Зимний дворец произвел на Хаджиева «отвратительное и тяжелое впечатление. Мне казалось, что я нахожусь в доме, хозяин которого только что умер, не оставив после себя наследников, и чужие люди, не умеющие ценить этот дом, пришли в него, разрушают все и тащат, что возможно… Полы были грязные».
Керенский, даже не предложив Корнилову сесть, сразу заявил, что не приглашал его в Петроград и не знаком с подготовленной Савинковым запиской. При этом премьер обещал дать возможность Корнилову представить свои соображения на заседании Временного правительства в тот же вечер. Разговор был тяжелым, но Хаджиеву применять силу не пришлось. «Вдруг, после двухчасового совещания, открылась дверь зала заседания, и на пороге показался Голицын. Я невольно схватился за рукоятку ятагана, но Голицын, быстро направляясь ко мне, шепнул:
— Все благополучно! Собирай людей и приготовься к отправке на вокзал.
Пулеметы вынесли так же незаметно, как и принесли»[2037].
Савинков, которого на встречу не пустили, с вокзала вернулся в Военное министерство, к 6 часам вечера туда приехал и Корнилов. Савинков «попросил его подписать докладную записку… После этого генерал Корнилов приказал одному из моих адъютантов протелефонировать в Зимний дворец с просьбой назначить на 9 часов заседание Временного правительства. Но в 9 часов заседание не состоялось. Состоялась лишь частная беседа генерала Корнилова с Керенским, Терещенкой и Некрасовым… Обсуждения докладной записки во Временном правительстве Керенский не допустил»[2038].
Тот факт, что Керенский не позволил Верховному главнокомандующему встретиться с Временным правительством, вызвало возмущение многих министров. Керенский рассказывал, как утром 11 августа к нему «явился Кокошкин с заявлением о том, что сейчас же выйдет в отставку, если не будет принята сегодня же программа Корнилова… Выход групп министров из Временного правительства (так как за Кокошкиным, вероятно, последовали бы остальные министры к.-д.) накануне открытия Всероссийского совещания из-за корниловских «требований» сделал бы дальнейшее сохранение национального равновесия невозможным… За несколько часов до отъезда в Москву во Временном правительстве обсуждалась военная часть правительственного выступления. Прежде всего было предложено заслушать докладную записку Верховного главнокомандующего. По оглашении записки (в ее первой редакции) началось ее очень острое обсуждение… Моя формулировка согласила мнения министров (за исключением смертной казни в тылу)»[2039].
А генерал Корнилов утром 11 августа вернулся в Ставку, где с возмущением рассказывал Лукомскому, что «поездка его была напрасна; что Керенский водит его за нос, явно не желая выполнить свое обещание и провести в жизнь его требования.
— Как видите, только затягивают время. По-видимому, Керенскому не хочется, чтобы я ехал на Московское Государственное Совещание, но я поеду и добьюсь, чтобы мои требования были наконец приняты.
После этого Корнилов вернулся к недавнему разговору:
— Все донесения нашей контрразведки сходятся на том, что новое выступление большевиков произойдет в Петрограде в конце этого месяца. По опыту я убежден, что слизняки, сидящие в составе Временного правительства, будут сметены, а если, чудом, Временное правительство останется у власти, то при благосклонном участии таких господ, как Черновы, главари большевиков и Совет рабочих и солдатских депутатов останутся безнаказанными. Пора с этим покончить. Пора немецких ставленников и шпионов, во главе с Лениным, повесить, а Совет разогнать, да разогнать так, чтобы он нигде и не собрался!
Лукомский спросил, не с этим ли связано перемещение 3-го корпуса к столице?
— Вы правы. Конный корпус я передвигаю главным образом для того, чтобы к концу августа его подтянуть к Петрограду и, если выступление большевиков состоится, то расправиться с предателями родины как следует. Против Временного правительства я не собираюсь выступать. Я надеюсь, что мне в последнюю минуту удастся с ним договориться. Но вперед ничего никому говорить нельзя, так как Керенские, а тем более Черновы на все это не согласятся и всю операцию сорвут. Пойдете ли Вы со мной до конца и верите ли, что лично для себя я ничего не ищу?
Лукомский обещал пойти с Главкомом до конца.
— Я уже кое-что подготовил, и по моим указаниям полковник Лебедев и капитан Роженко разрабатывают все детали.
Лукомский напишет, что, «к сожалению, никакого участия в разработке операции не принимал. Как последующее показало, сам генерал Корнилов, за неимением времени, подготовкой операции не руководил, а исполнители, не исключая и командира корпуса генерала Крымова, отнеслись к делу более чем легкомысленно, что и было одной из главных причин, почему операция впоследствии сорвалась»[2040]. Для подготовки операции действительно были привлечены не самые опытные и авторитетные военные — два полковника, капитан и прапорщик.
Генерал Крымов приехал в Ставку 12 августа. Корнилов пригласил его с собой в поезд, чтобы переговорить по дороге на Государственное совещание.
Государственный Собор
Историю созыва Московского совещания вспоминал его участник Бубликов: «Мысль о нем родилась у московских деятелей П. П. Рябушинского и князя К. Трубецкого. Они задумали созвать на частное собеседование наиболее авторитетных в России общественных деятелей. Мысль о таком съезде было поручено провентилировать в Петербурге члену Государственной думы Н. Н. Львову. Тот сообщил об этом своему софракционеру, государственному контролеру И. В. Годневу, а последний принес в Совет министров. Керенский за эту мысль ухватился:
— Я им не дам это сделать. Я сам соберу совещание.
И совещание состоялось. Зачем? Для чего? С какой программой? По каким вопросам? Этого никто не знал»[2041]. Суханов единственный смысл совещания видел в том, что оно должно было «подавить мнение «всей демократии» мнением «всей страны» — ради окончательного и полного освобождения «общенациональной власти» от опеки всяких рабочих, крестьянских, циммервальдских, полунемецких, полуеврейских хулиганских организаций»[2042].
В день открытия Совещания «Новое время» писало: «На Кузнецком мосту продают сейчас листовку «Зачем собирается Московское совещание». Ее рвут у продавцов. На ней оттиснуты сверху: Успенский собор (где заседали земцы в 1613 г.) и государственный Большой театр. Минин налево, Керенский направо. Безличная толпа тоже ждет в невыносимом страдании, тоже хочет верить. Но поверить трудно»[2043].
Злые языки говорили, что на этом «Земском соборе» ожидалось «избрание на царство» Керенского. «В левых кругах шутили, что Керенский едет в Москву, дабы испросить у буржуазии благословения на удушение революции; в правых — что он едет в Белокаменную на предмет социалистического коронования, — подтверждал Степун. — Как политическим врагам Керенского, так и его ненадежным попутчикам одинаково казалось, что Московское совещание понадобилось премьеру в качестве пьедестала для его власти и резонатор для его голоса. Пущенное Лениным словечко «бонапартишка» повторялось далеко не только в большевистских кругах…»[2044].
Состав Государственного совещания был определен в две тысячи участников. Хотя никаких голосований не предусматривалось, организаторы постарались соблюсти некоторый баланс политических сил. Естественно, без большевиков. ВЦИК Советов, резко отмежевавшийся от них, строго запретил самочинные сборища и манифестации. Большевистские представители комитета, которые заявили о намерении выступить с отдельным заявлением, а затем покинуть зал, решением ВЦИКа не были вовсе допущены на Государственное совещание. «Большевики без серьезного сопротивления уступили и возвратили свои билеты на совещание, — писал Суханов. — Для них, бывших с массами, для них, за которыми шли массы, все это дело, вместе взятое, не стоило борьбы». В результате большевики отметились организацией в Москве в эти дни забастовки, которая не стала всеобщей только потому, что против нее проголосовал Московский Совет (354 голосами против 304-х). «Бастовал ряд фабрик и заводов. Бастовали все городские предприятия, за исключением удовлетворяющих насущные нужды населения. Бастовали рестораны, официанты и даже половина извозчиков. Вся это рабочая армия пошла за большевиками против своего Совета»[2045]. Из-за забастовки в городе не ходили трамваи, не работали рестораны и трактиры.
Известный театральный критик Николай Ефимович Эфрос описывал: «Подходить 12-го августа к Большому театру было жутко. Точно военный лагерь. Частые цепи солдат и юнкеров охватывали широким кольцом здание, оставляя большое пространство вокруг него совершенно пустынным. В это кольцо проникали только снабженные специальными билетами, и билеты тщательно и многократно контролировались и вне, и внутри театра, у всех входов и переходов… Было два часа дня, когда партер, ярусы и сцена Большого театра стали усиленно наполняться… Вряд ли когда-нибудь еще какие-нибудь стены вмещали в такой мере весь цвет нации. «Мозг России» — сказал кто-то, и это было определение верное. Перемещались тут все наиболее яркие и наиболее влиятельные русские люди, представлявшие всю организованную Россию. Глаз едва успевал ловить знакомые непосредственно или по портретам лица»[2046]. Суханов заметил: «Из политических малых и больших «имен» не было только случайных несчасливцев»