«Буржуазные» силы были представлены 300 членами Государственной думы всех четырех созывов, 120 участниками торгово-промышленных организаций, сотней землевладельцев и членов сельскохозяйственных обществ, сотней — от университетов и высших учебных заведений, 300 — от кооперативов. В основном социалистами были 300 делегатов от рабочих и солдат, крестьянских и фронтовых Советов, 400 представителей городских и земских самоуправлений, 150 — от профсоюзных организаций. Смешанным в идеологическом отношении было представительство от национальных групп. Самым левым на Совещании был Мартов и несколько большевиков, которые появились по профсоюзной квоте[2048]. Мартов молчал. Как он напишет жене, «сидел с закрытым ртом, ибо наше большинство (Совета) заранее постановило, что «оппозиция» не имеет права выступать самостоятельно (чтобы не испортить торжественности)»[2049]. Расселись по классике: «буржуазия» — справа, «демократия» — слева.
В царской ложе расположился дипломатический корпус, бельэтаж и галерку заполнила удостоившаяся приглашения публика. И даже «на огромной сцене театра, расширенной за счет оркестра, было негде упасть яблоку. Там помещался целый полк журналистов, русских и иностранных, затем почетные гости, особо приглашенные ветераны революции, затем не зная, кто еще. А на авансцене, с левой стороны, стоял длинный торжественный стол, за которым сидели министры… С правой стороны авансцены возвышалась ораторская трибуна, задрапированная красным»[2050].
Эфрос продолжал: «Ровно в три часа зашумели аплодисменты. Совещание встретило главу Временного революционного правительства. А. Ф. Керенский во «френче». Быстрыми шагами, опустив голову, прошел он к министерскому столу на правой стороне сцены»[2051]. За спиной Керенского навытяжку встали адъютанты: один в армейской форме, другой — во флотской. Конфуз состоял в том, что по Уставу парные часовые возможны только у гроба главы правительства, о чем премьеру не преминули напомнить, и адъютантов посадили в угол сцены.
Керенский выступал полтора часа. «Керенский, казалось бы, должен был произнести программную речь от имени правительства, — удивлялся Суханов. — Но никакой программы он не дал. Мало того: было бы напрасно искать в его полуторачасовой речи какого-либо делового содержания. Этого не было»[2052]. Удар влево:
— Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью.
Тут же выпад вправо:
— И пусть еще более остерегаются те последователи неудачной попытки, которые думают, что настало время, опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть. И какие бы и кто бы мне ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе[2053].
Набоков писал: «На тех, кто здесь видел или слышал его впервые, он произвел удручающее и отталкивающее впечатление. То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия. Чувствовалось напряженное, доведенное до последней степени желание произвести впечатление, импонировать. Во второй — заключительной — речи он, по-видимому, совершенно потерял самообладание и наговорил такой чепухи, которую пришлось тщательно вытравлять из стенограммы»[2054].
И без большевиков зал был предельно поляризован. Милюков замечал: «Когда рукоплескала правая сторона зала, почти наверное молчала левая. Когда хлопала и неистовствовала левая, правая была погружена в унылое молчание. Лишь в очень редких случаях, но знаменательных для данного момента, весь зал вставал и приветствовал ораторов. Этого единодушия не оказалось, однако, ни в вопросе о мире и войне, ни в вопросе об армии, ни в отношении к союзникам… Две половины этого зала, очевидно, говорили на разных языках, даже когда хотели сказать одно и то же, — и сговориться друг с другом у них не было ни малейшей надежды»[2055].
А по реакции на выступление самого Керенского можно было сделать вывод: «Ясно было, что ни та, ни другая сторона не считает его вполне своим»[2056].
После премьера выступали и другие министры, но интерес к их речам был не самым большим. «Речи других министров показали, до какой степени А. Ф. Керенский одинок в собственном кабинете и до какой степени политика Временного правительства есть его личная политика, — замечал Милюков. — Единственный конкурент Керенского в этом кабинете — Чернов, не выступил и даже не получил слова, когда просил его для личного объяснения»[2057].
Затем настала очередь общественных деятелей. Звучали ожидаемые здравицы Керенскому, который удостоился таких эпитетов, как «друг человечества», «солнце свободы» и «всенародный президент Российской республики». Но подлинной коронации не получалось.
Вновь правительство публично столкнулось с бизнесом. Министр продовольствия Прокопович объяснял устранение предпринимателей от хлебной торговли тем, что доминирует прямо враждебное отношение к торговому классу, объяснимое тою ненавистью, которую особенно во время войны торговцы в лице спекулянтов и мародеров пробудили к себе в населении[2058]. Рябушинский ответил атакой на правительство:
— Здесь было указано, что то недоверие, которое существует в разных местах, — вот что заставляет отбрасывать от живого дела нашу торговлю. Но я бы сказал, что наше правительство, идя по неверному пути, само содействует тому, чтобы наша торговля отмирала. В настоящее время Россией управляет какая-то несбыточная мечта, невежество и демагогия[2059].
Корнилов к открытию не приехал, по совету Завойко и компании он театрально появился в Москве на следующий день, 13 августа, когда участники Совещания работали по секциям (и полностью разругались, главным образом, по вопросу о Советах). Степун писал: «Прибытие Главковерха ожидалось с величайшим напряжением. По городу ходили всевозможные темные слухи: они утверждали, что на Совещании будет объявлена диктатура Корнилова; другие — что генерал будет на нем арестован»[2060]. Его ждала незабываемая встреча.
Журнал «Искры» описывал, как это было: «Перрон и буфет кишели офицерами, солдатами, женским батальоном, сестрами милосердия, дамами и штатской публикой. Горы привезенных цветов. Около двух часов прибыл почетный караул от юнкеров Александровского училища. На правом фланге выстроились разные депутации. Здесь находились Союз офицеров, Союз георгиевских кавалеров, с маститым генералом Яковлевым во главе, Союз казаков со своим атаманом Калединым, Союз женских организаций и много других. Вокзал и площадь перед ним набиты разнообразной публикой, которая гирляндами повисла даже на столбах. На площадь же в конном строю собрались и сотни донских казаков. Георгиевские кресты и ленты, ордена храбрых пестрят почти на каждой груди или руке.
В третьем часу пополудни к дебаркадеру подошел поезд Верховного главнокомандующего, охраняемый его конвоем из бравых текинцев в их характерных восточных костюмах. Появление народного героя было встречено музыкой почетного караула и бурею оваций. Его путь был усыпан цветами. За морем волнующегося народа Корнилова не было видно»[2061].
Приветственное слово сказал кадет Родичев. Все ведущие предприниматели встречали Корнилова на вокзале, и в полном составе будут присутствовать на обеде в его честь, который устроит Родзянко. Но ни одного представителя официальной власти на вокзале и на обеде не было. На площадь Корнилов был вынесен на руках. Собравшийся народ приветствовал его раскатистым «ура». Первым делом — эскортируемый текинцами и в сопровождении целого кортежа из автомобилей его поклонников — Верховный главнокомандующий направился к Иверской часовне — явно по примеру русских монархов, которые по приезде в Москву всегда ехали к Иверской. Тверская улица был запружена людьми, горячо приветствовавшими генерала. Проехал к Иверской часовне, где отстоял молебен. Хотя Корнилов не мог не знать, что его ожидает министр-председатель, по окончании службы он вернулся на вокзал, в свой вагон, где принял делегации от воинских частей. Одновременно Керенский, которого днем ранее встретили гораздо скромнее, проводил смотр войскам Московского гарнизона, которыми командовал генерал Верховский, впоследствии военный министр. О настроениях, царивших в правительстве, и циркулировавших слухах дают представление слова Керенского: «Например, мы получили сообщение от московских кадетов о том, что офицер предупредил их, что во время Московского совещания будет объявлена диктатура»[2062].
В тот вечер вагон Корнилова посетили генералы Алексеев, Каледин, приезжали банкиры Путилов и Вышнеградский, допоздна засиделся Милюков. Деникину было известно, что «в вагоне Верховного произошел знаменательный разговор между ним и генералом Алексеевым:
— Михаил Васильевич, придется опираться на Офицерский союз — дело Ваших рук. Становитесь Вы во главе, если думаете, что так будет лучше.
— Нет, Лавр Георгиевич. Вам, будучи Верховным, это сделать легче»[2063]