умер либо в конце 24 г. до н. э., либо в начале следующего года. Вместо него консулом стал Гней Кальпурний Пизон, который сражался против него в битве при Филиппах. Пизон происходил из уважаемой семьи, но со времен гражданской войны почти не участвовал в общественной жизни и, как говорили, в прошлом отказался от поддержки на выборах. На этот раз он позволил себя убедить; мы не знаем, что именно заставило его изменить свое мнение, но таким образом оказалась нарушена последовательность, при которой коллегами принцепса по консулату становились люди, известные как близкие соратники Августа. Возможно, это было задумано как знак примирения или, по крайней мере, как гарантия того, что нобили из уважаемых семей могут наслаждаться высочайшими почестями, каковых они, с их точки зрения, заслуживали.[440]
Этот год оказался неудачным, но консулы и их способность работать вместе не имели к этому никакого отношения; дело было в стихийных бедствиях. Разразилась ужасная эпидемия, унесшая множество жизней по всей Италии и пару раз вспыхнувшая в самом Риме в течение этого и следующего года. Тибр вышел из берегов, что сказалось на низинных районах города и вызвало еще больше заболеваний, а неурожаи привели к нехватке зерна. Возможно, благодаря усилиям Тиберия положение немного стабилизовалось, но рынок тем не менее был сильно подорван, а цены взлетели. Август двенадцать раз выдавал двумстам пятидесяти тысячам граждан зерно или муку из собственных запасов – вероятно, каждый месяц, чтобы облегчить тяготы менее зажиточных.[441]
Все думали, что Август скоро умрет. В первой половине года он снова почувствовал серьезное недомогание из-за тех же проблем с печенью, которые преследовали его в последнее время. Такие заболевания обычно лечили при помощи теплых компрессов, но они ему не помогали. Август вызвал к себе высших должностных лиц, видных сенаторов и представителей всаднического сословия и стал обсуждать с ними государственные дела. В конце он передал свой перстень с печатью Агриппе, а записи о состоянии армии и государственных счетов отдал своему коллеге по консулату – Пизону. О Марцелле не было сказано ни слова, и Август умышленно не стал называть имени преемника. Это было непростым делом, поскольку его полномочия и auctoritas (власть) носили личный характер, а самой должности принцепса как таковой не существовало, и потому ее нельзя было передать кому-то другому. Кроме того, Марцеллу исполнилось всего девятнадцать лет и он еще только начинал карьеру, тогда как даже сам Август лишь со временем занял место своего отца. Если бы Цезарь Август умер, то самой подходящей кандидатурой для того, чтобы взять в свои руки контроль над большей частью легионов, оказался бы Агриппа, но его слабыми местами являлись отсутствие у него политических связей и былая готовность отказаться от славы в пользу друга. Он не только не был Цезарем, но и вообще происходил из незнатной семьи, так что имелись основания полагать, что ему пришлось бы бороться за то, чтобы удержать любую власть, какой он смог бы завладеть.
Цезарь Август цеплялся за жизнь, хотя некоторое время он не мог ни проводить заседания, ни даже принимать важные решения. К нему приставили нового врача – вольноотпущенника Антония Музу, который, как и многие врачи, вероятно, был родом из эллинистического мира. Отказавшись от традиционных методов лечения, вместо теплых припарок он использовал холодные, а также назначил холодные купания. Это помогло, и постепенно принцепс восстановил свои силы. То ли помогло лечение Музы, то ли его организм сам поправился, но, как бы то ни было, Август больше никогда так серьезно не болел и печень его не тревожила. Другие болезни, включая простуды и склонность к заболеваниям в начале весны и ближе ко дню его рождения в сентябре, поражали его и в последующие годы, но это не помешало, казалось бы, хрупкому Августу прожить еще тридцать с половиной лет.
Выздоравливающий принцепс щедро наградил Музу за это поистине чудесное исцеление. Сенат отреагировал публичным вынесением благодарности и сразу проголосовал за то, чтобы врач получил дополнительную крупную сумму, а также право носить золотое кольцо. Помимо этого они заказали его статую, и она была поставлена рядом с Эскулапом, богом врачевания, а кроме того, Муза и его коллеги-врачи были навечно освобождены от уплаты налогов. По мере распространения новостей, и частные люди, и целые общины предлагали устроить публичные изъявления благодарности за исцеление Августа.[442]
Стабильность – во всяком случае, на данный момент, – была обеспечена, и даже те, кто не особенно симпатизировал принцепсу, радовались этому. Тем не менее некоторое беспокойство относительно будущего все же сохранялось, и распространялись сплетни о том, почему Марцелл в этой ситуации оказался обойден вниманием. Становилось ясно, что, по крайней мере, некоторые считали, будто оказанная ему некогда благосклонность свидетельствовала о том, что его прочат в преемники. Август был недоволен подобными разговорами, поскольку они омрачали его в остальном весьма корректную и открытую передачу обязанностей коллеге по консулату и старому другу. Когда он поправился настолько, что смог посещать заседания сената, то публично заявил: неверно полагать, будто он готовит Марцелла себе в преемники. В качестве доказательства Цезарь Август принес документ, который, как он сказал, является его завещанием, и предложил зачитать его сенаторам, дабы показать, что его племянник может рассчитывать лишь на обычное наследство – любопытная перекличка с его оглашением завещания Антония десятилетием ранее. Поскольку принятие предложения означало бы необходимость подкрепить слова прицепса каким-либо доказательством, сенаторы поспешно закричали, что не позволят ему это сделать (Dio Cass. LIII. 31. 1).
1 июля Август покинул Рим и отправился на близлежащую Альбанскую гору, где сложил с себя консульские полномочия. Он специально сделал это за пределами официальной границы города и, вполне возможно, почти без предупреждения, чтобы избежать демонстраций «верности» со стороны сенаторов и попыток широких слоев населения убедить его пересмотреть свое решение; вероятно, он также объявил о своем намерении не занимать эту должность в ближайшем будущем. Оставшийся консул, Пизон, председательствовал на выборах консула-суффекта, который должен был заменить Августа. Сколько кандидатов появилось за столь короткий срок, неясно, и, возможно, Август уже предлагал Луцию Сестию участвовать в выборах. Сестий был квестором Брута и сражался на его стороне против молодого Цезаря. Несмотря на то, что после битвы при Филиппах он сдался и был помилован, Сестий открыто восхищался «Освободителем», держал у себя дома изображения Брута и постоянно его восхвалял. Многих, особенно из среды нобилитета, восхищал выбор человека, который явно не был близким другом принцепса. Многие знатные семьи считали его, как и Пизона, подходящим человеком для занятия этой высшей должности и, по сути, в течение следующего десятилетия многие консулы являлись выходцами из нобилитета. Это был очередной жест, призванный показать восстановление по крайней мере видимости нормального положения дел.[443]
Хотя Август уже не являлся консулом, он тем не менее сохранял за собой управление всеми ключевыми военными провинциями империи, каковое ему предоставили на десять лет, а прошло менее половины этого срока. Он продолжал пользоваться огромным авторитетом и, что еще более важно, фактической монополией на руководство всеми военными силами, так что его отставка с поста консула ни в коей мере не ослабила его власть. Нужно было решить вопрос о том, как оформить это господство юридически. Сенат быстро проголосовал за наделение его постоянным проконсульским империем и предоставил ему формальное право управления его провинциями и находящимися на их территории легионами даже теперь, когда консульским империем он больше не обладал. Эта право отдавать приказы и вершить правосудие обычно становилось недействительным, когда человек возвращался из провинции и пересекал померий, чтобы вступить в Рим, – за исключением особого разрешения, которое давалось человеку в день его триумфа. Август планировал часто уезжать из Рима и возвращаться, поэтому, чтобы каждый раз не даровать ему эти полномочия заново, сенат и народное собрание подтвердили указанную привилегию.
Император Цезарь Август сохранял пожизненный проконсульский империй даже в тот момент, когда он въезжал в Рим. Этот империй являлся превосходящим (в последующие годы будет использоваться слово maius, т. е. «бо́льший») по отношению к империю любого другого проконсула. Если Август находился в какой-либо из сенаторских провинций, то их наместники не имели права отменять его действия или решения. Впрочем, данная привилегия не давала ему права управлять этими провинциями как своими собственными и не обязывала его давать систематические указания проконсулам. Как и раньше, он продолжал получать прошения от общин в этих областях и отвечать на них, а его постановления соблюдались потому, что он обладал как неоспоримым auctoritas (авторитетом), так и формальной властью.
В прошлом Цезарю неоднократно предоставлялись права и полномочия плебейских трибунов. В 23 г. до н. э. их либо возродили, либо пожаловали ему в более полном объеме. Будучи патрицием, он не мог занимать эту должность, хотя в 44 г. до н. э. попытался воспользоваться всеобщей неразберихой и выставил свою кандидатуру на этот пост. С 36 г. до н. э. он, а также Октавия и Ливия были наделены такой же сакросанктностью,[444] как и трибуны, так что отныне любая попытка причинить им вред рассматривалась как преступление против богов. Теперь, когда он уже не был консулом, ему недоставало формального права вести дела в пределах города, а трибунские полномочия давали возможность это делать. Будучи магистратом, трибун имел право созывать сенат или народные сходки (concilium plebis). Август получил также дополнительное право, которым трибуны не обладали, а именно – возможность вносить по одному предложению на каждом заседании сената.