[490]
Август отказался почти ото всех новых почестей. Это означало, что он по-прежнему пользуется почетом, поскольку почести были предложены ему с самого начала, и отказ от них вызывает восхищение; кроме того, он был уверен, что его слава и репутация уже и так настолько велики, что больше ему ничего не нужно. Со временем возвращенные знамена были помещены в храм Марса Мстителя (Mars Ultor), который находился в центре нового архитектурного комплекса – Форума Августа (Forum Augustum). Принцепс обещал построить этот храм после битвы при Филиппах, когда ему удалось отомстить убийцам отца, но работа началась совсем недавно, и теперь храм мог также символизировать месть за поражения от рук парфян.
В ближайшем будущем сенат предоставил Августу право на строительство Триумфальной арки. Подобную почесть он получал уже в третий раз (до этого она была пожалована ему после битв при Навлохе и при Акции). Насколько нам известно, всего была построена только одна арка. Она увековечивала память о сражении при Акции и стояла рядом с храмом Божественного Юлия на краю римского Форума (Forum Romanum). Вместо того чтобы построить еще одну арку, Август решил изменить уже построенную и установил на ней статуи размером больше натуральной величины, которые изображали принцепса, правящего колесницей, сзади него – богиню Победы, и парфян, униженно возвращающих римские знамена. Подобная система образов напоминает нам о том, что, хотя Август и отказался от многих почестей, тем не менее, он явно считал себя величайшим слугой государства. Он был везде – его имя, изображение или символы на памятниках имелись в центре Рима, в городах Италии и во всех провинциях.[491]
27 марта 19 г. до н. э. Бальб Младший справил триумф в честь победы, одержанной им в бытность проконсулом Африки, и часть добычи он потратил на строительство нового каменного театра. Легаты Августа не получили триумфа, поскольку их победы считались принадлежащими ему. Вместо этого они получили триумфальные знаки отличия (ornamenta triumphalia). Многим сенаторским проконсулам было запрещено проводить крупномасштабные кампании, а наместникам Африки и Македонии, которые все еще командовали легионами, такие возможности выпадали крайне редко. Неясно, понимал ли это кто-нибудь в то время, но триумф Бальба, возможно, стал последним из тех, что устраивались в старом стиле. Сам Август больше никогда не справлял триумф, и в будущем эта честь предоставлялась только членам его семьи. Однако даже для них триумф был редкой наградой. Войны продолжались, победы множились, но все заслуги теперь приписывались главным образом принцепсу, а он не удосуживался отмечать их традиционным способом. Возможно, на это и намекал список всех прошлых триумфов, помещенный на арку Августа. Он заканчивался Бальбом, и ни для кого другого уже не было места.[492]
Август вернулся на Самос, чтобы провести там зиму 20/19 г. до н. э., и в течение этих месяцев шел непрерывный поток посольств и просителей. Среди них была делегация от одного из индийских правителей, который прислал в подарок несколько тигров и несчастного мальчика, родившегося без рук, но способного поднимать предметы ногами. Дион Кассий посчитал нужным упомянуть эти дары даже спустя более чем двести лет. Животных, по-видимому, отвезли в Рим, чтобы показать народу, и не исключено, что потом убили на потеху толпе в соответствии с жестоким римским обычаем. Мальчик-калека стал объектом любопытства, а не сочувствия. Индийцы некоторое время оставались при дворе и даже сопровождали принцепса, когда он отправился в Афины. Дион Кассий также утверждал, что один из послов покончил там с собой, бросившись в специально подготовленный костер. Правда, историк не знал в точности, почему посол так поступил – то ли он уже был стар, то ли просто решил устроить зрелище для Августа и афинян.
Индия оставалась страной далекой и малоизученной, до нее доходил Александр Македонский, но никогда – римская армия. Тем не менее индийским было лишь одно из нескольких известных посольств, отправленных к Августу, и это свидетельствует о признании некоторыми индийскими правителями богатства, мощи и репутации Рима. Римляне и жители провинций питали ненасытное пристрастие к шелкам, специям и другим предметам роскоши с Дальнего Востока, и, похоже, что главной целью послов было обеспечить себе доступ на этот рынок. В то же время подобные обмены позволяли Августу хвастаться, что Рим правит практически всем миром. Эта идея восхищала как римлян, так и греков, и казалась все более реальной по мере того, как одерживались все новые победы. Хотя честь и знамена Рима удалось отстоять без войны, это вовсе не было признаком замедления темпов экспансии.[493]
XVI Конец и начало
Будет и Цезарь рожден от высокой крови троянской, Власть ограничит свою Океаном, звездами – славу… В небе ты примешь его, отягченного славной добычей Стран восточных; ему воссылаться будут молитвы. Век жестокий тогда, позабыв о сраженьях, смягчится…
Вергилий. Энеида. I. 286–294[494]
Похоже, что Цезарь Август провел в Афинах несколько недель, а его возвращение в Италию оказалось довольно долгим, поскольку он останавливался во всех крупных населенных пунктах, которые встречались ему на пути, чтобы давать аудиенции. Он по-прежнему много работал, и даже такие зловещие происшествия, как самоубийство индийского посла, не могли надолго отвлечь его от приема просителей и ведения переписки. Более приятным событием стало появление в Афинах поэта Вергилия, который путешествовал по Греции, отдыхая от продолжавшейся более десяти лет работы над эпосом «Энеида» в двенадцати книгах.[495] Благодаря посредничеству своего старого друга Мецената поэт был представлен Августу, и многие справедливо полагали, что именно принцепс побудил его осуществить свой великий замысел. Известно, что Август живо интересовался ходом работы над поэмой – в частности, даже специально писал из Испании, чтобы узнать, как продвигается дело. До отъезда на Восток Август, а также некоторые члены его семьи присутствовали при чтении Вергилием фрагментов «Энеиды», и эпизод, в котором оплакивался недавно умерший Марцелл, произвел на них настолько сильное впечатление, что Октавия даже лишилась чувств.[496]
Вергилий был большим педантом и подбирал слова так тщательно, что ему редко удавалось сочинить более нескольких стихов «Энеиды» за день. Его друг Гораций, который также состоял в кружке Мецената, иногда писал еще медленнее. Подобная одержимость стилем вовсе не считалась проявлением манерности или признаком дилетантизма, поскольку оба автора были мастерами своего дела и отличались выдающимися дарованиями. Горацием повсеместно восхищались, а о поэзии Вергилия говорили как о самом прекрасном творении на латинском языке. Меценат не ошибся в выборе поэтов для своего кружка. Вероятно, все они, включая Горация – сына богатого вольноотпущенника, – принадлежали к всадническому сословию, причем обладали достаточным состоянием, чтобы получить образование и располагать досугом, который можно было посвятить поэзии. Хотя во время гражданских войн некоторые из этих людей лишились своих владений, они не зависели от Мецената и Августа в том, что касалось средств к существованию, а подарки могущественных заступников лишь служили приятным дополнением к их необременительному образу жизни. Вероятно, после болезни Август хотел взять Горация к себе на службу, о чем и написал Меценату: «До сих пор я сам мог писать своим друзьям; но так как теперь я очень занят, а здоровье мое некрепко, то я хочу отнять у тебя нашего Горация. Поэтому пусть он перейдет от стола твоих нахлебников к нашему царскому столу и пусть поможет нам в сочинении писем» (Suetonius, Horat. 3). Гораций отклонил его предложение, но это не испортило его добрых отношений с Августом. В таком же неофициальном, добродушно-шутливом тоне, каким отличается этот небольшой отрывок из письма к Меценату, принцепс переписывался и с самими поэтами. Надо сказать, что занятия литературой считались среди римской элиты весьма престижной и модной формой времяпрепровождения, а это – признак высокой культуры. Так, штаб Юлия Цезаря в Галлии состоял из литературно образованных людей, а Август разделял присущее Меценату уважение к поэтам и писателям. Кроме того, подобные темы были очень удобны для бесед на неофициальных встречах с другими сенаторами или высокопоставленными лицами в силу своей нейтральности. Наряду с приверженностью традициям, литература являлась одной из главных тем, связывавших принцепса с Аттиком. Август и Меценат сами тоже пытались писать, причем первый вместе с Горацием и остальными подшучивал над литературными опусами последнего. Впрочем, над своими сочинениями он тоже готов был посмеяться и, когда оставил попытки написать трагедию, то в шутку говорил, что его герой «бросился на свою губку».[497]
Как и все остальные, поэты кружка Мецената прекрасно осознавали реальность Августова господства и понимали, что основывается оно в конечном счете на его военной мощи. Но никто не заставлял их писать, так же как сенаторов никто не заставлял выставлять свои кандидатуры на какие-либо должности или делать карьеру на государственном поприще. Было бы ошибкой считать их деятельность пропагандой или даже предполагать, что содержание и тематика их произведений контролировались Меценатом, а через него и самим Августом. Столь же неверно видеть в поэзии тщательно завуалированную критику принцепса и его режима. Август гордился своими связями с наиболее выдающимися писателями. Это было не только вопросом самоуважения, но и хорошей политикой. Ведь репутация Александра Великого немало пострадала из-за того, что он принимал неумеренные похвалы от посредственных поэтов.
Таких людей, как Вергилий, Гораций и Проперций, можно было поощрять и уговаривать писать на определенные темы, но они и сами прекрасно знали, что нравится принцепсу. Временами они шутили, будто им приходится писать «под давлением», но на самом деле это был обычный литературный прием, часто даже в сочетании с ложной скромностью. Цицерон, Аттик и их современники часто играли в ту же игру и побуждали друг друга писать на заданные темы. Август однажды написал Горацию, мягко упрекая его в том, что тот не упомянул его ни в одном из своих произведений. «Или ты боишься, что потомки, увидев твою к нам близость, сочтут ее позором для тебя?» – спрашивал он в своем обычном шутливом тоне, и за его словами не стояло никакой реальной угрозы. Речь шла о дружбе, – ведь Гораций был членом его семьи, – а не о политике, и, хотя оба этих понятия в Риме зачастую были весьма расплывчатыми, подразумевалось, что любое произведение может прославить и того, и другого. Гораций ответил на это первым стихом второй книги «Посланий», где говорится о пользе, которую могли бы принести государству такие поэты, как он, а также содержится знаменитая фраза о том, что «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила, В Лаций суровый внеся искусства».