Дан, оставшийся за главного во ВЦИК после бегства Церетели и Чхеидзе, в ужасе: «В результате Демократического совещания мы получили даже не коалиционное правительство, а какой-то коалиционный недоносок: ни один из сколько-нибудь видных вождей социалистических партий в правительстве не участвовал; но и «министры-капиталисты» не принадлежали к руководящим буржуазным партиям, а были сплошь «дикими»… Понятно, почему отношение социалистических партий к политике коалиционных правительств становилось, выражаясь мягко, все более критическим, а после Демократического совещания — зачастую и прямо враждебным: напомню, что наша партия сочла даже нужным исключить из своих рядов А. М. Никитина, занимавшего в последнем коалиционном правительстве пост министра внутренних дел»[2339].
Суханов тоже приходил к печальным выводам: «Министров нет, либо не то есть, не то нет. А когда они есть, от этого не лучше. Кто из населения признает их? Кто из сотрудников им верит? Ни для кого не авторитетные, ни к чему не нужные — они дефилируют и мелькают, как тени под презрительными взглядами курьеров и писцов. А их представители, их аппараты на местах — о них лучше не думать. Развал правительственного аппарата был полный и безнадежный»[2340].
У правительства не было идеологии и программы деятельности, была игра в термины и штампы. Набокову приходило прозрение: «Я постепенно приходил к убеждению, что эта вечная торговля из-за отдельных слов и выражений, какое-то староверческое упорство в отстаивании одних и в оспаривании других, все это — самое жалкое бесплодное византийство, важное и интересное только для партийных кружков, разных центральных комитетов и проч., но на жизни совершенно не отражающееся, ей чуждое»[2341].
И во главе этой разобранной государственной машины находился человек большой энергии, который искренне пытался привести Россию к торжеству демократии, как он ее понимал, но не обладал ни качествами стратега, ни умом аналитика, ни железной волей и хитростью потенциального диктатора.
Милюков был уверен, что «все добрые желания членов кабинета неизбежно наталкивались на одно и то же препятствие: на психологию А. Ф. Керенского. Министр-председатель перенес и в новый кабинет свою привычку самовластных и бесконтрольных решений… Потеряв под собой почву, чем дальше, тем больше, Керенский обнаруживал все признаки того патологического состояния души, которое можно было бы на языке медицины назвать «психической неврастенией». Близкому кругу друзей было давно известно, что от моментов крайнего упадка энергии утром Керенский переходил во вторую половину дня в состоянии крайнего возбуждения под влиянием медицинских средств, которые он принимал… Между тем гипертрофированный инстинкт и вкус к власти, своеобразное самолюбие, раздутое исключительным положением, не допускали и отказа или ухода. Жажда власти приняла при возраставшей трудности удержать власть форму желания как-нибудь дотянуть свое пребывание у власти до открытия Учредительного собрания. Этой цели приносились в жертву все остальные. Для этого избегались конфликты, а чтобы избежать конфликтов и трений, избегались вообще определенные решения»[2342].
Станкевич в начале октября был вызван в Ставку: ему прочили пост Верховного комиссара. «Керенский произвел на меня впечатление какой-то пустынностью всей обстановки и странным, никогда не бывалым спокойствием. Около него были только его неизменные «адъютантики». Но не было ни постоянно раньше окружавшей толпы, ни делегаций, ни прожектеров. И не только в Могилеве — во время болезни, то же самое поразило меня и в Петрограде в Зимнем дворце. Появились какие-то странные досуги, и я имел редкую возможность беседовать с ним целыми часами, причем он обнаружил какую-то странную неторопливость»[2343]. В Петроград он вернулся только для того, чтобы открыть Предпарламент. Керенский убегал от судьбы, которая преследовала его по пятам.
Для большевиков и такое правительство, и такой Предпарламент были все более легкими мишенями.
«Цепляясь за власть, сам Керенский боялся сделать из нее какое-либо употребление, — писал Троцкий. — Возрастающая мощь сопротивления парализовала вконец его волю… Налет непроизвольного комизма лежал на всей деятельности Временного правительства: эти люди не знали, что им делать и как повернуться. Они не правили, а играли в правителей, как школьники играют в солдатиков, только гораздо менее забавно»[2344]. Росло желание такое правительство свергнуть.
24 сентября в «Рабочем пути» — с большими купюрами — вышла статья Ленина «О героях подлога и об ошибках большевиков», где он продолжал клеймить участие большевиков в Демсовещании и в Демсовете: «Партия дала себя завлечь, на время, в ловушку презренной говорильни… К чему было метать бисер перед друзьями Керенского? К чему было отвлекать пролетарские силы на комедийное совещание»[2345]. Но эта ошибка не должна повториться с Предпарламентом. Для Ленина все предельно ясно («Из дневника публициста», написано 22 сентября): «Вся суть Предпарламента — бонапартистский подлог не только в том смысле, что единственное назначение Предпарламента — надуть массы, обмануть рабочих и крестьян, отвлечь их от новой растущей революции, засорить глаза угнетенных классов новым нарядом для старой, уже испытанной, истрепанной, истасканной «коалиции» с буржуазией (т. е. превращения буржуазией господ Церетели и Ко в гороховых шутов, помогающих подчинять народ империализму и империалистической войне)…
Надо бойкотировать Предпарламент. Надо уйти в Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, уйти в профессиональные союзы, уйти вообще в массы. Надо их звать на борьбу. Надо им дать правильный и ясный лозунг: разогнать бонапартистскую банду Керенского с его поддельным Предпарламентом, с этой церетелевски-булыгинской думой. Меньшевики и эсеры не приняли, даже после корниловщины, нашего компромисса, мирной передачи власти Советам (в коих у нас тогда еще не было большинства), они скатились опять в болото грязных и подлых сделок с кадетами. Долой эсеров и меньшевиков. Беспощадная борьба с ними. Беспощадное изгнание из всех революционных организаций, никаких переговоров, никакого общения с этими друзьями Кишкиных, друзьями корниловских помещиков и капиталистов»[2346].
24 сентября собираются большевистские ЦК, ПК вместе с делегатами от партии на Демократическом совещании. Заклеймили наступление буржуазии, раскритиковали соглашателей, призвали к мобилизации масс вокруг Советов. Но подтверждалось, вопреки позиции Ленина, участие в Предпарламенте с той лишь оговоркой, что «деятельность в Предпарламенте должна носить лишь вспомогательный характер, будучи всецело подчинена задачам массовой борьбы»[2347].
На следующий день избирался новый Исполком Петроградского Совета. Отчет в «Известиях» зафиксировал: «За большевиков подано 230 голосов, за с.-р. 102 гол., за меньшевиков 54 гол. и за мен. — интернационалистов 10 гол. Затем председатель предлагает собранию принять намеченный фракциями президиум в следующем составе: от большевиков тт. Троцкий, Каменев, Рыков и Федоров, от с.-р. тт. Чернов и Каплан, и от меньшевиков тов. Бройдо… Председателем избран тов. Троцкий»[2348]. Всего в президиуме оказываются 13 большевиков, 6 эсеров и 3 меньшевиков.
С докладом о текущем моменте в связи с созданием нового правительства выступал Каменев:
— Есть ли у нас средства предотвратить гражданскую войну, которую нам навязывает власть? Есть! Мы должны заранее сказать этой власти и соглашающимся с ней, что отказываем ей во всякой поддержке и будем стараться ей противопоставить истинный источник власти — съезд Советов рабочих и солдатских депутатов.
Троцкий внес резолюцию, которую Совет поддержит: «Мы выражаем свою твердую уверенность в том, что весть о новой власти встретит со стороны всей революционной демократии один ответ: «в отставку». И опираясь на этот единодушный голос подлинной демократии, Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов создаст и истинно революционную власть»[2349].
И тут же Троцкий жестко поставил перед Всероссийским ЦИК вопрос о дате созыва нового съезда Советов. Несмотря на явное нежелание созывать форум, где у большевиков могло оказаться преобладание, ЦИК все же дал согласие созвать на 20 октября II съезд Советов. 26 сентября вышла статья Зиновьева: «Полновластным хозяином земли русской мы считаем созываемый на 20 октября съезд Советов. Если этому съезду дано будет состояться, то к тому времени опыт с «новой» коалицией, мы убеждены, окончательно провалится, и ряд промежуточных элементов присоединится, наконец, к нашему лозунгу: «Вся власть Советам!» Каждый день будет увеличивать наши силы»[2350].
«Речь» писала о резолюции Петросовета от 25 сентября: «Большевики не изменились, они делают то же самое, что в первый день переворота. Но со вчерашнего дня они стали делать это открыто. Резолюция, о которой идет речь, представляет тяжкое государственное преступление. Она зовет к неповиновению верховной власти Временного правительства, к свержению его и открыто готовит вооруженное восстание, предостерегая лишь против частичных выступлений»[2351].
Однако Ленин все равно недоволен: «Съезд Советов отложен до 20 октября. Это почти равносильно отсрочке до греческих календ при том темпе, каким живет Россия. Второй раз повторяется комедия, разыгранная эсерами и меньшевиками после 20–21 апреля». Ленину вообще предельно претит эта легалистская, делающая упор на съезд Советов позиция. Он вновь апеллирует ко второму эшелону партийного руководства. 27 сентября лидер большевиков пишет председателю Областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии Смилге: «…партия должна поставить на очередь вооруженное восстание… История сделала коренным политическим вопросом сейчас вопрос военный… Кажется, единственное, что мы можем вполне иметь в своих руках и что сыграет серьезную военную роль, это финляндские войска и Балтийский флот. Не терять времени на «резолюции», а все внимание отдать военной подготовке финских войск + флота для предстоящего свержения Керенского». Не надеясь на цековские каналы коммуникаций, которые всячески фильтровали его радикальные призывы, Ленин просил Смилгу перепечатать письмо и доставить его «питерцам и москвичам»