.
Прямого отказа от конференции со стороны Запада не было. Но Ллойд Джордж предложил Парижу и Риму отправить ответ, подобный тому, что дал он сам: «Из-за военных действий подводных лодок сообщение между Западной Европой и Россией строго ограничено, проезд в этом направлении может быть разрешен только лицам, направляющимся только по вопросам государственного значения».
Тот же поезд, что привез 3 мая в Петроград Троцкого, доставил и двух известных бельгийских социалистов — Эмиля Вандервельде и Генри де Мэна, настроенных против конференции. Им оказали теплый прием, число их слушателей в армии измерялось рекордной для приезжих сотней тысяч. Но социализм Вандервельде, которому даже программа российских кадетов казалась «слишком радикальной», не сильно резонировал с настроением российских масс.
Двадцатого мая в Петроград прибыл член военного кабинета Англии и секретарь лейбористской партии Артур Гендерсон. Помимо пропагандистской, у него была и другая миссия: «Ллойд Джордж дал ему полномочие заменить сэра Джорджа Бьюкенена на посту посла, буде он, Гендерсон, по ознакомлению с местной обстановкой признает такую замену желательной»[1525].
В противоположность Вандервельде, «на Гендерсона и Тома произвело впечатление страстное единодушие членов Петросовета, и оба изменили свою точку зрения в пользу созыва конференции. Даже Ллойд Джордж высказался за ее созыв, опасаясь плохого впечатления, которое могло произвести отсутствие в России социалистов Антанты». Французские социалисты, их итальянские коллеги и мелкие британские соцпартии (Независимая лейбористская и социалистическая) высказались в пользу Стокгольмской конференции.
В середине мая в Стокгольм стали прибывать делегаты от нейтральных государств, вскоре к ним начали присоединяться представители стран Четверного союза, чьи правительства поддержали участие своих социалистов в конференции. Первым государством, которое прямо запретило выдавать паспорта собственным социалистам, стали Соединенные Штаты. Лансинг назвал Стокгольмскую конференцию «хитро задуманной акцией германских военных». Когда избранные от Американской социалистической партии Моррис Хиллквит, Виктор Бергер и Алджертон Ли обратились за паспортами, их ждал отказ. Глава АФТ Самюэль Гомперс назвал идею Стокгольма частью «коварной прокайзеровской пропаганды».
Через несколько дней примеру США последовало правительство Франции, опасавшееся морального распада армии в случае поездки социалистов на конференцию. Вслед за этим — такое же решение итальянского правительства. Западная пресса была полна статьями о «стокгольмском заговоре» и «тайной германской игре»[1526].
Гендерсон быстро почувствовал, что не в его силах изменить позицию западных правительств в отношении конференции и хоть что-то внутри России. В Англии он и Бьюкенен принадлежали к противоположным сторонам политического спектра. В Петрограде между ними не видели большой разницы. Локкарт, «заглянув в душу» Гендерсона, пришел к выводу: «Он был слабоват в географии. Он плохо ориентировался, но быстро сообразил, что местность нездоровая. Товарищи из Советов сбивали его с толку. Он не понимал их языка, ему не нравились их манеры».
Гендерсон 1 (14) июня написал британскому премьеру письмо с рекомендацией оставить на посольском месте Бьюкенена, который не вызывал аллергии ни в правительстве, ни в Совете. «Вернувшись в Англию, он получил исторический отказ мистера Ллойд-Джорджа в аудиенции, после чего немедленно подал в отставку. Так он потерял и пост посла, и портфель министра. Это было горькой наградой за его честное, хотя и с излишней скромностью выполненное поручение. Если оно и не имело желательных последствий в отношении России, то все же сумело отбить у мистера Гендерсона охоту к революционной деятельности до конца жизни»[1527].
Английские социалисты отправились было на консультации по поводу созыва конференции в Петроград, но… «Делегаты взошли на борт судна в Абердине и были неприятно удивлены, когда команда отказалась идти в море с грузом «антивоенно настроенных пассажиров»[1528].
Стоит ли удивляться, что авторитет союзников внутри России стремительно падал. Однако «степень негативных эмоций в отношении отдельных держав Антанты была различной. «Франция с ее революционными традициями; только что вступившие в войну США особой аллергии у солдат не вызывали. А вот «империалисты» Англии были им просто ненавистны»[1529]. Нокс возмущался, что в проплаченной немецкими деньгами грязной прессе английского короля называли «коронованный грабитель с большой дороги», а дело, за которое каждый день погибают лучшие люди в нашей стране, здесь понимают как «занятие капиталистических пиратов-грабителей»[1530].
Но престиж союзных держав падал в глазах не только российского общественного мнения. О своем разочаровании в них много напишет и Керенский. Перед самым началом июньского наступления к нему в вагон в Тарнополе явились представители всех союзнических государств. «Представитель Великобритании при российском Генеральном штабе обещал мне от имени короля, что английские войска поддержат наше наступление. По причинам, которые мне до сих пор неизвестны, они этого обещания не сдержали». После начала наступления, утверждал Керенский, «наши артиллеристы пришли в замешательство: большое количество снарядов, присланных союзниками, оказалось негодным. Видно, союзники руководствовались старой русской поговоркой: «На тебе, Боже, что нам негоже»[1531].
То же с орудиями. 20 июня Керенский отправил телеграмму Терещенко: «Укажите соответственно послам, что тяжелая артиллерия, присланная их правительствами, видимо, в значительной части из брака, так как 35 % не выдержали двухдневной умеренной стрельбы… Ускорьте созыв союзной конференции». Большие претензии у Керенского были к Ноксу: «Всюду, куда он приезжал, шумно критиковал русскую армию и открыто выражал неприязнь к новому строю. Постепенно он оказался в центре оппозиционного офицерства».
Керенский был в целом возмущен дипломатией союзников: «От дипломатических норм поведения не осталось и следа. Впервые дипломатический корпус посчитал для себя возможным входить в контакты с кем угодно. Большинство дипломатов союзнических стран критически, а порой и враждебно относились к Временному правительству. Нас обвиняли в слабости, бесхребетности, нерешительности и во многих других грехах. Со временем это приняло форму явного поощрения деятельности тех лиц, которые в глазах иностранцев представали истинными патриотами… Крайне левая оппозиция получила поддержку в Берлине. А правые круги получили ее в посольствах и в высших сферах Петрограда. Самое удивительное во всей этой ситуации было то, что левые болтуны называли членов нашего правительства «наемниками британского капитала», а правые демагоги в посольских гостиных — рабами Советов и полубольшевиками»[1532].
Все так.
Первый съезд Советов: «Есть такая партия»
Первый съезд Советов проходил 3-24 июня в здании Кадетского корпуса на Первой линии Васильевского острова. «Классные комнаты использовались под общежитие для делегатов из Москвы и из провинции. Чтобы попасть в зал, надо было долго идти по длинным, плохо освещенным коридорам»[1533]. Бенуа писал: «Символично то, что собрание съезда происходило в кадетском корпусе, в зале, отделанном в военно-ампирном вкусе (Мунцем лет 8 назад), что члены съезда сидят за партами, насквозь пропитанными «паническим потом» экзаменующихся учеников и атмосферой зубрения… В отделении же прессы, куда меня поместили, слишком много еврейчиков и евреек, «страшно умных» и имеющих вообще такой вид, что для них это киндершпигель, который и слушать не стоит»[1534].
Зал не мог вместить всех желающих. «Огромное здание Кадетского корпуса уже к 1 июня было запружено чуть ли не двухтысячной толпою, провинциальная часть которой тут же и ночевала, — припоминал Степун. — В синих от табачного дыма гулких коридорах стоял неумолкаемый шум. Вокруг бойких ораторов и делегатов с мест жадно теснились возбужденные слушатели… Левых социалистов-интернационалистов окружали потрепанные серо-черные пиджаки; большевиков — те же пиджаки, но с сильной примесью распоясанных и расстегнутых солдатских гимнастерок вокруг правительственных партий… Широко разливался защитный цвет, на фоне которого виднелось много офицерских, главным образом прапорщичьих кителей и вполне приличных интеллигентских пиджаков. Особенно сильная давка замечалась, как всегда, у книжных киосков и в тесной, мрачноватой столовой, где шла постоянная борьба за стакан чаю и тарелку щей».
Присутствовали 1090 делегатов, из них о своей партийности заявили 680: эсеров — 285, меньшевиков — 248, большевиков — 105, меньшевиков-интернационалистов — 32, меньшевиков-объединенцев 10. «Правые эсеры делали последние усилия, чтобы справиться с возникшей в партии левой оппозицией Комкова. Правые меньшевики вели такую же борьбу с… крайне интернационалистическим крылом»[1535].
Линия борьбы была ясна Войтинскому: «Меньшевистско-эсеровский оборонческий блок — с одной стороны, большевики — с другой. Третьей силы не было. Левые эсеры и меньшевики-интернационалисты, колебавшиеся между противоположными лагерями, не шли в счет… Все голосования… давали одни и те же цифры: большинство в 500–600 голосов и меньшинство в 100–150 человек… Каждое из боровшихся в Советах течений противополагало свою политику политике противников, как пролетарскую линию в революции линии мелкобуржуазной… Исполнительный комитет, проводивший политику обороны и коалиции, имел против себя большинство рабочих и солдат в Петрограде и за себя — революционную демократию остальной России»