего приверженца на остаток дня.[138] Цицерон острил, что «при консуле Канинии никто не позавтракал. Однако при этом консуле не сделано ничего дурного: ведь он проявил изумительную бдительность, раз он за все свое консульство не видел сна», но в узком кругу говорили, что этого достаточно, чтобы любого заставить плакать. Те, кто занимал дополнительные должности преторов и квесторов были благодарны, но при этом сетовали по поводу уменьшения важности своих магистратур.[139]
«Республика – ничто, пустое имя без тела и облика» – так, по слухам, говорил диктатор. Решения теперь принимались частным образом, имея дело с просьбами, доставшимися в наследство после гражданской войны и предшествовавших ей лет хаоса в управлении. Зачастую решения эти оказывались весьма разумными, однако дело было не в этом. Как правило, они оформлялись соответствующими процедурами, как будто речь шла об официальных постановлениях сената. Провинциальные общины даже благодарили Цицерона за дарование им привилегий на фиктивном заседании сената, в участниках голосования на котором он числился. Когда сенаторы, возглавляемые Марком Антонием, консулом 44 г. до н. э. вместе с Юлием Цезарем, подошли к последнему, чтобы сообщить ему о новых почестях, диктатор занимался делами и не встал, чтобы поприветствовать сенаторов. Формально его ранг подразумевал, по‑видимому, что он не обязан делать это, но все равно многие восприняли такой поступок как величайшее оскорбление. Во время общественных игр Цезарь также занимался делами, в своей обычной манере диктуя письма нескольким писцам одновременно. Публике это не нравилось, поскольку она желала, чтобы он вместе с нею разделял удовольствие от зрелищ. Создавалось впечатление, что Цезарь всегда торопится и не имеет достаточно времени, чтобы проявлять почтение к сенаторам и простонародью.[140]
Раздражение толпы вскоре улеглось, а вот многие нобили продолжали возмущаться. Диктатор знал это. Юлий Цезарь, как позднее вспоминал Цицерон, с печалью говорил: «Сомневаться ли мне в том, что меня глубоко ненавидят, когда сидит Марк Цицерон и не может поговорить со мной с удобством для себя. А ведь если есть сговорчивый человек, то это он. Однако не сомневаюсь, что он глубоко ненавидит меня». Сильно ощущается усталость и сознание неизбежности в следующих словах: «Я достаточно долго прожил и для законов природы, и для славы». Его решимость добиться эффективного функционирования Рима и империи оставалась непоколебимой, и, по‑видимому, он ожидал от окружающих осознания, что ему необходимо этого добиться. Диктатор предсказывал, что в случае, если он неожиданно умрет или будет убит, начнется новая гражданская война, и считал, что у других достаточно здравого смысла, чтобы понимать это и видеть, что куда полезнее оставить его в живых. Желая продемонстрировать уверенность в себе или, возможно, просто расслабившись, он распустил свою испанскую охрану. Сенат голосовал за предоставление ему эскорта из сенаторов и всадников, однако это так и не было осуществлено на практике. Юлий Цезарь прогуливался или его несли в лектике