Об органичности большевизма российской почве сказал Федор Степун: «Было ясно, что большевизм — это географическая бескрайность и психологическая безмерность России. Это русские «мозги набекрень» и «исповедь горячего сердца вверх пятами», это исконное русское «ничего не хочу и ничего не желаю», это дикое «улюлюканье» наших борзятников, но и культурнический нигилизм Толстого во имя последней правды и смрадное богоискание героев Достоевского. Было ясно, что большевизм — одна из глубочайших стихий русской души: не только ее болезнь и ее преступление»[3279].
Каждая революция — следствие несбывшихся ожиданий. И наибольшие шансы на победу получают те, кто дают новую надежду. Желание изменить жизнь к лучшему, приблизить «настоящий день» — было всеобщим. Людям были безразличны либерализм, демократия или социализм. Но большевики породили надежду на мир и землю, что дало им ту лестницу, по которой они вскарабкались к власти — армию. Генерал Алексей Брусилов авторитетно свидетельствовал о причинах поворота к большевикам солдат: «Их совершенно не интересовал Интернационал, коммунизм и т. п. вопросы. Они только усвоили себе следующие начала своей будущей свободной жизни: немедленно мир во что бы то ни стало, отобрание от всего имущественного класса, к какому бы он сословию ни принадлежал, всего имущества, уничтожение помещика и вообще барина»[3280]. Бубликов подчеркивал, что большевики, в отличие от Временного правительства, «нашли нужные слова: «Мы несем вам хлеб, мир и землю». И все это сейчас. «Мир хижинам, война — дворцам». «Долой источник всех зол — капитализм». «Мы научим весь мир, как устраивать счастье народных масс!» Есть от чего духу заняться! Есть чем воодушевиться массам!»[3281].
Исключительно плодотворной оказалась идея Советов как новой формы государственной власти. «В примитивном представлении русских народных масс этот лозунг был синонимом народовластия, — признавал генерал Головин. — Крестьянин видел в нем закрепление за ним обладания землей через посредство своего сельского земельного комитета; солдат видел в осуществлении этого лозунга окончательное освобождение его от дисциплины и возможность громко требовать мира через посредство своего Совета; рабочий усматривал в нем способ захвата в свои руки фабрик… Вместе с этим, выкидывая лозунг «Вся власть Советам», большевики чрезвычайно облегчали себе подготовку к восстанию. Всякий риск, сопряженный с этой подготовкой, устранялся тем «невесомым» фактором, который Троцкий называет «советской легальностью»[3282].
Действительно, захват большевиками власти не выглядел как чистый произвол. Вопреки многократным настояниям Ленина большевики синхронизировали его со Съездом Советов, тем самым придав своей власти видимость легитимности. Ведь во все время двоевластия народ вполне привык к тому, что Совет выступал против правительства или исправлял его решения. Как подчеркивал Троцкий, «съезд Советов, по существу съезд переворота, является в то же время бесспорным для народных масс носителем если не всего суверенитета, то, по крайней мере, доброй его половины… Было бы грубой ошибкой считать все это юридическими тонкостями, безразличными для народа: наоборот, именно в таком виде основные факты революции отражались в сознании масс»[3283]. Легитимность, прикрытая традициями и приемами двоевластия, была лучше, чем никакая.
Большевики оказались сильнее остальных организационно. «Нельзя не считаться с тем, что наша партия добилась октябрьской победы главным образом благодаря тому, что гибкость ее тактики опиралась на предшествующую основательную подготовку к немирным путям революции: боевые дружины вооруженных рабочих; нелегальные партийные организации, которым принадлежала руководящая роль; нелегальная большевистская печать, включая издание руководящих органов печати за рубежом; нелегальные большевистские организации в армии и в военно-морском флоте и др.»[3284], — утверждал Молотов.
«Власть падала из слабых рук Временного правительства, во всей стране не оказалось, кроме большевиков, ни одной действенной организации, которая могла бы предъявить свои права во всеоружии реальной силы»[3285]. К осени у большевиков окажется большинство в Советах, опираясь на которые Ленин объявит себя верховной властью после стремительной операции собственных вооруженных отрядов.
Большевизм воплотил и широко разлившуюся после целого года хаоса потребность в порядке, которая существовала не только в низах, но и — может быть, еще сильнее — в состоятельных и консервативных слоях, презиравших эсеро-меньшевистскую интеллигенцию ничуть не меньше Ленина. По словам Бердяева, «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться»[3286]. В большевиках почувствовали людей, способных создать сильную власть.
Бывший начальник Петроградского охранного отделения Глобачев профессионально заключал: «Для меня лично в то время, по существу, решительно все равно было, правит ли Россией Керенский или Ленин. Но если рассматривать вопрос с точки зрения обывательской, то я должен сказать, что на первых порах новый режим принес обывателю значительное облегчение, которое заключалось в том, что новая власть своими решительными действиями против грабителей поставила в более сносные условия жизнь и имущество обывателя. Но, должен оговориться, это было только на первых порах, пока еще не разгорелась сильная борьба нового правительства с саботажем буржуазии, вызванным партией социалистов-революционеров и кадетов»[3287].
У наиболее влиятельной в Октябре 1917 года — эсеро-меньшевистской — оппозиции было немного оснований возражать большевикам по существу. «Добросовестность велит признать, что под каждым свои декретом большевики могут привести выдержки из писаний не только Маркса и Ленина, но и всех русских социалистов и сочувственников как марксистского, так и народнического блока, — констатировал Изгоев. — Чхеидзе, Чернов, Церетели, Скобелев, Некрасов, Ефремов, Керенский говорили и прогнозировали то, что принципиально должно было привести к господству большевизма, решившегося, наконец, воплотить в делах их слова»[3288]. Принципиальные возражения были в вопросах о сроках и темпах, что воспринималось и большевиками, и массами как трусливый оппортунизм.
Демократия в 1917 году противопоставлялась не диктатуре, а царизму и привилегированным классам, и «демократический лагерь» охватывал все трудящиеся массы и все левые партии, включая большевиков. В терминах 1917 года в Октябре власть брала демократическая сила.
Идеологические братья большевиков, эсеры и меньшевики долго не расставались с убеждением, что рано или поздно Ленин поймет невозможность управлять Россией в одиночку и призовет их к кормилу. Вследствие этого они ограничивали свою оппозиционность мирной агитацией, а порой — даже защищали большевиков от «происков буржуазной реакции».
На первых порах с правительством Ленина почти некому было бороться. Да и никто не спешил бороться, поскольку существовала стойкая уверенность, что большевики — калифы на час и продержатся максимум до Учредительного собрания. Продержались 74 года.
Но вместе с тем очевидно, что метод насильственной революции во имя диктатуры меньшинства привел к серьезной родовой травме нового режима, усилив предпосылки для создания привычек к деспотизму. Дан писал: «В таких условиях, при полной дезорганизации и значительном разрушении транспорта, вызванных беспорядочным бегством миллионов солдат с фронта и, в свою очередь, грозивших голодом и остановкой промышленности в городах, «советская власть» — и помимо «диктаторской» идеологии большевизма — не могла не стать при самом возникновении своем властью диктаторской. Встреченная тотчас же саботажем бюрократии и профессиональной интеллигенции, формированием «белых» армий, первыми вспышками надвигающейся гражданской войны, она в своей отчаянной и на девять десятых безнадежной борьбе с продовольственными, экономическими и административными затруднениями не могла не превращаться во власть террористическую»[3289]. Миллионы людей, находившихся по разные стороны баррикад, у каждого из которых была своя правда, не пережили революционную эпоху, многие герои 1917 года сгинут в жерновах репрессий.
И только ценой колоссальных жертв большевикам удалось вновь собрать страну, восстановить разрушенное, запустить промышленный рост, вернуть уже Советскому Союзу статус великой державы, победить нацизм, проложить человечеству дорогу в космос. Чтобы затем опять разбиться о революцию 1991 года.
«Революция в своей фатальной диалектике пожирает своих отцов и детей, — справедливо замечал Бердяев. — Стихийная революция не знает благодарности, она никогда не воздает по заслугам. Эту последнюю миссию берет на себя история и историки»[3290].
Дай бог, чтобы российские революции остались исключительно предметом исторических исследований.
Потому что еще одной революции наша страна может не пережить.