Многие офицеры были вынуждены радикальным образом менять свою судьбу. «Ко мне в посольство пришли три офицера Литовского полка… Все трое пожелали вступить в британскую армию и были готовы служить рядовыми»[582], — записал Нокс. Но многие уже были готовы организоваться и начать защищаться. В начале апреля среди офицеров Ставки появилась идея создания «Союза офицеров армии и флота», который взял бы под свой контроль уже шедший на фронте и в тылу процесс создания офицерских союзов. Алексеев одобрил идею созыва офицерского съезда.
Деникин расскажет Керенскому про офицеров: «В самые мрачные времена царского самодержавия опричники и жандармы не подвергали таким нравственным пыткам, такому издевательству тех, кто считался преступниками, как теперь офицеры, гибнущие за Родину, подвергаются со стороны темной массы, руководимой отбросами революции.
Их оскорбляют на каждом шагу. Их бьют. Да-да, бьют. Но они не придут к вам с жалобой. Им стыдно, смертельно стыдно. И одиноко, в углу землянки не один из них в слезах переживает свое горе… Неудивительно, что многие офицеры единственным выходом из своего положения считают смерть в бою»[583].
Во фронтовых частях в первые дни после Февраля ситуация была более управляемая, чем в тылу. Генерал-лейтенант Николай Николаевич Шиллинг, командовавший 17-м армейским корпусом, подтверждал, что «вся окопная служба начала протекать так же, как и раньше, солдаты несли свои обязанности по-прежнему отлично: никакого своеволия или неисполнения своих обязанностей не замечалось… Солдат очень смущало, да и подтрунивали они частенько, что у них военный министр, как они говорили, штафирка, просто «господин» Гучков, да и как же это, недоумевали они, он, господин Гучков, будет бывать среди войск, а форма-то будет у него что ни на есть штатская; чудеса, говорили они у нас творятся, подождем, мол, что будет дальше»[584].
Как отмечал Головин, «большая дисциплинированность войсковых частей, стоявших лицом к врагу, а также то боевое товарищество, которые установились в предшествующие годы между солдатами и офицерами, замедляло процесс разложения этих частей». Но это был вопрос времени. Разложение шло из ближнего тыла, который был свой для каждого из фронтов. В худшем состоянии оказались армии Северного фронта, которым после увольнения Рузского командовал генерал от кавалерии Абрам Михайлович Драгомиров. «Здесь особенно сильно сказывалась непосредственная близость Петрограда, главного очага разлагающей заразы»[585]. Особые опасения командования, как подтверждал Деникин, вызывало «состояние — не то автономное, не то полуанархическое — Балтийского флота и его баз — Гельсингфорса и Кронштадта, из которых второй служил вместе с тем и главной базой анархо-большевизма»[586].
На Западном фронте Гучков немедленно сменил главнокомандующего Эверта, без должного восторга встретившего Февраль, на генерала Гурко. Фронт, тянувшийся между Десной и Припятью, представлял наибольшую стратегическую значимость как для России, так и для Германии. Но и там флюиды разложения стали проявляться, заносимые, правда, не из Петербурга, а из Москвы, второго по значимости революционного центра.
Юго-Западный фронт Брусилова простирался от Припяти до Молдавии. «Это операционные направления, не встречая в общем серьезных преград, выводили нас на фронт австрийских войск, боевые качества которых были много ниже германских; тыл Юго-Западного фронта был сравнительно устроен и богат»[587]. Именно здесь прославили свои имена Брусилов, Корнилов, Деникин, Каледин. Армии Юго-Западного фронта сохраняли боеспособность — «в Киеве, находившемся у них в тылу, дольше держался порядок»[588].
На Румынском фронте, которым командовал генерал от инфантерии Дмитрий Григорьевич Щербачев, после неудачной кампании 1916 года российские войска закрепились по Дунаю, Серету и Карпатам. «Горный, непривычный для равнинного жителя театр войны угнетающе давит на психику войск; часто слышатся голоса «заберите нас с этих проклятых гор», — жаловался Щербачев. — Продовольственные затруднения, создавшиеся благодаря тому, что приходится базироваться на одну железнодорожную линию, усиливают это недовольство. То, что мы ведем борьбу на территории Румынии, истолковывается как борьба «за Румынию», что также не встречает сочувствия»[589]. Между нашими 4-й и 9-й армиями располагались румынские части, которые сохраняли высокий боевой дух, но были плохо обучены и крайне слабо снабжались своим правительством. Но с точки зрения боеспособности войска Румынского фронта оставались наиболее надежными.
Как и взаимодействовавшие с ним Черноморский флот и Дунайская флотилия. Адмирал Колчак, как писал Керенский, «быстро приспособился к новой ситуации и потому смог спасти Черноморский флот от тех кошмаров, которые выпали на долю Балтийского»[590]. Деникин отмечал, что «флот считался все же достаточно боеспособным, чтобы выполнить свою задачу — владения Черным морем, в частности блокаду турецкого и болгарского побережья и охрану морских путей к Кавказскому и Румынскому фронтам»[591]. Командовавший речными силами Дуная адмирал Дмитрий Всеволодович Ненюков уверял, что ему тоже «удалось сохранить видимость дисциплины и работы, когда повсюду уже был полный развал»[592].
Кавказской армией после отбытия великого князя Николая Николаевича командовал другой Николай Николаевич — генерал от инфантерии Юденич. Его подчиненный генерал-майор Евгений Васильевич Масловский утверждал: «Генерал Юденич был полон активности, обладал высоким гражданским мужеством, широтой военного взгляда, способностью к правильной оценке обстановки и упорством в достижении цели… Кавказская армия могла смело ожидать новой кампании, чтобы окончательно уничтожить турецкое военное могущество»[593]. Будущий маршал СССР Иван Христофорович Баграмян утверждал, что «общее состояние войск противника на Кавказском фронте в сравнении с нашим было значительно хуже, так как голод, холод и различные эпидемии вызывали большие потери в их личном составе. Настоящим бичом турецкой армии стало массовое дезертирство аскеров»[594].
Однако уровень боеготовности всех без исключения фронтовых частей день ото дня снижался. Разладилось снабжение армии, что следовало ожидать, учитывая бедственное состояние экономики и транспорта. Гурко жаловался: «В первые месяцы революции снабжение не просто ухудшилось, но даже совершенно прекратилось»[595].
Вносили свой вклад новые демократические институты в армии. Лукомский, уехавший из Ставки в конце марта, чтобы возглавить 11-й армейский корпус со штабом в Везенберге, делился впечатлениями: «Я ежедневно получал донесения от начальников дивизий, рисовавших положение в самых мрачных красках, указывавших, что образовавшиеся в частях войск комитеты решительно во все вмешиваются; занятий части войск производить не хотели; дисциплинарную власть начальствующие лица применять не могли; комитеты стремились получить в свое распоряжение все экономические суммы частей войск… Вся выходящая в Петрограде пропагандная литература в виде всевозможных воззваний, листков и проч. уже на следующий день после выхода была в частях моего корпуса»[596].
Фронт охватила эпидемия братания, которую поддерживало и германское командование, и противники войны внутри страны. Сообщение с Рижского фронта: «По всему поведению немецких солдат было видно, что первые вести о русской революции в окопах противника были приняты восторженно, с горячими надеждами на близкий мир. С 5 марта утра на снегу уже запестрели на синей бумаге германские прокламации: «Солдаты. В Петрограде революция… Русский народ. Проснись. Отверзи очи. Вся беда от Англии и т. д. и т. д…» Немцы буквально зачарованы нашей революцией»[597].
Нокс изучил этот вопрос и пришел в ужас: «Немцы направляли на встречу с русскими специально проинструктированных в их Генеральном штабе людей. Немецкие посетители, уходя с русских позиций, прихватывали с собой хлеб и фотографии русских укреплений. Русский крестьянин во время ответного визита рассказывал все, что он знал о своих войсках, и возвращался к себе счастливым и пьяным»[598].
Войтинский замечал, что «по ту сторону фронта братания ни в малейшей степени не ломали «проклятой дисциплины казармы-тюрьмы». Ломка происходила лишь с одной стороны, разбивалась, дезорганизовывалась лишь та армия, которая должна была защищать российскую революцию. Солдат-окопник чувствовал, что заключить мир — дело нелегкое. А «братание» — это было просто, близко, доступно. Вышел за проволоку — и «братайся». Не будет больше стрельбы, не будет больше опасности быть убитым или раненым. Начальство мешает братаниям? Значит, оно-то и затягивает войну»[599].
Разложению фронта способствовали и приходившие из тыловых гарнизонов пополнения. Капитан Левицкий, воевавший на Кавказском фронте, утверждал: «Они часто приходили без офицеров, разогнав или перебив их в пути. Это было не что иное, как разбойничьи банды, с явно грабительскими замашками, вкусившие уже прелесть лозунга «Грабь награбленное»