Петр Петрович Юренев — инженер-путеец, кадет, депутат 2-й Думы от Черниговской губернии, автор так и не реализованного дореволюционного проекта строительства московского метро, член Земгора и ВПК возглавил Министерство путей сообщения.
Ведущий профессор государственного права Московского университета, секретарь 1-й Госдумы, бессменный автор «Русских ведомостей» и «Русской мысли», председатель Юридического совещания Временного правительства Федор Федорович Кокошкин стал государственным контролером. «Гибкость его мысли равнялась только твердости его основных убеждений»[1939], — уверял Милюков.
Антон Владимирович Карташев заменил Владимира Львова на посту обер-прокурора Святейшего синода. «Карташев, религиозный мыслитель, необыкновенно быстро освоившийся с чуждой ему областью политики, перенес в нее серьезность и честность стремлений, соединенную с большой наблюдательностью и правильностью понимания людей и положений»[1940], — отзывался об однопартийце Милюков.
Кабинет поправел. «В первой коалиции, оформившейся 6 мая, социалисты были в меньшинстве; но они были фактическими хозяевами положения; в министерстве 24 июля социалисты были в большинстве, но они были только тенью либералов»[1941], — считал Троцкий. Милюков подтверждал: «При небольшом номинальном перевесе социалистов действительный перевес в кабинете безусловно принадлежал убежденным сторонникам буржуазной демократии»[1942].
Прежде всего обращало на себя внимание исчезновение из кабинета Церетели, о чем было много пересуд. Суханов объяснял это тем, что Церетели оставался «некой личностью, да еще опасной тем, что за ним стоял Совет, армейские организации и все то, чему совсем не следовало бы существовать на свете. Поэтому полномочный Керенский постарался вытеснить, выдавить советского лидера из своего кабинета. Об этом Церетели прямо говорил в частных беседах. Но молчал об этом публично — в интересах престижа коалиции «живых сил»… Так стряпала кучка политиканов полномочную и безответственную революционную власть в эпоху упадка»[1943].
Ленин 29 июля в «Рабочем и солдате» публикует «Начало бонапартизма», где отводит меньшевикам и эсерам «прямо-таки роль шутов гороховых около бонапартиста Керенского. В самом деле, разве же это не шутовство, когда Керенский, явно под диктовку кадетов, составляет нечто вроде негласной директории из себя, Некрасова, Терещенко и Савинкова, умалчивает и об Учредительном собрании и вообще о декларации 8 июля, провозглашает в обращении к населению священное единение между классами, заключает на никому не известных условиях соглашение с поставившим наглейший ультиматум Корниловым, продолжает политику скандально-возмутительных арестов, а Черновы, Авксентьевы и Церетели занимаются фразерством и позерством?»[1944].
К концу июля закончилась работа над законом о выборах в Учредительное собрание, который был самым либеральным из когда-либо появлявшихся на Земле. «Проект закона очень демократичен, — отмечал участвовавший в работе над ним Сорокин, — предусматривает пропорциональное представительство всего населения — но мне кажется, что он так же годится для современной России, как вечернее платье для прогулки на лошади»[1945]. При этом Учредительное собрание становилось все более отдаленной перспективой: городские, поселковые и земские управы, которые по закону от 27 июля должны были составлять избирательные списки, не могли сорганизоваться раньше конца августа, а списки должны были обнародоваться на позднее, чем за 40 дней до выборов.
В статье «О конституционных иллюзиях», вышедшей в «Рабочем и солдате» 4 и 5 августа, Ленин утверждал, что созыв Учредительного собрания власти совершенно сознательно затянут по причинам чисто политическим: «Учредительное собрание в современной России даст большинство крестьянам более левым, чем эсеры. Это буржуазия знает. Зная это, она не может не бороться самым решительным образом против скорого созыва Учредительного собрания. Вести империалистическую войну в духе тайных договоров, заключенных Николаем II, отстаивать помещичье землевладение или выкуп, — все это — невозможное или неимоверно трудное дело при Учредительном собрании». Да и если собрание состоится, «без новой революции в России, без свержения власти контрреволюционной буржуазии (кадетов в первую голову), без отказа народом в доверии партиям эсеров и меньшевиков, партиям соглашательства с буржуазией, Учредительное собрание либо не будет собрано вовсе, либо будет «франкфуртской говорильней», бессильным, никчемным собранием мелких буржуа, до смерти запуганных войной и перспективой «бойкота власти» буржуазией, беспомощно мечущихся между потугами править без буржуазии и боязнью обойтись без буржуазии»[1946].
Ленин как в воду глядел. По согласованию с Советами Временное правительство 9 августа приняло решение перенести выборы на 12 ноября. История не отпустит этому правительству так много времени.
Пока же «для создания твердой и решительной власти» Временное правительство постановлением от 2 августа предоставило военному министру и министру внутренних дел «в исключительный момент исключительные полномочия»: а) постановлять о заключении под стражу лиц, деятельность которых представляется угрожающей обороне государства, внутренней его безопасности и завоеванной революцией свободе, б) предлагать указанным в пункте а) лицам покинуть в особо назначенный для того срок пределы Государства Российского. «Внешним поводом для принятия этого «ограничения конституционных гарантий», — утверждал Милюков, — был съезд большевиков, начавший свои заседания демонстративным приветствием арестованным лидерам и открыто поведший ту самую линию, которая собственно и вызвала правительственное расследование роли большевиков в восстании 3–5 июля».
Однако прецедентов практического использования этих чрезвычайных полномочий было немного: «закрытие «Народной Газеты» и привлечение к судебной ответственности ее руководителя и арест Юскевича-Красовского в порядке закона 2-го августа. Позднее, как третий пример — и первый случай применения остракизма по этому закону, присоединилось изгнание генерала В. И. Гурко»[1947]. Заслуженного генерала по приказу Керенского и без санкции прокурора арестовали, посадили в Петропавловскую крепость, а затем выслали из страны за сочувственное письмо, которое он направил Николаю II 2 марта[1948].
«Видя бессилие и связанность данной власти, обыватель начинает искать другой, настоящей. И, смотря по политическому настроению, за Керенским уже вырисовывались — либо Корнилов, либо Ленин»[1949].
Корнилов и корниловцы
Потребность в порядке разливалась в обществе. Мероприятия по восстановлению дисциплины на фронте давали минимальный результат. Станкевич сообщал, что «целые роты, батальоны, полки и даже дивизии отказывались исполнять приказ — чаще всего о выступлении на позиции. В таких случаях, если убеждения не помогали, приходилось окружать части и расформировывать их… Чуть ли не в каждой дивизии был свой большевик, с именем, более известным в армии, чем имя начальника дивизии. Так как было ясно, что без их удаления нельзя справиться с разложением армии, то мы постоянно убирали одну знаменитость за другой». При этом Станкевич не знал «ни одного случая применения военно-революционных судов, который бы закончился применением смертной казни»[1950]. Войтинский, ставший комиссаром Северного фронта, пытался претворить в жизнь драконовские законы. «Моя попытка возложить это дело на судебно-следственную власть не привела ни к чему — представители прокуратуры смотрели на нашу борьбу с разрушением фронта как на домашний спор между меньшевиками и большевиками, и один военный следователь прямо заявил мне:
— В законах нет ни одной статьи, которую можно применить против большевиков и которая не была бы одновременно направлена и против Искосола, и — прошу у вас, гражданин комиссар, извинения — против гражданина Керенского…
За привлекаемого к ответственности «дезорганизатора» обычно вступалась его рота. За роту вступался полк. Вслед за полком втягивалась в дело дивизия. Арест какого-нибудь темного провокатора превращался в целую военную экспедицию с окружением «бунтующей» части отрядом «верных революции» войск из пехоты, кавалерии, артиллерии и броневых автомобилей»[1951].
В Петрограде водворение порядка было еще более затруднительно. Гиппиус, вернувшись с курорта, писала 13 августа: «Часто видела я летний Петербург. Но в таком сером, неумытом и расхлястанном образе не был он никогда. Кучами шатаются праздные солдаты, плюя подсолнухи. Спят днем в Таврическом саду. Фуражка на затылке. Глаза тупые и скучающие. Скучно здоровенному парню. На войну он тебе не пойдет, нет! А побунтовать… это другое дело. Еще не отбунтовался, занятия никакого.
Наш «быт» сводится к заботе о «хлебе насущном». После юга мы сразу перешли почти на голодный паек. О белом хлебе забыли и думать. Но что еще будет!»[1952]
К порядку взывал предпринимательский класс. В связи с переговорами о вхождении в состав правительства кадетов и представителей деловых кругов было созвано совещание Торгово-промышленного союза, которое призвало покончить с двоевластием: «Только радикальный разрыв власти с диктатурой Советов, толкающей на путь разложения, может вывести Россию на путь спасения. Россия погибнет, если этого не произойдет, и никакие перестановки министров уже не помогут…»