[639] Вероятно, он также был великодушен в своей трактовке Помпея Великого, так как Тацит сообщает, что Август мягко попенял Ливию на то, что он – неисправимый помпеянец. Поскольку Помпея включили в число выдающихся мужей, вряд ли его трактовка оказывала отрицательное воздействие, а поразительным скорее было то, что Ливий, говорят, усомнился в том, благом или нет было то, что Юлий Цезарь родился, имея в виду его последующую карьеру. Это место утрачено, что затрудняет возможность судить о его тоне и заключении, но сохранившиеся краткие извлечения не наводят на мысль о его глубоко враждебном взгляде на диктатора.[640]
Ученые, полагающие, будто Цезарь Август принижал авторитет своего отца, рассматривают это как доказательство, основываясь на том, что Ливий не осмелился бы написать такое, если бы не был уверен в том, что это не вызовет гнев принцепса. Однако кроме сдержанного давления, оказывавшегося на молодого Клавдия, чтобы он переменил тему, и нескольких случаев в последние годы жизни Августа, не имеется свидетельств какого-либо давления принцепса на литературу. Один раз он писал Тиберию, настоятельно советуя ему «не принимать слишком близко к сердцу, если кто-либо зло говорит обо мне; мы должны быть довольны, если можем удержать кого-нибудь от причинения нам зла». Официальный курс постоянно продвигался в обширной литературе, в речах Августа и членов его семейства, указах, автобиографии Августа и на памятниках повсюду в Риме и в провинциях. Он поддерживался благодаря постоянным повторениям, благополучие и процветание империи также способствовали его успеху; основная мысль Ливия, состоявшая в том, что это благополучие проистекало от приверженности присущим римлянам добродетелям, играла на руку принцепсу (Suetonius, Augustus 51. 3).
Август не занимался активным подавлением альтернативных взглядов и не скрывал прошлого. Немногие предпочли выразить такие взгляды, и эти немногие затерялись в потоке мнений, поддерживающих и прославляющих его. Тот факт, что Юлий Цезарь перешел Рубикон и начал гражданскую войну, также неоспорим, как и причастность Августа к проскрипциям и многочисленным казням и опустошениям в период между 44 и 30 гг. до н. э. Воспоминания об этом еще были живы, и хотя со временем это постепенно изглаживалось из памяти, все записи и пропаганда тех лет сохранялись. Утаивать их, не говоря уже о том, чтобы их заново переписать, было делом неосуществимым, и сомнительно, чтобы Август даже задумывался над этим. Его собственная версия была ясна: множить порицания, сваливать вину в гораздо большей степени на других. Стоит отметить, что готовность Ливия поставить вопрос о том, мог ли Юлий Цезарь ошибаться, не означает, что он считал его полностью виноватым и не смотрел на других как на виновных. Ливий сожалел о смерти Цицерона, отмечая, что оратор делал все возможное, чтобы погубить триумвиров, и поэтому он скорее оказался просто менее удачлив, нежели был совсем другим, чем они (Seneca, Suasoriae IV. 22).
Литературное низкопоклонство и лесть были очевидны и во многих отношениях сами себя разоблачали. Авторы, которые производили впечатление людей, честно высказывающих свое мнение, время от времени восхваляя прежних – и неизменно мертвых – противников, или мягко критикуя принцепса либо тех, кто его окружал, увеличивали поводы для всеобщего восхваления Рима и Августа. Такие сочинения, вероятно, были лучше по своим достоинствам; благодаря им, равно как и поэзии этого века, многие проникались сознанием того, что государство вновь стало свободным и процветающим. Границы его сами авторы расширили настолько же, или даже больше, чем Август. Ливий, вероятно, искренне разделял многие взгляды Августа, равно как и значительная часть общества, особенно землевладельцы и наиболее зажиточные слои по всей Италии. Историк был восторженным повествователем о победах над иноземными врагами и расширении пределов римского владычества, а два десятилетия, прошедших от Акция до 9 г. до н. э., давали ему богатый материал для описания и похвалы.
Дом Августа
В 1 г. до н. э. девятнадцатилетнего Гая Цезаря впервые назначили командовать войском, и он уехал из Рима на Дунай. Вскоре после того, как юноша прибыл к легионам, поставленные перед ним задачи изменились и ему предоставили империй над восточными провинциями и отправили бороться с опасностью, угрожавшей стабильности на восточной границе Римского государства. Борьба за власть в Армении привела к вмешательству Парфии, посадившей на трон своего кандидата. Как всегда, перспектива победоносной войны с парфянами возбуждала в Риме общественное мнение и вдохновляла поэтов. Овидий даже с таким воодушевлением написал в первой книге своей поэмы «Наука любви»: «Ныне же Цезарь ведет полки на окраины мира, ныне и дальний ему будет покорен Восток». Парфяне заплатят за избиение армии Красса в 53 г. до н. э. Возраст и недостаток опыта посланного против них вождя не станут препятствием к его неминуемой победе. «Мститель идет, с юных лет обещающий быть полководцем, мальчик правит войну – долг не мальчишеских лет… В Цезарях доблесть цветет раньше расцветной поры… Марс-отец и Цезарь-отец, благодатствуйте сыну! Оба вы боги для нас – сущий и будущий бог» (перевод М. Л. Гаспарова). Мастер слова, возвращаясь к своей теме (затем он изображает, критикуя, женщину, наблюдая в то же время триумф Гая Цезаря после его возвращения), Овидий поражает даму комментарием к победной процессии, в котором намешаны правда и вымысел.[641]
Это командование следовало бы предоставить Тиберию, но он все еще пребывал на Родосе, и теперь, когда прошло пять лет, сроки его империя и трибунской власти истекли. Август, не потрудившись посоветоваться с ним, послал Юлии от имени ее мужа извещение о разводе после того, как та подверглась опале. Тиберию просто сообщили о том, что случилось. Тиберий писал, прося о снисхождении к бывшей супруге, но на это не обратили внимания. На его частые просьбы о позволении ему вернуться домой в качестве частного лица также был дан отказ, и поэтому он остался на Родосе, посещая лекции и ученые споры. Ливии удалось добиться для него неопределенного звания легата, чтобы предоставить ему какую-нибудь защиту, но вообще к нему относились с уважением, хотя именно он арестовал одного философа после того, как этот человек после диспута последовал за ним домой, не только продолжая спорить, но и подвергая жестоким оскорблениям. Бывали моменты затруднений и непонимания такого рода, которые преследовали Тиберия всю его жизнь. Когда он выразил желание посетить больных, сопровождающие его лица заставили местных магистратов собрать всех немощных, которых они смогут найти, и построить их для осмотра физического состояния этих больных. Глубоко смутившись, Тиберий извинился перед ними и вернул их домой.[642]
Так как он был пасынком принцепса и до недавнего времени его зятем, то всем, имевшим к этому отношение, трудно было понять, как обращаться с Тиберием. Имеются свидетельства того, что многие сановники сочли нужным посетить его, равно как и римские должностные лица, которые ехали этой дорогой, отправляясь в свои провинции. Когда Гай и его окружение проходили поблизости, Тиберий оставил Родос, чтобы засвидетельствовать свое почтение сыну Цезаря и командующему армией на Востоке. Враждебно относящиеся к нему источники позже утверждали, что он падал ниц перед юношей, но это, вероятно, грубое преувеличение. Тем не менее положение его было сомнительным. Общинам по всему Востоку предстояло решить, как относиться к нему и как относиться к тем, чье местное высокое положение обязывало их к многочисленным контактам с ним. В попытке продемонстрировать, что он не замышлял создать определенную базу для своих сторонников и не готовился к тому, чтобы, буде принцепс умрет, домогаться власти, Тиберий перестал носить одеяние римского полководца и более не занимался такими военными упражнениями, как верховая езда и искусство обращения с оружием. Говорили, что он одевался как грек, что являлось, если это правда, подражанием Антониеву празднику в Афинах после его недавней женитьбы на Октавии. Один город в Галлии заключил, что Тиберий был в опале, и разрушил его статуи.[643]
Гай не задерживался на Родосе, но, без сомнения, был принят там радушно, как и повсюду в восточных провинциях – все-таки это был сын Августа, имевший полномочия отвечать на ходатайства. Греческие поэты повторяли нечто похожее на то, что писал Овидий: «Будь на пути к Евфрату, сын Зевса. От тебя на востоке быстро убегают парфяне. Следуй путем своим, мой принц; ты найдешь их луки с ненатянутой тетивой от страха, Цезарь. Правь согласно с отцовскими заповедями. Сам первым будь порукой восходящему солнцу, что Рим со всех сторон с океаном граничит».[644]
Афины были одним из многих городов, которые должны были почтить молодого принца, и в какой-то момент в продолжение этих лет афиняне полностью перенесли храм Ареса (греческого бога войны, отождествляемого с Марсом) и вновь, камень за камнем, построили его на агоре, или рыночной площади. Тем не менее несмотря на внимание, уделявшееся Гаю Цезарю, его отец позаботился послать более взрослых и более опытных руководителей, чтобы давать юноше советы и, вероятно, принимать ключевые решения. Круг лиц, сопровождавших его, был широк и включал Луция Домиция Агенобарба, недавно удачно действовавшего в Германии, а равно и Марка Лоллия, который менее преуспел и опять лишился в 16 г. до н. э. орла Пятого легиона «Жаворонки». Весьма возможно, что с самого начала Гая сопровождал еще один консуляр, Публий Сульпиций Квириний, ибо он, конечно, в последние годы состоял в его свите.[645]
Август оставался в Риме, не желая отправляться в длительные путешествия по провинциям. Ему было за шестьдесят, и он, вероятно, чувствовал свою старость, особенно с тех пор как в живых оставались лишь немногие из его сверстников. В свой день рождения во 2 г. н. э. он писал старшему сыну: «В девятый день до октябрьских календ (23 сентября). Приветствую тебя, мой дорогой Гай, мой дражайший маленький ослик, по которому, так мне помогающему, я постоянно скучаю всякий раз, когда ты далеко от меня. Но особенно в такой день, как сегодня, мои глаза жаждут видеть моего Гая, и где бы ты ни был сегодня, я надеюсь, ты отпраздновал мой шестьдесят четвертый день рождения в здравии и благополучии… И я молю богов, чтобы я, сколько бы времени мне ни оставалось, мог провести его с тобой в безопасности и благоденствии, с нашим отечеством в цветущем состоянии, в то время, как ты поступаешь как подобает мужчине и готовишься сменить меня на сторожевом посту» (Gellius,