[1489]. «Сильный, энергичный, решительный, бесстрашно ведший войну с разложением русских войск и с большевизмом в них, он сумел создать в короткое время части если не вполне твердые, то во всяком случае разительно отличавшиеся от русских войск дисциплиной и порядком, — писал Деникин. — Дисциплиной старой, отметенной революцией — без митингов, комиссаров и комитетов»[1490].
К июлю уже были созданы Польская стрелковая дивизия в составе четырех трехбатальонных полков, Уланский полк из четырех эскадронов, Польский запасной пехотный полк, инженерная рота. Все части входили в состав фронтовой 7-й армии, за исключением запасного полка, дислоцировавшегося в Белгороде[1491]. Но польские легионы в бой не рвались[1492].
Еще в конце марта военный совет утвердил положение о формировании чехословацких отрядов из австрийских военнопленных, что должно было сыграть важную роль в ослаблении и расколе Австро-Венгрии. Главным проповедником этой идеи был председатель Чехословацкого национального совета профессор Томаш Массарик, тесно взаимодействовавший с англо-американской разведкой. Совет вел активную вербовочную работу среди военнопленных чехов и словаков, и к концу лета в корпусе, 1-й и 2-й чехословацких дивизиях насчитывалось 25 тысяч бойцов, не считая артиллерийские подразделения. В чехословацких частях был введен французский военный устав, а их командный состав приравнен к офицерам русской армии[1493]. Эти части, находившиеся во многом на содержании западных союзников, сыграют решающую роль в развязывании Гражданской войны в 1918 году.
Повысилась ли в результате реформ Керенского и Корнилова боеспособность российской армии? Военный министр, естественно, был доволен результатами своей деятельности: «В полках прекратились бесконечные политические митинги, и солдаты, уставшие от долгой праздности, вернулись к выполнению своих повседневных обязанностей… Комитеты на армейском, корпусном и более низких уровнях приобрели организационную оформленность; в них в основном входили люди, выступавшие за возобновление военных действий…»[1494].
Признаки нормализации в армии отмечали и другие информированные наблюдатели. Даже Гурко, настроенный к власти крайне критически, признавал, что в мае наши боевые возможности «благодаря влиянию начальствующего состава, постепенно возрастали»[1495]. Столь авторитетный свидетель, как Гинденбург, тоже подтверждал: «Начиная с мая становится понятно, что и на севере российское командование постепенно вновь берет бразды правления в свои руки. Случаи братания враждующих окопов становятся все реже, и солдаты возвращаются к привычной форме общения с оружием в руках. Вскоре становится совершенно ясно, что в тылу российского фронта ведутся активные дисциплинарные работы»[1496].
Однако Деникин полагал, что все усилия всего лишь «несколько умерили темп развала армии. Только»[1497]. Полковник Барановский после трехчасового выступления на Съезде крестьянских депутатов пребывал в мрачном настроении и жаловался Ноксу: «В армии осталось снарядов на полгода боев, однако не хватает продовольствия, а в некоторых местах лошадям выдают по одному фунту овса в день. Вспыхивают массовые эпидемии цинги. Количество явных дезертиров превысило несколько миллионов, а скрытых — примерно миллион солдат и офицеров, которые под разными предлогами скрываются в тылу. На железных дорогах царит анархия. Количество солдат в ротах сократилось до 40–70 штыков. Из тысячи солдат пополнения из запасных частей до фронта добирается всего по 150–250 человек».
Нокс, сам находившийся на передовой весь месяц до начала наступления, записывал в дневник свои наблюдения, которые вовсе не настраивали на оптимистический лад. 1 июня, Кременец: «По дороге из Тарнополя я повсюду видел признаки дезорганизации. В одном из сел остановилась гвардейская артиллерия. Орудия и повозки расположены беспорядочно. У орудий не было часовых… Лошади стояли распряженными, но связанными. Никто не озаботился их покормить. А солдаты спокойно спали рядом под деревьями… На этом участке фронта есть целые части, где предпочитают лишь читать напечатанную и распространяемую на немецкие деньги «Правду».
Никаких признаков того, что армия поняла смысл военных действий, не было. Нокс зафиксировал: «Многие считают, что Аннексия и Контрибуция — это такие два города, и один солдат на вопрос, понимает ли он этот лозунг, заявил, что лично он не знает, где находится Аннексия, зато Контрибуция точно располагается «где-то в Турции!» Наверное, он путает это название с Константинополем!»[1498]
Ну и, конечно, растущую проблему представлял собой столичный гарнизон. В Петрограде и его окрестностях на довольствии состояли около 800 тысяч военнослужащих, из них половина приходилась на разного рода нестроевые и технические части. В столичном военном округе — к моменту назначения Половцова его главнокомандующим — размещалось 16 гвардейских запасных батальонов по 5–7 тысяч бойцов в каждом и 4 запасных пехотных полка (по списку по 15 тысяч человек). К изначальной деморализации серьезное добавление пронесшийся по армии слух, будто всех солдат старше 40 лет отпустят домой. Сорокалетние начали в массовом порядке дезертировать и являться в столицы с требованиями, чтобы их на законном основании уволили. «Поселились они лагерем на Семеновском плацу, разбились на роты, основали собственную республику, начали сначала посылать повсюду депутации, но, потерпев неудачу, стали устраивать огромные шествия, более 50 рот, — рассказывал Половцов. — Чернов их обнадежил. Керенский с яростью прогнал. Я начал их морить голодом, прекратив отпуск у военного начальника всякого для них пропитания. Но оказалось, что их республика может жить самостоятельно на заработки от торговли папиросами, от ношения багажа на вокзалах и пр.».
Совсем грустны были встречи Половцова с комендантом Кронштадта: «Когда я раз выразил желание поехать посмотреть войска республики, он ужаснулся и сказал, что если бы стало известным, что он меня посещает, то его растерзали бы и что он погоны надевает, только входя ко мне в штаб… По сравнению с Кронштадтской республикой значительно более передовым государством оказалась Шлиссельбургская держава. Там было объявлено, что каждая волость, наподобие американского штата, представляет собой самостоятельную единицу, а в Шлиссельбурге будет заседать союзный конгресс»[1499].
Несложно догадаться, что в частях столичного округа готовившееся наступление не встречало позитивного отклика, что открывало новые возможности для военной организации ПК большевиков во главе с Подвойским, Невским и Крыленко. Под ее влиянием уже находились 1-й пулеметный, Московский, 1-й запасной и Павловский полки, все более организованной становилась рабочая гвардия. 1 июня военная организация, полностью поддержанная Петербургским комитетом предложила провести вооруженную демонстрацию к Мариинскому дворцу.
В тот день после трехнедельного отсутствия Керенский вернулся в Петроград, чтобы успеть к открытию главного политического события — Первого съезда рабочих и солдатских депутатов. Именно от съезда военный министр, как и все правительство, ждали санкции на начало наступления на фронте.
Наступления, которого так добивались западные союзники России.
Терещенко и союзни(ч)ки
Замена Милюкова на посту министра иностранных дел, из-за чего было сломано столько копий и обрушено первое Временное правительство, не сопровождалась каким-либо изменением внешнеполитического курса. 3 мая было сделано обширное заявление нового министра Терещенко, где назывались два основных — идеалистических — мотива политики России на международной арене: «страстное желание дать справедливый мир всему миру, не обидев ни один народ, не создав после войны ненависти» и «сознание своих связей с демократиями союзников… долга, который эта связь накладывает на нее».
Но по внутриполитическим соображениям Временному правительству было исключительно важно, чтобы западные союзники, во-первых, позитивно отреагировали на изменения в кабинете; во-вторых, проявили солидарность с внешнеполитическим курсом России; в-третьих, скорректировали свои цели войны, выразив поддержку формуле демократического мира без аннексий и контрибуций.
Отношение союзников к смене правительства было скорее негативным. Константин Набоков писал: «Сэр Джордж Бьюкенен в своих донесениях отзывался очень лестно о М. И. Терещенко, — я не мог не замечать, что авторитет и вес его в глазах англичан — английских сановников, которым я делал «представления» от его имени — значительно ниже тех, которыми пользовался в их глазах Милюков»[1500]. Начальник британского Генштаба в начале мая делал вывод о том, что «политика этой страны в настоящий момент в значительной мере находится в руках социалистов, воодушевленных пацифистскими и революционными идеалами. Видимый результат подобной ситуации — настолько сильное повреждение боеспособности армии и флота, что ценность России как союзника существенно понизилась, если не полностью уничтожена…»[1501]
Мнение о растущей несостоятельности российской власти подкреплялось тем обстоятельством, что в Лондоне никак не появлялся посол. «Сазонов был назначен послом еще царем, но его отправку задерживали несколько месяцев, и только благодаря личной просьбе Милюкова он согласился отправиться без дальнейших проволочек. На железнодорожном вокзале ему была вручена записка от Львова, в которой тот просил отложить отъезд из-за отставки Милюкова… Были сделаны три попытки заменить его, но предложенные кандидатуры, барон Александр Мейендорф и князь Григорий Трубецкой, оба — сановники старого режима, которые еще менее могли получить одобрение Петроградского Совета, и М.Н. де Гир, посол в Риме, так и не прибыли занять пост посла». Набоков оставался в Лондоне до прихода к власти большевиков…»