[3253]. Правительственные кризисы следовали один за другим. «Два месяца — вот почти точно тот срок, на который вновь организовавшемуся правительству удавалось удержать над страной власть, становившуюся все более и более номинальной и фиктивной»[3254], — отмечал Милюков. В начале мая он подаст в отставку вместе с Гучковым, оказавшимся бессильным изменить «условия, угрожающие роковыми последствиями для свободы, безопасности, самого существования России».
После июльского кризиса и устранения князя Львова во главе государственной машины оказался энергичный человек — Александр Керенский — который искренне пытался привести Россию к торжеству демократии, как он сам ее понимал, но не обладал ни качествами стратега или аналитика, ни железной волей или хитростью диктатора. «Керенский чем дальше, тем больше становился единственным связующим звеном между крайностями, утратившими взаимное понимание, при центре, продолжавшем терять поддержку массы, — писал Милюков. — Политическая позиция, в начале понятная и даже неизбежная, все более превращалась в одинокую позу, выдерживать которую становилось трудно для актера, а наблюдать со стороны — невозможно для зрителя»[3255].
Проседали одна за другой ведущие политические партии. Скорость их падения определялась сначала степенью их близости к императору, а затем — степень сопротивления немедленным чаяниям масс. «Одновременно с падением царской власти погиб авторитет всех монархических партий, затем в один-два дня исчез авторитет партии октябристов и ее лидеров (Родзянко, Гучкова и других), в две-три недели пал авторитет кадет, вслед за ними пришла очередь плехановцев, трудовиков и всех «социал-соглашателей»: социал-демократов меньшевиков и социалистов-революционеров… На смену должны были прийти большевики, дававшие полный простор своеволию масс, ничего не тормозившие, благословлявшие разнузданность всякого рода и дававшие ей идеальные облагораживающие словесные одежды. Успех большевиков был неизбежен»[3256], — подчеркивал Питирим Сорокин.
Когда большевики приходили к власти, они имели дело не с функционирующей государственной системой, разрушенной Временным правительством, а с анархией.
Революция перевернула все классы традиционного российского социума, взорвала нравственные и духовные столпы общества, вывернула на поверхность глубинные пласты народного бессознательного с ее бунтарским и анархическим началом. Крупный историк Степан Борисович Веселовский еще 7 мая 1917 года записал в дневнике: «То, что называют теперь великой революцией (это уже вторая! сколько сил!) в сущности есть не революция, и даже не политический переворот, а распад, разложение, государственное и социальное»[3257]. Страна оказалась во власти взбудораженного революцией народа, который почувствовал неограниченную свободу, понимаемую как отказ от самоограничения, и уставшего от войны. Революционные идеи всегда сильнее всего резонируют в молодежной среде. Российскую революцию делали молодые люди, многие — в романтическом порыве к справедливости, многие — как средство самовыражения и ухода от серых будней.
После Февраля Россию поразила эпидемия слов, шествий, празднований, отражавших несбыточные фантазии о прорыве в царство справедливости во всемирном масштабе, в которых потонули реальные проблемы. Возник новый язык, в котором центральное место заняли понятия свободы, народа, революции и контрреволюции, «демократии» как социализма и «буржуазии» как всего несоциалистического и не рабоче-крестьянского. Но из этого языка выпали понятия России, Отечества, Родины, веры, долга, чести.
«Поток слов ораторов первой эпохи революции подготовлял почву для большевиков, — писал кадет Рысс. — Агитация Совета рабочих депутатов против буржуазии готовила бесславную кончину самому же Совету: безответственные речи Керенского и тысяч других не могли остаться без результата. Послушав эти речи три-четыре месяца кряду, народ требовал, чтобы слова был заменены действиями, из этих слов вытекающими. И когда действия не было, народ был вправе думать, что его обманывали Керенский и лидеры социалистических партий… И в том, что партии и члены их обещали и обещаний своих не выполнили, было предзнаменование большевиков, людей действия»[3258].
Стремительно исчезли понятия об авторитете власти, рефлексы повиновения, растворялись морально-правовые и религиозные нормы. Мораль войны перешла на все отношения в обществе, сделав насилие основным способом действия. Убийства, зверские расправы и самосуды стали нормой поведения. Исчезало понятие собственности, преступность приняла небывалые прежде масштабы. Страна переставала работать — рабочие добивались повышения заработной платы с помощью протестной активности, а крестьяне и за меньшее количество своей продукции получали все больше денег, на которые все равно нечего было купить. Появилась совершенно не характерная для традиционной России половая распущенность, аллегория революции как «гулящей девки на шальной солдатской груди» не была преувеличением.
Революционный год был отмечен бездельем и опрощением. Их символами стала шелуха от семечек, которой заросли улицы всех российских городов в 1917 году. Из воспоминаний всех современников — это была революция семечек.
Революция сломала традиционные общественные рамки, сделав общество всесословным, но одновременно максимально поляризовало его на «трудящиеся массы», понимавшиеся как рабочий класс и крестьянство, и всех остальных, отнесенных к категории «буржуазии». Поляризация эта вызвала скачок классовой ненависти, предопределила успех большевистской агитации за «экспроприацию экспроприаторов», задала основной сюжетный стержень Гражданской войны.
При этом у всех социальных слоев были основания для разочарования новой властью. Имущие классы быстро переставали быть таковыми, а неимущие были недовольны темпами перемен в их пользу. И все одинаково остро чувствовали экономический хаос, разгул анархии и тяготы войны.
Русская революция, как и любая другая, стала «кладбищем аристократий». Дворянская элита не смогла ни защитить себя, ни убедить людей в нужности своего существования. Тысячи были просто уничтожены кровавым колесом репрессий, как и царская семья, многие члены императорской фамилии. Настоящая трагедия ждала дом Романовых. В конце апреля 1918-го Николая, Александру Федоровну и Марию Николаевну посадили на телеги, довезли до Тюмени и оттуда на поезде отправили в Екатеринбург, где разместили в здании на Вознесенском проспекте, реквизированном у инженера Ипатьева. Дети воссоединились с семьей только через месяц. В ночь с 16 на 17 июля в подвале того же здания вся царская семья — Николай II, Александра Федоровна, цесаревич Алексей, великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия — была расстреляна. Царица незадолго до смерти молилась не только за свою семью.
Пошли нам, Господи, терпенье В годину буйных, мрачных дней Сносить народное гоненье И пытки наших палачей. Дай крепости нам, о Боже правый, Злодейство ближнего прощать И Крест тяжелый и кровавый С твоею кротостью встречать[3259].
Николай II, его супруга и дети причислены к лику святых.
В январе 1918 года в ответ на «злодейское убийство в Германии товарищей Розы Люксембург и Карла Либкнехта» расстреляют в Петропавловской крепости трех внуков Николая I — великих князей Дмитрия Константиновича, Николая Михайловича, Георгия Михайловича, а с ними и великого князя Павла Александровича, бывшего командующего гвардией. Брат императора Михаил Александрович, не принявший престола, в ночь с 12 на 13 июня 1918 года был расстрелян в лесу в пяти верстах от Мотовилихи. Великая княгиня Елизавета Федоровна — старшая сестра императрицы Александры, великий князь Сергей Михайлович — внук Николая I, князья Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи — молодые правнуки Николая I, а также князь Владимир Павлович Палей в ночь на 18 июля 1918 года были расстреляны и сброшены в шахты недалеко от Алапаевска. Елизавета Федоровна причислена к лику святых.
Все представители прежней элиты, которым посчастливилось выжить, лишились собственности и Родины. Драшусов прощался с родной усадьбой, покинутыми краями: «Тяжелым грузом легли на вас старые, тяжелые грехи, и вместе с вами погибаем и мы, выброшенные из жизни, ненужные и ненавидимые, унося с собой глубокую тоску по сладкому запаху своей земли и зелени своих полей»[3260].
Революция была в огромной степени творением интеллигенции. Она готовила ее интеллектуально, она была в первых рядах борцов с царским самодержавием, она поставляла кадры самых пылких революционеров и руководителей всех без исключения политических партий, она составляла Временное правительство. «Явление русской революции объясняется совпадением того извращенного воспитания русской интеллигенции, которое она получила в течение почти всего XIX века, с воздействием великой мировой войны на народные массы: война поставила народ в условия, сделавшие его особенно восприимчивым к деморализующей проповеди интеллигентских идей»[3261], — полагал Струве.
Бунин серчал на либерального интеллигента:
«Не народ начал революцию, а вы. Народу было совершенно наплевать на все, чего мы хотели, чем мы были недовольны. Я не о революции с вами говорю, — пусть она неизбежна, прекрасна, все, что угодно. Но не врите на народ — ему ваши ответственные министерства, замены Щегловитых Малянтовичами и отмены всяческих цензур были нужны, как летошний снег, и он это доказал твердо и жестоко, сбросивши к черту и Временное правительство, и Учредительное собрание, и «все, за что гибли поколения лучших русских людей», как вы выражаетесь, и ваше «до победного конца»