Подполковник Александр Иванович Верховский, который вскоре станет генералом и военным министром Временного правительства, записал в дневнике 5 марта: «Сейчас уже стало ясно: масса поняла революцию как освобождение от труда, от долга, как немедленное прекращение войны. Отдыха, хлеба и зрелищ. Это психология разбитого народа. Между тем сила армии — дисциплина, это труд, точное исполнение своих обязанностей, беспрекословное движение навстречу смерти… Между тем уже по первой вспышке видно, куда направляется главная волна революции. Освободиться от труда. Система дисциплины, дисциплинарные наказания, отдание чести — все это метод, чтобы приучить массу автоматически исполнять приказания. Без этого армия не существует. И вот именно сюда-то и направился удар. Все, кто были строги и требовательны, у кого служба шла отчетливо, все они — «старый режим»[523].
Но в Петросовете первые решения военного министра вызвали недовольство как недостаточно демократичные. Было решено «отправить к военному министру делегацию» для переговоров о выборном начале офицерского состава, создании третейского суда для регулирования отношений между солдатами и офицерами, а также об издании приказа № 2, который был уже не только рожден в недрах Совета, но и разослан депешей по радиотелеграфу на фронт для «точного исполнения». Точно его исполнить было довольно затруднительно, потому что его невозможно было понять. Приказ № 2 вкратце гласил: «1. Приказ № 1 Совета Р. и С.Д. предложил всем воинским частям избрать соответственные… комитеты, но приказ не устанавливал, чтобы эти комитеты избирали офицеров… Все произведенные до настоящего времени выборы офицеров, утвержденные и поступившие на утверждение военного ведомства, должны остаться в силе».
Вечером 6 марта к Гучкову явилась делегация от Совета. Генерал Алексей Степанович Потапов, возглавлявший военную комиссию ВКГД, свидетельствовал: «Требование делегации Гучков признал для себя невозможным и несколько раз выходил, заявляя о сложении с себя звания министра. С его уходом я принимал председательствование, вырабатывалось соглашение, снова приглашался Гучков, и заседание закончилось воззванием, которое было подписано от Совдепа Скобелевым, от Комитета Госдумы мною и от правительства Гучковым… Воззвание аннулировало приказы № 1 и № 2, но военный министр дал обещание проведения в армии более реальных, чем он предполагал, реформ по введению новых правил взаимоотношений командного состава и солдат»[524].
Девятого марта был разработан проект «общих прав солдата», получивший впоследствии пышное неофициальное название «Декларации». Она была принята общим собранием солдатской секции Совета и опубликована 15 марта в «Известиях». Сразу же запротестовал Алексеев, который писал в правительство: «Во избежание различных толкований мною разъяснено, что указанное разрешение надлежит понимать в том смысле, что все солдаты могут состоять членами различных политических обществ, но отнюдь не создавать таковых. Посещение же различных политических сборищ и собраний разрешается лишь во внеслужебное время при нахождении и разрешенной отлучке со двора… Во всяком случае, втягивание армии в политику приведет к тому, что будет невозможно продолжать войну»[525].
Алексеев пытается бороться и против проникновения в армию разного рода агитаторов и армейских активистов: «Из Петрограда начинают разъезжаться и появляться в тылу армии какие-то делегации, именующие себя делегациями от рабочей партии, обезоруживающие полицию и офицеров. Прошу принять самые решительные меры, чтобы этот преступный элемент не проникал в армию, имея на узловых станциях достаточно сильные караулы. Если же тыловые шайки будут появляться, то надлежит немедленно их захватывать и предавать военно-полевому суду»[526].
Отпор Алексеев получил не только от «Известий, которые в номере от 8 марта писали: «Дух кровавого царя жив в начальнике штаба верховного главнокомандующего. Своим распоряжением генерал Алексеев сам подписал себе приговор в глазах сторонников нового строя». Отпор последовал и от Гучкова, который наставлял Ставку: «Бороться с различными агитаторами, проникающими в армию, следует не силой оружия… Во всяком случае главной целью является успокоение армии и народа мирными средствами, а не применением репрессий»[527]. Вместо этого 9 марта Гучков выпустил воззвание: «Воины русские! На вас обращаются взоры России. Слушайтесь ваших начальников, помня, что армия без дисциплины врагу не страшна. Много немецких шпионов, скрываясь под серой солдатской шинелью, мутят и волнуют вашу среду. Верьте своим офицерам»[528].
После отречения императора должность Верховного главнокомандующего перешла к дяде Николая II и любимцу либеральной общественности великому князю Николаю Николаевичу. 3 марта в Тифлисе он подписал приказ (по иронии судьбы тоже под № 1) о вступлении в должность, при этом заявив: «Глубоко проникнут сознанием, что только при всесильной помощи Божьей получу силу и разум вести вас к окончательной победе…»[529]. 5 марта Главковерх поспешил через прессу успокоить свежеиспеченные власти: «Новое правительство уже существует и никаких перемен быть не может. Никакой реакции ни в каких видах я не допущу»[530]. Кандидатуру Николая Николаевича хорошо восприняла действующая армия.
Однако против него весьма решительно выступили Петросовет, петроградский гарнизон и Балтфлот. Большевистская «Правда» четко формулировала: «Алексеев и Н. Н. Романов — друзья и ставленники отставного царя. И они идут по его стопам: опять военно-полевые суды и расстрелы для революционеров». Поэт Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Придворов) был уверен:
Как тут мозгами ни крути,
А место дяди — взаперти!
Временное правительство решило не испытывать судьбу. Львов 6 марта связался с Алексеевым и поставил его в известность, что усилия «склонить мнение» в пользу Николая Николаевича не увенчались успехом. Премьер просил Алексеева отговорить великого князя от вступления в Верховное командование и взять его временно на себя. Начальник штаба пытался доказать недопустимость внесения сумятицы в высшее управление армии, подчеркивал профессионализм Николая Николаевича и его высокий авторитет в войсках. Куда там. Львов фактически расписался в своем бессилии: «Теперь же, когда совершался величайший переворот, размеров которого никто не ожидал, тыл решает все: события рождаются психологией масс, а не желанием правительства». К Львову присоединился Гучков, он заявил, что кандидатура великого князя желательна, «но события идут с такой быстротой, что теперь это назначение укрепило бы опасное подозрение в контрреволюционных попытках, а это подозрение является ныне самым опасным элементом, заставляющим народные массы сохранять боевую позицию»[531].
Ничего не подозревавший Николай Николаевич торжественно выехал из Тифлиса в Ставку. Сопровождавший его великий князь Андрей Владимирович описывал в дневнике: «Много раньше 10 ч. собрались на вокзале все власти и много народу… Ровно в 10 ч. дядя вошел в вагон и со ступенек еще раз благодарил всех за горячие проводы и высказанное ему доверие в победоносное окончание войны. Почти на всех остановках его встречали народ, рабочие и все говорили ему патриотические речи. Его простые, но сильные ответы вызывали громкое несмолкаемое «ура!»[532]. По мере продвижения поезда, встречи на вокзалах становились все менее восторженными. Николай Николаевич почувствовал неладное, тем более что никакого официального акта о его вступлении в должность так и не было опубликовано.
Уже в Харькове генерал-адъютант Хан Гуссейн-Нахичеванский и князь Феликс Юсупов «убеждали великого князя не ехать в Ставку, находящуюся всецело под давлением Временного правительства, которое определенно стоит за устранение Николая Николаевича как Романова от командования и против предоставления ему власти. Великий князь глубоко задумался, долго сидел один, затем советовался с братом Петром Николаевичем, генералом Янушкевичем и другими лицами своей свиты и решил в конце концов не менять маршрута и следовать в Могилев».
Меж тем 9 марта Ставку приводили к присяге. Текст ее, утвержденный правительством, говорил как минимум о том, что за ней последуют другие: «Обязуюсь повиноваться Временному правительству, ныне возглавляющему Российское государство, впредь до установления воли народа при посредничестве Учредительного собрания». Генерал Дубенский заметил среди присягавших «великих князей Бориса Владимировича, Александра Михайловича, генералов Алексеева, Кондзеровского, Борисова и многих других. Седой священник громко читал новосозданную присягу Временному правительству взамен нашей старой, составленной великим Петром, и вся площадь с солдатами, офицерами и даже великими князьями, поднявши правые руки, повторяли новые во многом неясные слова присяги и затем целовали св. крест и Евангелие. Была оттепель. Шел мокрый снег. Настроение у всех было равнодушное, безразличное»[533]. Александр Михайлович (Сандро) испытал самые негативные эмоции: «Мы стоим за генералом Алексеевым. Я не знаю, как чувствуют себя остальные, но сам не могу понять, как можно давать клятву верности группе интриганов, которые только что изменили присяге. Священник произносит слова, которые я не хочу слушать»[534]