го голосования, Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа»[347].
Этот манифест окажется единственным правовым основанием власти Временного правительства, что подтверждали и его авторы. «Акт 3 марта, в сущности говоря, был единственной конституцией периода существования Временного правительства»[348], — уверял Нольде. Набоков подтверждал, что «акт об отказе от престола, подписанный Михаилом, был единственным актом, определившим объем власти Временного правительства и вместе с тем разрешившим вопрос о формах его функционирования»[349].
Вместе с тем акт не был правовым документом. Он вообще не имел ничего общего с правом. Как справедливо подметили английские биографы Михаила Александровича, «Нольде с Набоковым создали документ, который — если бы когда-нибудь до этого дошло дело — выдержал бы рассмотрение конституционным судом ровно столько времени, сколько судьям потребовалось бы, чтобы с ним ознакомиться…»[350] Во-первых, Михаил не брал власть, а значит, не мог ею распорядиться, а уж тем более наделить кого-то всей полнотой власти. Во-вторых, отказываться от власти он мог за себя, но никак не за других Романовых, среди которых первым по праву наследования стоял великий князь Кирилл Владимирович. То есть именно неправовой акт Михаила, не вступившего на царствование, де-факто отменил в России монархию. Впрочем, в-третьих, он не столько ее отменял, сколько подвешивал корону, оставляя ее как бы временно вакантной до созыва Учредительного собрания. Не правовой характер документа был очевиден его творцам. Набоков прямо признавал, что «мы в данном случае не видели центра тяжести в юридической силе формулы, а только в ее нравственно-политическом значении»[351].
Ссылки на акт Михаила Александровича как на источник легитимности правительства еще встречались в первые дни революции. Так, Милюков убеждал Мориса Палеолога, что власть он и его коллеги «получили, наследовали от великого князя Михаила, который передал ее нам своим актом об отречении»[352]. Но позднее и Милюков признавал, что таким источником акт не являлся: «Уходившая в историю власть пробовала дать этому правительству санкцию преемственности, но в глазах революции этот титул был настолько спорен и так слабо сформулирован самим Михаилом Александровичем, что на него никогда впоследствии не ссылались»[353]. У Временного правительства не было никакой правовой легитимности.
Но как документ политический акт Михаила был замечателен. Каждый мог прочесть в нем то, что хотел. А Милюков был крайне доволен найденной и озвученной им еще 2 марта формулой о революции как источнике легитимности нового правительства. «Эта простая ссылка на исторический процесс, приведший нас к власти, закрыла рот самым радикальным оппонентам. На нее потом и ссылались как на канонический источник нашей власти»[354]. Ученик великого Ключевского мог бы знать, что революционная легитимность является самой непрочной.
Вопрос о том, действовали ли после революции Основные законы и в какой части, власть стыдливо обходила. Деникин в первые дни нового режима в ответ на многочисленные недоуменные вопросы из воинских частей, о том, кто представлял верховную власть в стране, запросил на этот счет правительство. Но ответа так и не дождался и пришел к выводу: «Само Временное правительство, по-видимому, не отдавало себе отчета о существе своей власти»[355]. Мельгунов справедливо замечал, что «все вопросы, касающиеся структуры власти, по существу оставались без ответа, хотя уже в первые дни при правительстве была во главе с Кокошкиным особая «государственно-правовая комиссия» для рассмотрения юридических вопросов, связанных с изменением политического строя»[356].
Но упрямо не замечалась основная проблема, на которую обратит внимание Сорокин: «В России, где все авторитеты светили светом «царской власти», реакция повиновения к другим «властям» воспитывалась на почве повиновения первой — иначе и быть не могло. Множество авторитетов и групп, подрывавших царскую власть, не знали, что, подрывая ее, они подрывают и свою власть; толкая ее в бездну, толкают и себя туда же. Так и случилось. Наступило царство полного своеволия. «Порядок» исчез. Авторитеты угасли»[357].
В принципе Временное правительство могло вывести свою легитимность от законного российского парламента, который, напомню, был двухпалатным: верхняя палата — Государственный совет, нижняя — Государственная дума.
О Государственном совете, который воспринимался как один из символов старого режима, сразу почти забыли. В дни Февральской революции даже собирать его было некому: председатель верхней палаты Иван Григорьевич Щегловитов был посажен Керенским в Петропавловскую крепость. «Мы вообще ничего не знали друг о друге, — вспоминал член Госсовета бывший военный министр Александр Федорович Редигер. — А о каких-либо собраниях, хотя бы частных, не было и речи». Госсовет так ни разу больше не соберется. В отличие от Государственной думы, он даже не попытался играть какую-либо политическую роль. Работа департаментов Государственного совета прекратилась.
Что делать с членами Государственного совета? Среди них, подчеркивал Набоков, были «государственные люди, как Кони или Таганцев, а также ряд лиц, для которых Государственный совет был венцом долгой и безупречной службы в рядах администрации или магистратуры»[358]. Отдельные члены верхней палаты — преимущественно из левой группы и фракции центра — получили второстепенные государственные должности: Давид Давидович Гримм — бывший ректор Санкт-Петербургского университета — стал товарищем министра народного просвещения, поэт Михаил Александрович Стахович — генерал-губернатором Финляндии и послом в Испании, глава Смоленского земства Вадим Платонович Энгельгардт — председательствующим в Особом совещании по беженцам. Николая Степановича Таганцева, Анатолия Федоровича Кони позднее сделают сенаторами.
Пятого мая по устному предложению Керенского должности членов Государственного совета были упразднены, а занимавшие их лица, не получившие нового назначения, были уволены за штат с сохранением за ними жалованья в течение года. Члены Госсовета по выборам до сентября продолжали заседать в Особых совещаниях. Выборная часть Госсовета будет распущена в октябре 1917 года — одновременно с Госдумой. Окончательно Государственный совет упразднят уже декретом ленинского Совнаркома 14 декабря 1917 года[359].
С Государственной думой, которая была основной «крышей» Февральского переворота, было немного сложнее. Идею созыва Думы разделял Гучков, полагавший, что Временное правительство оказалось висящим в воздухе и единственным способом укрепления его легитимности было бы его опора на учреждение, имевшее «санкцию народного избрания». Шингарев, поддержанный другими министрами, возражал: «Вы предлагаете созвать Думу, потому что недостаточно знаете ее состав. Если бы надо было отслужить молебен или панихиду, то для этого ее можно было бы созвать, но на законодательную работу она не способна»[360]. Члены Временного правительства были уверены, что они — то лучшее, что было в Госдуме. Возможно, они были правы. И они уже желали пользоваться всей полнотой власти, не деля ее ни с кем из прошлого.
Яков Васильевич Глинка, многолетний руководитель канцелярии Думы, был поражен этим обстоятельством: «На первом же заседании Совета министров, на котором мне пришлось присутствовать, меня поразило то, что первым был поставлен вопрос об уничтожении Государственной думы как учреждения, то есть сами вырвали у себя из-под ног фундамент, на который могли опираться. Они сами себя назначали, сами себя увольняли»[361].
Действительно, уже на заседании 3 марта «министр-председатель возбудил вопрос о необходимости точно определить объем власти, которой должно пользоваться Временное правительство до установления Учредительным собранием формы правления и Основных законов Российского государства, равным образом как и о взаимоотношениях Временного правительства к Временному комитету Государственной думы. По этому вопросу высказывается мнение, что вся полнота власти, принадлежавшая монарху, должна считаться переданной не Государственной думе, а Временному правительству, что таким образом возникает вопрос о дальнейшем существовании Комитета Государственной думы, а также представляется сомнительной возможность возобновления занятий Государственной думы IV созыва»[362].
Дума по существу с момента революции приказала долго жить. Ломоносову «никогда не забудется фигура Родзянки, этого грузного барина и знатной персоны, когда, сохраняя величавое достоинство, но с застывшим на бледном лице выражением глубокого страдания и отчаяния, он проходил через толпы распоясанных солдат по коридорам Таврического дворца. Официально значилось — «солдаты пришли поддержать Думу в ее борьбе с правительством», а фактически — Дума оказалась упраздненной с первых же дней. И то же выражение было на лицах всех членов Временного комитета Думы и тех кругов, которые стояли около них. Говорят, представители Прогрессивного блока плакали по домам в истерике от бессильного отчаяния»[363]