— Это было бы совершенно несвоевременно, — ответил Ленин.
Он быстро собрался и тут же выехал в столицу[1683]. «Во вторник Ленин со своим секретарем Савеловым и большевистской свитой экстренно выехал в Петроград с поездом, отходившим от Мустомяк в 6 ч. 45 м. утра»[1684], — зафиксировал Никитин. В вагоне поезда Ленин увидел «Правду» с пустой полосой. Около 11 утра поезд прибыл на Финляндский вокзал. До дома Кшесинской Ленин добирался на извозчике, трамваи по-прежнему стояли. В магазинах, банках двери были закрыты[1685].
К особняку Кшесинской начали подтягиваться кронштадтцы: «Без всяких препятствий мы спокойно проплыли Морским каналом и наконец вошли в устье Невы, — повествовал Раскольников. — На обеих набережных жизнь текла обычным будничным темпом, и ничто не обнаруживало происходящих в городе событий. Наши пароходы, не торопясь и не внося беспорядка, один за другим стали подходить к пристани Васильевского острова. За недостатком места, часть судов ошвартовалась у Английской набережной. Выгрузка, сбор и построение колонны заняли около часу»[1686]. Всего на двух транспортах, шести баржах и буксирах прибыли 6 тысяч моряков и рабочих[1687].
«В организованном порядке, под звуки военного оркестра, тысячи кронштадтцев двинулись по набережной Невы. Мирные обыватели, студенты, профессора, эти постоянные завсегдатаи чинной и академически спокойной Университетской набережной, останавливались на месте и с удивлением оглядывали нашу необычную процессию»[1688]. Дворец Кшесинской — совсем рядом.
На балконе Свердлов. Он был уникальной фигурой, которую, как писал Луначарский, отмечало «совершенно исключительное, необъятное знание всей партии и десятка тысяч людей, которые составляли эту партию и, казалось, были насквозь им изучены. Какой-то биографический словарь коммунистов носил он в своей памяти… ничего никогда не забывал, знал заслуги и достоинства, замечал недостатки. Лед-человек и алмаз-человек. И в этическом его облике была та же кристалличность и холодная колючесть. До прозрачности отсутствовало в нем личное честолюбие и какие-либо личные расчеты…[1689] Свердлов заменял собой весь секретариат ЦК.
«Маленький, худощавый, черный, как смоль, Свердлов, один из коренных организаторов партии… стоял на балконе и деловито, как всегда, отдавал сверху распоряжения своим могучим басом:
— Голову шествия продвинуть вперед, стать плотнее, подтянуть задние ряды»[1690].
Матросы требуют Ленина, но тот вместо себя посылает Луначарского, который, избегая конкретики, «попробовал развернуть перед матросами всю картину хода революции». Матросы недовольны, требуют четких указаний, Луначарский сворачивает выступление.
«Тов. Ленин появился на балконе, встреченный долго не смолкавшим громом аплодисментов. Овация еще не успела стихнуть, как Ильич уже начал говорить»[1691]. Он произнес весьма туманную речь о необходимости продолжать борьбу за установление советской власти, проявлять бдительность и стойкость[1692]. Ленин передал «привет революционным кронштадтцам от имени питерских рабочих», призвал в «выдержке, стойкости и бдительности» и поделился уверенностью, что «лозунг «Вся власть Советам!» должен победить и победит, несмотря на все зигзаги исторического пути»[1693]. Кронштадтцы двинулись к Таврическому дворцу.
К часу дня к нему уже подошли рабочие Выборгского района и солдаты 1-го пулеметного полка, за ними — рабочие Нарвского района и 2-й пулеметный полк. На стороне большевиков гарнизон Петропавловской крепости, взяты под контроль Финляндский и Николаевский вокзалы.
Белый зал дворца заполняли члены бюро обоих Центральных исполнительных комитетов. «Настроение то же, что ночью, может быть, даже хуже, — замечал Войтинский. — Представителей оппозиции не заметно. Говорят лишь наши да «мужички». Речи наших истерически беспомощны, речи представителей Крестьянского центра уклоняются все дальше вправо»[1694]. Бюро двух ЦИКов принимает обращение: «Ни одна воинская часть не имеет права выходить с оружием без призыва Главнокомандующего войсками, действующего в полном согласии с нами. Всех, кто нарушит это постановление в тревожные дни, переживаемые Россией, мы объявим изменниками и врагами революции»[1695].
Временное правительство в эти часы предпочитает тихо отсиживаться в штабе Петроградского военного округа у Половцова. Керенский — в штабе Западного фронта в Молодечно, откуда, узнав об обострении ситуации в столице, немедленно направился в Могилев, где провел совещание с Брусиловым и Лукомским. Из Ставки премьеру Львову ушла телеграмма: «Петроградские беспорядки произвели на фронте губительное, разлагающее действие… Категорически настаиваю на решительном прекращении предательских выступлений, разоружении бунтующих частей и предании суду всех зачинщиков. Требую прекращения всех дальнейших выступлений и военных мятежей военной силой»[1696]. После такой телеграммы и не скажешь, кто из двоих военный министр, а кто глава правительства. А ближе к вечеру Керенский телеграфировал Половцову: «Приказываю немедленно прекратить появление на улицах Петрограда солдатских вооруженных банд. Ввести конные и пешие патрули. При первых попытках немедленно обезоруживать выступающие части, пулеметы сейчас же отбирать и высылать на фронт»[1697]. Керенский был далек от реалий.
В пятом часу подошли к Таврическому дворцу кронштадтцы, причем в крайне дурном настроении: добирались с большими приключениями, о которых поведал их руководитель. «В полном порядке вступили на Троицкий мост… Пройдя Марсово поле и небольшую часть Садовой улицы, мы свернули на Невский проспект и оказались в царстве буржуазии. Здесь уже фланировали не отдельные буржуа, а целые толпы нарядной буржуазии двигались в ту и другую сторону по обоим тротуарам Невского… На углу Невского и Литейного… арьергард нашей демонстрации был обстрелян. В результате этого первого нападения пострадало несколько человек… Наконец жестокий обстрел нас ожидал на углу Литейного и Пантелеймонской улицы…
Как только послышались первые выстрелы, кронштадтцы инстинктивно схватились за винтовки и начали стрелять во все стороны. Здесь было убито и ранено несколько человек. Наконец, пальба сама собой стала стихать… Сколько усилий ни прилагал авангард шествия, чтобы снова построить правильные колонны, это никак не удавалось. Равновесие толпы было нарушено. Всюду казался притаившийся враг. Одни продолжали идти по мостовой, другие перешли на тротуар. Винтовки уже не покоились мирно на левом плече, а была взята на изготовку… К Таврическому дворцу мы подошли хотя и в строю, но довольно условном»[1698].
«Это была знакомая мне толпа Якорной площади, но уже охмелевшая от пролитой за день крови — от дома Кшесинской до Таврического дворца матросы шли «с боем», стреляя налево и направо, наводя ужас на население, кое-где громя магазины»[1699], — замечал Войтинский. Кронштадтцы подошли как раз в тот момент, когда перед толпой выступал вызванный ею Чернов.
Рослый рабочий, поднося кулак к лицу Чернова, исступленно кричал:
— Принимай, сукин сын, власть, коли дают.
«Если это даже не более как анекдот, и в этом случае он с грубоватой меткостью выражает самую суть июльской ситуации», — считал Троцкий. Через пару минут в Белый зал вбежал кто-то с криком, что Чернова арестовали матросы и с ним собираются расправиться. ЦИК «в неописуемом возбуждении» отправил на выручку министра несколько видных своих членов из числа большевиков во главе с Троцким[1700]. С ним на место происшествия побежал и Раскольников: «Выйдя на подъезд, мы прошли сквозь расступившуюся толпу кронштадтцев прямо к автомобилю, в котором без шапки сидел арестованный Виктор Чернов. Вождь эсеровской партии не мог скрыть своего страха перед толпой: у него дрожали руки, смертельная бледность покрывала его перекошенное лицо, седеющие волосы были растрепаны… Трудно сказать, сколько времени продолжалось бы бурливое волнение массы, если бы делу не помог горнист, сыгравший обычный судовой сигнал, призывающий команду к полной тишине и спокойствию. В одно мгновенье все стихло и воцарилась мертвая тишина…
— Товарищи-кронштадтцы, краса и гордость русской революции! Я не допускаю мысли, чтобы решение об аресте министра-социалиста Чернова было вами сознательно принято… Кто тут за насилие, пусть поднимет руку…
Никто даже не приоткрыл рта, никто не вымолвил ни слова возражения.
— Товарищ Чернов, вы свободны, — торжественно произнес тов. Троцкий.
Чернов был ни жив ни мертв. Я помог ему сойти с автомобиля: с вялым, измученным видом, нетвердой, нерешительной походкой он поднялся по ступенькам и скрылся в вестибюле дворца»[1701].
Чернов вернулся в зал заседания. «Матросы, заполнившие сквер, шумели, волновались, — наблюдал Войтинский. — Но, видимо, не знали, что делать дальше»[1702]. Раскольников подтверждал, что они с Рошалем в этот момент действительно пытались «выяснить дальнейшее назначение кронштадтцев. Наверху, на хорах, опоясывающих зал заседаний, встречаем Владимира Ильича… Ильич в хорошем настроении. Видно, широкий размах демонстрации, развернувшейся под нашими лозунгами, несомненный успех нашей партии его глубоко радуют». Ждут дальнейших инструкций. «Наскоро созывается совещание активных работников. Присутствует немного: около двадцати человек. Произносят речи: сперва Зиновьев, затем Троцкий, потом я и наконец Рошаль. Освещая вопрос с разных сторон, все приходят к одному выводу: демонстрацию следует считать законченной, участников пригласить вернуться в казармы… Я остаюсь в Таврическом дворце, чтобы присутствовать на заседании ЦИКа… а Рошаль идет разводить кронштадтцев по квартирам; им назначены помещения: в доме Кшесинской, в Петропавловской крепости, в Морском корпусе и в Дерябинских казармах»