ть, чтобы тот изменил свое решение. Лабеон отказался и заявил, что имеет право на свое мнение, и если принцепс сам позволил Лепиду остаться великим понтификом, то нечего осуждать его, Лабеона, за то, что он предлагает его в сенаторы. Август разрешил тянуть жребий, и, очевидно, повезло его бывшему коллеге по триумвирату, поскольку он все-таки остался в сенате.[509]
Принцепс был огорчен и, решив отказаться от этого метода, оставшихся сенаторов назначил сам. Конечно, не обошлось без протестов, например, со стороны отца, которого исключили из сената, в то время как его сын остался. Он выразил свое негодование очень по-римски, публично разорвав на себе тогу и сняв тунику, чтобы показать шрамы, полученные им в битвах за отечество. Другой сенатор попросил об отставке в пользу своего отца, который лишился места. Исключенным разрешили сохранить все знаки своего статуса и высокое положение, свойственное их былому рангу, а некоторых включили в состав сената позднее; другие же смогли вернуться туда после того, как их выбрали в магистраты. Считается, что Август хотел сократить численность сенаторов до трехсот человек, но был вынужден отказаться от этой идеи и удовлетвориться числом, вдвое превышавшим его изначальный замысел. Будь их меньше, то было бы нелегко обеспечить людьми необходимые должности и добиться кворума в четыреста человек для голосования по различным вопросам.
Примерно в это время принцепс учредил другой, менее многочисленный и более удобный совет, который впоследствии получил название concilium principis (совет принцепса) и был сформирован из представителей всех магистратских коллегий, а также включал в себя пятнадцать сенаторов, которые избирались по жребию на шесть месяцев. Этот орган был весьма полезен в качестве, так сказать, опытного полигона, на котором Август проверял все идеи, прежде чем предложить их на рассмотрение сената. Август по-прежнему выказывал сенату всяческое уважение, посещал все заседания, когда находился в Риме, и поощрял присутствующих высказывать свое мнение. Несмотря на то, что Лабеон как раз этим его и разозлил, принцепс ничего ему не сделал, а когда сенаторы позднее решили в целях обеспечения безопасности принцепса дежурить у дверей его опочивальни, Лабеон сказал, что его тогда следует исключить, поскольку он слишком громко храпит. Светоний передает, что иногда выступления Августа в сенате прерывались выкриками «не понимаю!» или «я бы тебе возразил, будь это возможно!» (последняя фраза, несомненно, принадлежала кому-то из тех, кто не хотел сотрудничать с принцепсом). Иногда ожесточенные споры между сенаторами выводили его из себя настолько, что он уходил с заседания, не дожидаясь его конца, а вслед ему кричали, что сенаторы должны иметь право говорить, что думают по поводу государственных дел.[510]
Раньше сенаторов записывали вместе с всадниками, и их имущество должно было оцениваться как минимум в четыреста тысяч сестерциев. Теперь же, чтобы добавить им престижа, Август формально выделил сенаторов в отдельный класс и ввел для них имущественный ценз в один миллион сестерциев. Тех, кто не удовлетворял этому требованию, удалили из сената, а остальные, которых сочли достойными, получили деньги от принцепса. Тогда же он ввел новый закон, направленный на борьбу с коррупцией и запугиванием на выборах.
Подобное законодательство редко оказывалось эффективным, но у Августа хватало власти и авторитета, чтобы провести его в жизнь, так что острота проблемы существенно смягчилась, если не исчезла совсем. В следующее десятилетие представители многих известных семей снова занимали консульские должности. Эти семейства сильно пострадали во время гражданских войн, а поскольку их члены были тогда еще слишком молоды, то они не могли принимать в них участие, зато теперь были готовы вступить в большую политику в государстве, возглавляемом Августом – консулат все еще оставался почетной и желанной должностью. У нас нет никаких свидетельств, указывающих на то, что эти люди относились к Августу лучше, чем другие сенаторы. Дион Кассий, правда, говорит, что примерно в это время нескольких человек казнили за попытку устроить заговор против принцепса, но имен он при этом не называет.[511]
В 18 г. до н. э. младший сын Ливии, Друз, стал квестором. Ему было всего 19 лет, и отныне ему, так же, как и его брату Тиберию, предоставили право выставлять свою кандидатуру на преторских и консульских выборах на пять лет раньше положенного срока. Тиберий, помолвленный с дочерью Агриппы Випсанией еще когда она была ребенком, теперь, вернувшись из своего восточного похода, смог наконец на ней жениться, поскольку она уже достигла брачного возраста. А Друз через несколько лет женился на Антонии Младшей, дочери Марка Антония и Октавии. Еще более важный брак был заключен в то время, когда Август пребывал на Востоке. В 21 г. до н. э., когда Агриппа был отправлен в Рим подавлять начавшиеся там беспорядки, ему также пришлось решать и свои личные проблемы. Он развелся со своей второй женой, дочерью Октавии и Марцелла – соответственно, племянницей принцепса, и женился теперь уже на его дочери, овдовевшей Юлии. Невесте было 18 лет, а жених был почти ровесником ее 42-летнего отца, но такая разница в возрасте была обычна для браков, заключавшихся в среде нобилитета. Этот союз был знаком высочайшего благоволения, ибо еще сильнее привязывал Августа к его самому доверенному и надежному заместителю. Ходили слухи, что в этом деле не обошлось без советчика, и что Меценат якобы говорил Августу, будто он настолько возвысил Агриппу, что теперь его остается либо убить, либо сделать своим зятем. На самом деле просто не оставалось других вариантов. Август испытывал смешанные чувства к Тиберию, но, если бы он разорвал его помолвку с Випсанией, это стало бы оскорблением для ее отца.[512]
Многие нобили так и не простили Агриппе то, что он был не из их круга и что сумел вознестись так высоко благодаря своим связям с Августом. По-видимому, Агриппа, как и прочие «новые люди», подчеркивал это различие, сознательно ассоциируя себя с широкими слоями населения, которым обеспечивал различные благоустройства, и в то же время с пренебрежением отказывался от личных почестей – таких, например, как триумфы, которых так жаждали другие сенаторы. Он с увлечением коллекционировал произведения искусства, но предпочитал выставлять их на всеобщее обозрение, а не наслаждаться ими в своих личных покоях. В отличие от других приближенных Августа и представителей нобилитета вообще, он мало интересовался литературой и не водил дружбы с поэтами и писателями. Деятельный и энергичный, он был хорошим полководцем, администратором и строителем, а также хорошим мужем – по крайней мере, по римским меркам. До того, как он покинул Рим в 20 г. до н. э., Юлия забеременела, и позднее в том же году у нее родился сын Гай. В 19 г. до н. э. Агриппа подавил последнее серьезное восстание в Испании и, когда вернулся в Рим, снова отказался от триумфа. Вскоре Юлия уже снова ждала ребенка и в 17 г. до н. э. родила еще одного мальчика, которого назвали Луцием.[513]
Поскольку Агриппа являлся зятем принцепса и мог похвастаться многими успехами, по влиятельности он далеко превосходил всех других сенаторов. Скоро его авторитет был подкреплен официальными полномочиями. В конце 18 г. до н. э. Цезарь Август на пять лет продлил его полномочия в провинции, а также даровал ему проконсульскую власть на такой же срок, хотя она не была привязана к какой-либо провинции и лишь со временем стала больше (maius), чем у обычных проконсулов. По-видимому, раньше он уже наделялся подобным империем, однако данные о его статусе в 20-е гг. до н. э. трудно восстановить. Более очевидно, что в 18 г. до н. э. Агриппа был наделен трибунской властью сроком на пять лет, каковой не имел еще никто, за исключением Цезаря Августа. В отличие от трибунской власти принцепса, полномочия Агриппы носили временный характер, но при этом оставались его личной прерогативой, таким образом выделяя его среди других магистратов и сенаторов. В целом можно сказать, что он был вторым человеком в государстве после Августа и, если бы последний умер, Агриппа стал бы наиболее вероятным кандидатом на его место.[514]
Впечатление, что уже начинает формироваться династия, особенно усилилось, когда после рождения Луция Август усыновил обоих сыновей Юлии и Агриппы. Церемония включала в себя символический обряд покупки: в присутствии претора Август положил на весы три мелкие бронзовые монетки, называвшиеся асами. Дети – внуки принцепса и сыновья его ближайшего сподвижника – стали отныне Гаем и Луцием Цезарями. Вряд ли на данном этапе кто-либо полагал, будто Август собирается уходить в отставку, ведь все его полномочия носили личный характер и, следовательно, не было такого поста, с которого он мог бы уйти. Тем не менее, когда его полномочия в провинции были продлены еще на пять лет, он уверял, что этого вполне достаточно, чтобы навести там порядок. Некоторые, возможно, ему поверили, однако когда через какое-то время этот срок был увеличен до десяти лет, это не произвело фурора. Возможно, некоторых римлян и возмущала такая концентрация власти в руках одного человека, но даже среди них мало кто желал возобновления гражданских войн, по крайней мере в данный момент. Шли годы, и реальность новой власти, которая представляла монархию во всем, кроме названия, обращала на себя все меньше внимания. В обозримом будущем вероятность появления соперника в лице какого-нибудь военачальника была ничтожно мала, так что отсутствовала возможность избавиться от принцепса иначе как с помощью убийства. Август гораздо больше заботился о собственной безопасности, чем Цезарь, поэтому устраивать против него заговор было весьма опасно; к тому же события 44 г. до н. э. показали, что, даже если правителя удастся убить, то это, скорее всего, ввергнет страну в пучину гражданских войн и хаоса.[515]
Тем не менее убить Августа все же было возможно, и меры, предпринятые им для обеспечения собственной безопасности, не следует преувеличивать. Он посещал заседания сената, и туда или по какому-нибудь другому делу его обычно несли в паланкине по улицам Рима. На заседаниях он лично отвечал каждому сенатору на приветствие и таким же образом с ними прощался. Председательствуя в сенате, он вызывал на голосование каждого по имени, больше полагаясь при этом на свою отменную память, чем на услуги номенклатора. Там, так же, как и везде, он был доступен для просителей и старательно демонстрировал готовность их выслушать, а одного просителя, который очень нервничал, когда к нему подошел, пожурил, сказав, что он выглядит так, словно предлагает монету слону. Рассказывают также и об одном греческом поэте, который ждал его возле портика его дома на Палатине и, вероятно, стоял в толпе других жаждавших внимания принцепса. Поэт принес с собой стихи, в которых прославлял императора, и надеялся получить за это вознаграждение, но Август долгое время его игнорировал. Он гордился своей дружбой с такими людьми, как Вергилий и Гораций, и не хотел связываться с посредственностями, а потому прошел мимо, даже не подпустив к себе этого человека.