[805], — пророчески замечал Горький.
Страна оказалась в расплавленном состоянии, во власти взбудораженного от неожиданного события народа, который почувствовал неограниченную свободу, всегда им трактовавшуюся как отказ от самоограничения, и страшно уставшего от войны. «Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: «Я тебя арестую, сукин сын!» — писал Бунин. Он приехал в Петроград в начале апреля. «В мире тогда уже произошло нечто невообразимое: брошена была на полный произвол судьбы — и не когда-нибудь, а во время величайшей мировой войны — величайшая на земле страна… На полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили уже многие мужики с бородами:
— Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит.
Я спросил:
— Так что же делать?
— Делать? — сказал он. — Делать теперь нечего. Теперь шабаш. Теперь правительства нету.
Я взглянул вокруг, на этот Петербург… «Правильно, шабаш». Но в глубине души я еще на что-то надеялся и в полное отсутствие правительства все-таки еще не совсем верил. Не верить, однако, было нельзя.
Я в Петербурге почувствовал это особенно живо: в тысячелетнем и огромном доме нашем случилась великая смерть, и дом был теперь растворен, раскрыт настежь и полон несметной праздной толпой, для которой уже не стало ничего святого и запретного ни в каком из его покоев. И среди этой толпы носились наследники покойника, шальные от забот, распоряжений, которых, однако, никто не слушал»[806].
Сорокин с горечью наблюдал, как стремительно исчезали «морально-правовые и религиозные нормы — не убий, чти отца твоего и мать твою, люби ближнего, не лги, защищай свое отечество и церковь, трудись и т. п., вплоть до детальных норм судопроизводства и судоговорения…» Высшей формой имморализма стало полное пренебрежение к человеческой жизни. «Убийства, убийства и без конца убийства» — вот краткое резюме греческих и римских, египетских и китайских, персидских и турецких, средневековых и более поздних революций, вплоть до русской и германской от Р. Х. 1917–1923»[807].
«Революция, которая началась с военного бунта, перенесла мораль войны на все общественные отношения», — писал князь Евгений Николаевич Трубецкой. И добавлял: «Как только массы поверили, что враг не вне, а внутри государства, весь обычный кодекс войны стал применяться к этому внутреннему врагу. Избиение «буржуев» и офицеров, грабительские реквизиции «по праву войны» стали делом легким и обычным»[808].
Уже 27 февраля из самых разных мест поступала информация о поджогах, погромах и армейских бунтах. В массовом порядке убивали не только офицеров, о чем было выше. Убивали представителей правоохранительных органов. 28 февраля полковник Борис Фомин записал: «Около здания Технологического института на углу Загородного проспекта… на снегу лежали трупы трех жандармов. Убитые были в вольной одежде, но, благодаря высоким сапогам и синим рейтузам, заметным при ходьбе в разрезе пальто, они были опознаны толпой и зверски убиты. У трупов животы были вспороты, и внутренности выпали на мостовую. Это была первая кровь, которую я увидел за эти грозные дни так называемой бескровной революции. Вид изуродованных трупов и глумление толпы произвели на меня самое тяжелое впечатление: выпущенный на свободу человек-зверь делал свое гнусное дело»[809].
Еще свободный на тот момент Глобачев писал: «Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Они нисколько не уступают тому, что впоследствии проделывали над своими жертвами большевики в своих чрезвычайках… Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Кто из чинов полиции не успел переодеться в штатское платье и скрыться, тех беспощадно убивали»[810].
Всего, как будет установлено по материалам Чрезвычайной следственной комиссии, в первые дни «бескровной» революции только в одном Петрограде было убито и ранено минимум 1315 человек, из них 53 офицера, 73 полицейских, 602 солдата и 587 гражданских лиц[811]. Полагаю, цифры занижены.
Революция, примитизировав сознание, психику людей, приучила миллионы смотреть на насилие как на универсальный метод решения любых проблем.
Пресса в марте наполнилась сообщениями о разгуле криминалитета. Из Одессы сообщали: «В одном из ресторанов состоялся своеобразный митинг представителей уголовного мира. Митингом руководил отпущенный под честное слово из тюрьмы приговоренный к бессрочной каторге начальник разбойничьей шайки, наводившей ужас в Бессарабии, Котовский. Ораторы единодушно отмечали, что прежний строй способствовал росту преступности и что теперь положение изменилось, и необходимо взяться за честный труд»[812]. Заметка корреспондента «Утра России» из Киева: «В Белгородке бандой разбойников была обезоружена милиция и захвачена власть. Выехавший из Киева воинский отряд под командованием подпоручика Башинского выдержал с разбойниками настоящую бойню. Задержано 12 грабителей. В местечке Брусилове — еврейский погром. Из Киева выехали на автомобилях милиционеры и воинские команды. В Овруче разбиты склады денатурата. Отбросы населения перепились. В городе полная анархия. В Овруч высланы войска»[813].
После формирования органов милиции ситуация ничуть не стала лучше. «Ростов-на-Дону. На окраинах города произошел ряд схваток милиции и солдат с грабителями… Шайка, вооруженная дальнобойными револьверами, скрылась в галереях кирпичных заводов, которые окружены войсками и милицией. Шайка, имея большой запас патронов, все время поддерживает интенсивный огонь… Таганрог. Утром на новом вокзале толпа отбила у милиционера арестованного карманного вора, учинила над ним самосуд и затем пыталась разгромить второй участок милиции, куда был взят избитый до полусмерти вор»[814]. «Енисейск. Ежедневными пожарами в течение трех недель уничтожены свыше тридцати жилых домов. Население в панике уезжает. Причина пожаров — поджоги… Предполагается, что поджоги совершают уголовные преступники…»[815] Нокс зафиксировал: «Московские воры собрались на свой «митинг» (полагаю, в переводе потерялось, что речь шла о сходке. — В.Н.) где-то за городом, и это сборище почтил своим присутствием сам начальник полиции (милиции. — В.Н.)! Говорят, что в честь «солнца свободы» была единодушно принята резолюция — воздержаться от воровства на два дня»[816].
Самосуд стал нормой повседневной жизни. Горький с какой-то даже обреченностью писал: «За время революции насчитывается уже до 10 тысяч «самосудов». Вот как судит демократия своих грешников: около Александровского рынка поймали вора, толпа немедленно избила его и устроила голосование, какой смертью казнить вора — утопить или застрелить? Решили утопить, и бросили человека в ледяную воду. Но он кое-как выплыл и вылез на берег, тогда один из толпы подошел к нему и застрелил его.
Средние века нашей истории были эпохой отвратительной жестокости, но и тогда, если преступник, приговоренный судом к смертной казни, срывался с виселицы — его оставляли жить.
Как влияют самосуды на подрастающее поколение? Солдаты ведут топить в Мойке до полусмерти избитого вора, он весь облит кровью, его лицо совершенно разбито, один глаз вытек. Его сопровождает толпа детей; потом некоторые из них возвращаются с Мойки и, подпрыгивая на одной ноге, весело кричат:
— Потопили, утопили!
Это — наши дети, будущие строители жизни. Дешева будет жизнь человека в их оценке, а ведь человек — не надо забывать об этом! — самое прекрасное и ценное создание природы, самое лучшее, что есть во вселенной. Война оценила человека дешевле маленького куска свинца, этой оценкой справедливо возмущались, упрекая за нее «империалистов» — кого же упрекнем теперь — за ежедневное, зверское избиение людей?»[817]
Что уж говорить про имущественные преступления. Первый этап любой революции, по Сорокину, состоит в: «а) в отпадении тормозящих захват чужой собственности условно-собственнических рефлексов у лиц бедных…; б) в силу этого — в интенсивнейшем проявлении у них безусловных рефлексов собственности (в форме захвата чужого состояния)…; в) у лиц богатых — в угасании и ослаблении рефлексов защиты своей собственности от посягательств других». Он отмечал, что еще перед революцией разгромы магазинов, рынков, рост популярности социалистических идей, серия мер по национализации в годы войны свидетельствовали о начавшемся угасании рефлексов собственности. «С началом революции это угасание стало катастрофическим. Рабочие стали захватывать предприятия, крестьяне — громить помещичьи усадьбы, апроприировать скот, мебель, земли, возрос процент имущественных преступлений и т. д. Через 2–3 месяца этот процесс стал стихийным. Со времени Октябрьской революции он был легализован»