[491]. Что должно было отразиться на ситуации на фронте.
Да, немцы оккупировали Польшу, Литву, небольшую часть Западной Белоруссии. Но, скажем, в 1941 году германские войска продвинулись на Запад гораздо дальше едва ли не на второй день войны. В начале 1917 года ничего катастрофичного не было. Кроме того, наши войска уже занимали значительную территорию Австро-Венгрии в Галиции. В Турции была захвачена громадная территория от побережья Черного моря до границ Персии в 100 000 квадратных верст, при ширине около 400 верст и глубине около 250 верст»[492].
У российской армии было множество слабостей, но у армии любой другой страны мира в тот момент слабостей было гораздо больше. Российская армия — вместе с союзными — в начале 1917 года стояла на безусловную победу. Немецкий главком генерал Людендорф с полным основанием подтверждал, что «только русская революция спасла нас от гибели»[493]. Генерал Макс Гофман, непосредственно планировавший операции на Восточном фронте, написал в дневнике 20 февраля (5 марта): «Если бы они три недели назад начали наступление… мы бы полетели к черту»[494].
В течение месяцев от самой мощной на планете армии не останется ничего. Причем произойдет это почти без крупных боев. Российскую военную машину очень эффективно уничтожит новая российская власть, в чем ей помогут и большевики. «Мы уверенно рассчитывали на то, что революция понизит боеспособность русской армии, — замечал Людендорф, — наши предположения оправдались»[495]. С лихвой и очень быстро.
И именно армия (а затем и то, что от нее осталось) сыграет решающую роль во всех ключевых событиях 1917 года.
Никакие исследования не подтверждают наличия сильных оппозиционных настроений в военной массе до февраля 1917 года, если не считать ряд запасных полков и высшее армейское руководство. На фронте никто не чувствовал приближения бурных событий. Командир 15-й Сибирской стрелковой дивизии генерал Владимир Федорович Джунковский писал: «Никаких слухов, никаких признаков не было. На фронте было спокойно, моя дивизия стояла стойко на позиции, свято и непоколебимо продолжая выполнять свой долг перед царем и Родиной, перенося и невзгоды и всякие лишения с полным самоотвержением»[496].
И многие военачальники хорошо понимали, чем грозит крушение власти в период войны. Воспоминания высших офицеров одинаково описывают реакцию на новость об отречении императора Николая II и Михаила Александровича во фронтовых частях — шок, недоумение, подавленность, надлом. «Войска был ошеломлены — трудно определить другим словом первое впечатление, которое произвело опубликование манифестов. Ни радости, ни горя. Тихое, сосредоточенное молчание… И только местами в строю непроизвольно колыхались ружья, взятые на караул, и по щекам старых солдат катились слезы»[497], — свидетельствовал Деникин.
Джунковский подтверждал, что новость «повергла всех в недоумение… Эта депеша, как громом, поразила нас всех, никто не решался произнести ни слова, сначала думали, не провокация ли это, чтобы внести смуту в войска»[498]. Вспоминал Врангель: «Неожиданность ошеломила всех. Офицеры, как и солдаты, были озадачены и подавлены. Первые дни даже разговоров было сравнительно мало; люди притихли, как будто ожидая чего-то, старались понять и разобраться в самих себе. Лишь в некоторых группах солдатской и чиновничьей интеллигенции (технических команд, писарей, некоторых санитарных учреждений) ликовали»[499].
Почему же войска не выступили в поддержку Николая или Михаила?
Главных причин отсутствия сопротивления февральскому перевороту со стороны армии было три. Первое: справедливое опасение открыть фронт немцам (они уже сами активно информировали ошеломленные русские войска об отречениях). Второе: прямая поддержка переворота высшим военным руководством и прямой запрет на подавление бунта силой, проявившийся в остановке продвижения войск генерала Иванова. Когда ряд военачальников стал возражать по поводу разумности принесения присяги Временному правительству, Алексеев их осадил: «Законное Временное правительство при наличии манифеста великого князя Михаила Александровича должно быть признано и войсками действующей армии. Только тогда мы избежим гражданской войны, останемся сильными на фронте и мы будем способны продолжать войну с неприятелем. Можно рассчитывать, что в действующей армии вступление нового правительства будет принято спокойно»[500]. Такую же позицию занял и недолгий Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. Военная верхушка не только осуществила переворот, но и обеспечила его прикрытие.
Третье: военные подчинились монаршей воле. Генерал Лукомский убеждал генерала от инфантерии Юрия Никифоровича Данилова: «Соглашаясь на манифест великого князя Михаила Александровича и ему покоряясь, мы слушаем голос, исходящий с высоты престола»[501]. Генерал Гурко призывал принять «безропотно священную для нас волю монарха и Помазанника Божия»[502]. Отречения объяснялись повсеместно как исполнение царской воли, сопровождались молебнами за здравие императорской фамилии и нередко сопровождались исполнением «Боже, царя храни!».
Новое правительство больших восторгов в армии не вызывало. «3 марта, узнав в Таврическом дворце об образовании правительства, я немедленно отправился в свой батальон сообщить об этом солдатам и офицерам, — подтверждал Станкевич. — Я обходил роту за ротой, произносил коротенькие речи о необходимости правительства и о личном составе Временного правительства. Мне припоминается, что слова о необходимости правительства воспринимались довольно сухо. Не особенно дружно приветствовали и отдельных министров. Не вызывали энтузиазма, хотя я говорил о них с воодушевлением, так как хорошо знал, что значит в России переход власти в их руки. Но в аудитории чувствовался холодок»[503].
«После возникновения беспорядков, в течение каких-либо суток мир солдатский не только резко отделился от мира офицерского, но и определенно стал во враждебное к нему отношение, — записал уже 28 февраля в дневник помощник командира батальона лейб-гвардии Измайловского полка, стоявшего в Петрограде, полковник Борис Владимирович Фомин. — За малыми исключениями, все офицеры оказались в стане солдатских врагов, которых в лучшем случае игнорировали… В казармах царил полный хаос, занятия не проводились, никакого служебного наряда не было, нижние чины бродили по городу, казармы были полны людьми вольными, так и посторонними нижними чинами, кое-где в казармах произошли кражи, повсюду много пьяных, часть оружия оказалась разграбленной, офицеров не было видно, а те немногие, которые показывались в казармах, не имели уже возможности восстановить нарушенный порядок… Ходили толпы манифестантов и было много пьяных, которых один вид офицерской формы приводил в ярость и вызывал эксцессы»[504].
Было огромное количество случаев самосуда в отношение командного состава армии и флота. «Вспоминаю, как ни мучительно такое воспоминание, и о том, сколько офицеров и генералов погибло тогда, — писала княгиня Палей. — Одним из первых убили генерала графа Густава Штакельберга, мужа любимой моей подруги. Солдаты-революционеры вломились к ним в дом на Миллионной и силком повели генерала в Думу… Солдаты застрелили его в двух шагах от дома… Графы Клейнмихель и Менгден, генерал Шильдкнехт, инженер Валуев и многие-многие замучены и убиты тогда же, в начале революции, по хвастливому выражению князя Львова, «бескровной»[505]. Полковник Ходнев подчеркивал: «За все эти первые дни «свободы и бескровной революции» в одном только Петрограде число убитых офицеров гвардии, армии и флота достигло цифры 60 (по данным «санитарной комиссии» по уборке трупов…)»[506].
Самые страшные и массовые расправы над офицерами были на Балтфлоте. В Кронштадте 1 марта «народ беспорядочной толпой шел по улицам и сметал на своем пути все ему ненавистное, — с восторгом писал участник событий. — Снимались караулы, выпускались арестованные»[507]. Отряд полицейских, пытавшийся укрыться в помещении участка на Козьем болоте, был полностью перебит. Главного командира порта и генерал-губернатора Кронштадта адмирала Роберта Николаевича Вирена вытащили из его дома, привели на Якорную площадь и подняли на штыки. К рву за памятником адмирала Макарова на Якорной площади одного за другим приводили офицеров, где их немедленно расстреливали. Всего вечером и в ночь на 1 марта было убито около 50 офицеров кронштадтского гарнизона. Остальных офицеров арестовали и посадили в подземные казематы.
В Гельсингфорсе 3 марта на линкоре «Андрей Первозванный» начался бунт. Восстание перебросилось и на другие линкоры — «Император Павел I», «Слава», «Севастополь», «Полтава», «Петропавловск». Начальник бригады контр-адмирал Аркадий Константинович Небольсин был убит. Везде офицеры были арестованы и во множестве расстреляны. Это видел своими глазами капитан 2-го ранга Гарольд Карлович Граф, старший офицер эскадренного миноносца «Новик»: «Спустя некоторое время из госпиталя, куда стали привозить раненых и тела убитых офицеров, некоторым семьям сообщили, что в числе привезенных находятся близкие им люди. В первые минуты несчастные женщины совершенно теряли всякую способность соображать и как безумные метались взад и вперед… Стоны, женские рыдания и детский плач сливались в один безудержный взрыв отчаяния… К телам не допускают. Их стерегут какие-то человекоподобные звери. С площадной бранью они выгоняют пришедших жен и матерей, глумятся при них над мертвецами… Близится день. Улицы полны шумом, криками, стрельбой. Над Гельсингфорсом встает багровое солнце, солнце крови»