Советские «Известия» в редакционной статье недоумевали: «Нам не доводилось слышать, чтобы когда-нибудь в какой-нибудь стране, хотя бы и совершенно фантастической, остающийся у власти министр подобным образом критиковал общую политику министерства. В сущности это даже не критика и даже не тяжкое обвинение, а нечто большее: это язык человека, приставившего револьвер к своему виску»[2559].
Терещенко в стремлении удержаться на своем посту, как замечал Деникин, «безнадежно запутался в сочетании идей интернационализма, преобладавшего в Совете, «революционного оборончества», искренно проводимого Исполнительным комитетом, и национальной обороны, исповедуемой «цензовыми элементами». В последней внешнеполитической декларации Временного правительства — от 25 сентября — смешение идеологий вылилось в такую дипломатическую формулу: «Правительство будет неустанно развивать свою действенную внешнюю политику в духе демократических начал, провозглашенных русской революцией, сделавшей эти начала общенациональным достоянием, стремясь к достижению всеобщего мира и исключая насилие с чьей-либо стороны… Временное правительство все свои силы приложит на защиту общесоюзнического дела, на оборону страны, на решительный отпор всяким попыткам отторжения национальной территории и навязывания России чужой воли, на изгнание неприятельских войск из пределов родной страны». Такая внешняя политика «имела своим прикладным результатом лишь возможность длительного пребывания на посту г. Терещенко и встречала осуждение решительно со всех сторон»[2560].
Никакие декларации Временного правительства уже не влияли на настроения союзников. Как пишет Уорт, «государственных деятелей Британии и Франции больше уже не трогали обещания и заявления. Они давно уже разочаровались в Керенском и революции, ведь те упорно отказывались следовать курсу, который был им предписан в Лондоне и в Париже. Происшедшую в России революцию всячески одобряли и поддерживали до тех пор, пока не стало ясно, что солдаты почему-то не проявляют должного энтузиазма в войне с германцами»[2561].
Константин Набоков утверждал, что с конца августа отношение британского правительства к России вошло в фазис «разочарования и раздражения»: «Сношения русского представителя с министерством иностранных дел становились все более трудными. Каждый раз, как приходилось иметь личные свидания с Бальфуром или лордом Хардингом, — в их словах звучали нотки упрека, недоумения и досады по адресу «правительства Керенского»[2562].
Представитель американского Красного Креста Робинс писал жене 11 сентября: «Каждый день мы обсуждаем, проживет ли правительство еще 24 часа, выступят ли большевики под лозунгом создания коммуны, возьмут ли немцы Петроград, перебьют ли в армии еще больше офицеров, хватит ли продовольственного обеспечения еще на несколько дней и тому подобное. Самое дикое и неопределенное время, в которое мне довелось жить». Его коллега Томпсон супруге: «У нас ожидают мятежа, и много всяких разговоров о революции»[2563]. Но в донесениях американских дипломатов в сентябре-октябре звучала надежда на то, что Временное правительство справится с большевистским восстанием.
26 сентября, сразу после того, как было сформировано третье коалиционное правительство, английский, французский и итальянский послы были приняты в Зимнем дворце. Фрэнсис не приехал, поскольку не получил из Вашингтона инструкций на свои неоднократные запросы об отношении к новому правительству. Произнеся несколько вводных слов, Бьюкенен стал зачитывать написанную на французском ноту, стараясь сохранять сухой и жесткий тон, который, как показалось Нуленсу, придавал «вполне безобидным жалобам» союзников «характер безапелляционного приказа». Человеком, чьи рекомендации военному кабинету Англии явились основанием для ноты протеста, был генерал Нокс. В ноте говорилось: «Российскому правительству следует действиями доказать свою решимость использовать все надлежащие средства для установления дисциплины и должного воинского духа в сражающихся войсках и одновременно обеспечить функционирование коммунальных служб и восстановить порядок на фронте и в тылу». Союзное государство предупреждали, что «вскоре правительства союзников могут столкнуться с мнением, которое поднимет вопрос о целесообразности поставок в Россию оружия, военной техники и прочего военного снаряжения, с упреком по поводу того, что они не сохранены для Западного фронта, где воля к победе проявляется без всяких колебаний»[2564].
Керенский воспринял это таким образом: послы «продемонстрировали председателю Временного правительства в высшей степени неприязненное к нему отношение… Грозить официальным разрывом военного и союзнического сотрудничества правительству, которое, рискуя всем своим авторитетом, боролось с опасными для союзников тенденциями!..
Впрочем, я подавил возмущение и, прежде чем выйти из зала, где стояли три посла, предложил ради общего дела союзников всеми способами постараться, чтобы ни единого слова об их визите не просочилось в печать. Оставил растерявшихся дипломатов с министром иностранных дел М. И. Терещенко и без всяких протокольных формальностей помчался в автомобиле прямо к Зимнему дворцу, к послу Соединенных Штатов г-ну Фрэнсису с просьбой немедленно телеграфировать в Вашингтон горячую благодарность российского правительства за неучастие Соединенных Штатов в недружественном акте Антанты»[2565]. Правда, Фрэнсиса он не застал, и тот не получил ничем им не заслуженную благодарность. Любопытно, что поведение Керенского оскорбило послов, и потом «Бьюкенен выговаривал Терещенко, что Керенский не имел права столь бесцеремонно обращаться с представителями союзников».
Но Временное правительство направило официальный протест через своих представителей в Лондоне, Париже и Риме с вежливым требованием, чтобы инцидент, связанный с нотой, держался в полной тайне, чтобы избежать «опасного раздражения» общественного мнения России. Британский и итальянский послы позднее получили инструкции извиниться, Нуленс, который настаивал на том, чтобы его правительство поддержало эту ноту, отказался[2566].
В начале осени в Петрограде начал действовать резидент английской и американской разведок, коим, как мы помним, был известный писатель Сомерсет Моэм, притворившийся летописцем великих исторических событий. Он получил для работы, по его словам, «неограниченные средства». Помимо посольств двух стран опорной структурой для Моэма стали организации чехословаков, которые осенью имели в России 1200 отделений, объединявших более 70 тысяч человек. Контакты обеспечивали Масарик и «четыре верных чеха» из Комитета американских граждан славянской национальности, которых отправили в Россию через Японию.
Моэм завалил Лондон и Вашингтон сообщениями, связанными, в основном, с описаниями политической ситуации в России, а также некоторыми рекомендациями. Он справедливо усматривал основную угрозу англо-американским интересам в стремлении неразумных россиян к миру, которое только усилилось после провала Корнилова, дискредитировавшего к тому же и страны Антанты. Справедливо уловив, что США обладают наибольшим авторитетом из всех держав, Моэм настоятельно просил Вильсона «сделать какое-либо заявление». Президент предпочел отмолчаться[2567].
В сентябре Брешко-Брешковская написала письмо Вильсону — приветствие от одного свободного человека другому свободному человеку — и попросила выделить России дополнительную финансовую помощь. Три недели президент США обдумывал свой ответ, в котором ничего не оказалось о деньгах, зато выражалась полная солидарность с высокими моральными принципами «бабушки русской революции»: «Интеллектуальное развитие и моральное соответствие являются самыми мощными элементами в национальном прогрессе». До Вильсона была донесена телеграмма Томпсона, в которой тот предлагал спасать ситуацию в России, выделяя на пропаганду по 1 млн. долл. каждые 10 дней. Президент был не в восторге:
— Три миллиона в месяц! Не сошел ли он с ума?[2568]
Пятого октября Моэм добился аудиенции у Керенского, который использовал встречу со знаменитым писателем (он-то не знал, что собеседник — резидент разведки), чтобы излить душу. Премьер был настроен предельно критично в отношении союзников, которые не ценят усилий, уже принесенных Россией, не видят безумную усталость народа, отсутствие у армии одежды и питания.
— Нам сделали три мирных предложения. Мы их отвергли.
А что в ответ? Союзники не поддержали дипломатию демократической России, они ее по сути предали, не дав солдатам в окопах ни одного аргумента для продолжения войны. Страна не получила значимой материальной и технической помощи, военные и другие поставки безнадежно задерживались. А изображение политики Временного правительства в прессе союзников лишь оказывало бесценную услугу большевикам, которые легко находили подтверждение справедливости своей критики режима в западной печати.
— Западные газеты сделали многое для того, чтобы убедить людей в России, что союзники думают заключить мир за ее счет. А ей, как воздух, нужна симпатия и немного денег.
Отдельно досталось от министра-председателя британскому посольству, склонному поддерживать реакционные силы. Моэм испытал весьма противоречивые чувства. Он так и не понял, что Керенский собирался делать. Сам же резидент внушал своими донесениями в Вашингтон и Лондон ту мысль, что положение в России непредсказуемо, а потому следует «подыскать изношенному союзнику более надежн