Помимо того, что интеллигенция критиковала самое себя, ее критиковали все остальные. Критиковала уходившая в небытие аристократия. «Интеллигенция, которая теперь стояла у руля, не могла предложить ничего конкретного взамен того, что она разрушила, и народ перестал доверять этой новой касте так же, как и ее предшественникам»[913], замечала княгиня Мария Павловна.
Критиковали военные, простые офицеры, как капитан Левицкий. «По-моему, наша интеллигенция не ставила правильного диагноза нашей хронической болезни и в исторической роли напоминала не врача, а, скорее, ноющего перед больным беспомощного родственника. Поставив себя в столь неправильное положение, интеллигенция почему-то не учитывала того важного обстоятельства, что она не пользовалась в народе никакой популярностью».
Интеллигенция все больше оказывалась в глазах массы населения частью той самой «буржуазии», которую она столько лет столь беспощадно бичевала. Бенуа записал в июле в дневнике: «Ну как объяснить вот этому простому человеку, как перед ним «оправдаться», что я могу жить в огромной квартире, со многими услуживающими мне людьми, непрестанно поить и кормить гостей, путешествовать по целому свету, днями почитывать книги да погуливать — и все это на деньги, полученные мной за какие-то видики, за какие-то «Купания маркиз» и за плафоны в кабинете директоров железных дорог?! Наш брат, городской обыватель, чувствует себя в гостях у каждого из этих «кормильцев» и под смеющимся глазом этих лукавых наблюдателей очень и очень смущенным. И неловко бороться с этим их лукавством, хотя и видишь его насквозь, хотя и не подслужник вовсе этих «пейзанов». Ведь они имеют право быть лукавыми. Ведь они подлинная сила — как производители, как «кормильцы». Их жульничество уж вовсе и не жульничество, раз — это сейчас так определенно сказывается — вся наша жизнь в их руках. Захотят — сохранят ее нам, не захотят — отнимут»[914].
Пролетариат и крестьянство — немолчаливое большинство
«Наша революция, будучи запоздалой, возникнув в условиях большего, чем то было в Великую французскую революцию, развития капитализма, именно по этой причине имеет очень сильную пролетарскую левую»[915], — писал историк Николай Александрович Рожков.
К 1917 году в армию мобилизовали полмиллиона рабочих только крупных промышленных предприятий, или четверть всех рабочих-мужчин[916]. Тем не менее рабочий класс крупных городов, особенно Петрограда, за годы войны продолжал численно расти, «особенно в таких связанных с войной отраслях, как металлообрабатывающая, химическая и, в некоторой степени, швейная. Наиболее заметным был рост в металлообрабатывающей отрасли: только на нее приходилось 83 % всех вновь созданных рабочих мест»[917]. Мельгунов подчеркивал, что «промышленность военного времени внесла значительные изменения в сам состав рабочего пролетариата Петербурга, возросшего с 194 тысяч до 403 тысяч», и вновь прибывшие, «наносные элементы» были самыми неустойчивыми в общественном отношении, легче поддающимися заманчивым и эфемерным лозунгам большевистской пропаганды»[918].
Американский исследователь рабочего движения Давид Мандель выявлял в рабочей среде Петрограда три основных типа политической культуры, в значительной степени совпадавших с профессиональными группами. Первый — большинство квалифицированных рабочих, особенно на негосударственных металлообрабатывающих предприятиях. Их отличал достаточно высокий образовательный и культурный уровень, чувство достоинства, подчеркнутый интерес к политическим вопросам. Именно здесь была опорная база большевизма. Второй — малоквалифицированные рабочие и чернорабочие, которые были политически наименее активными, их нередко называли «малосознательными массами». Наконец, высококвалифицированные рабочие государственных предприятий и рабочие-старожилы заводов и фабрик, расположенных в отдаленных пригородах — «рабочая аристократия». Многие из них имели свои собственные дома, а некоторые и по нескольку сразу, которые они сдавали в аренду. Они не разделяли непримиримости, скажем, металлистов к имущим классам, и среди них наибольшей популярностью пользовались меньшевики и эсеры. Среди этой категории рабочих вести какую-либо агитацию за свержение существующих порядков было бесполезно»[919].
Более 60 % питерских рабочих были заняты именно в металлообработке (в Москве доминировали текстильщики — 43 %). Более двух третей рабочих столицы были заняты всего на 38 предприятиях с численностью более двух тысяч человек. «Концентрация больших масс рабочих на одной производственной территории… способствовала организации и развитию классового самосознания, придавала рабочим ощущение силы во время коллективных выступлений»[920].
Наиболее радикальными были рабочие организации Выборгской стороны, где еще до Февраля активно агитировали представители всех социалистических партий. «Долгие годы самоотверженные и страстные пропагандисты, используя все легальные и нелегальные возможности, сеяли зерна социализма в эту благодатную почву… Нищенские заработки, длинный рабочий день, клетушки вместо жилья, шныряющие повсюду полицейские шпики и провокаторы, потогонная система труда и штрафы, наконец, неуклонно растущая ненависть к войне сделали все остальное»[921].
Американский консул в Петрограде Уиншип в донесении, направленном в Вашингтон в конце марта, подчеркивал, что в сознании рабочих уже прочно засела мысль, что коллективные действия, забастовки, а не упорный труд были лучшим средством повысить материальный уровень. Избранные на предприятиях комитеты и профсоюзы не столько наводили порядок, сколько поддерживали требования трудящихся и при этом не контролировали их поведение[922].
Председатель одного петроградского фабзавкома говорил, что рабочие чувствовали приближение «снов наяву», когда они будут «управлять сами собой, не склоняя головы перед властью класса собственников». На конференции производственников Южной России звучало: «Рабочий класс увлечен заманчивыми перспективами, которые обрисовали его лидеры, он ждет прихода золотого века — но тем горше будет разочарование, которого невозможно избежать»[923].
Рабочие и солдаты запасных батальонов имели основание считать себя победителями в Февральской революции и вообще хозяевами положения. Поэтому «брошенный в среду рабочих лозунг «диктатуры пролетариата» вполне отвечал их настроениям. Эта «диктатура» и осуществлялась рабочими, преследуя узко эгоистические цели, не заботясь о том, что в корне разрушались сами предприятия»[924]. Фабзавкомы организовывались, как правило, раньше, чем успевали восстановиться профсоюзы, и отличались от профсоюзов тем, что объединяли всех рабочих конкретного предприятия (независимо от профессии) и занимались вопросами не только экономическими, но и политическими. В фабзавкомах большевики пользовались куда большим влиянием, чем в Советах.
А вот либералы явно недооценили потенциал пролетариата, непредусмотрительно списывая его со счетов в своих политических раскладах. Бердяев писал в самый разгар революции: «Рабочий класс не создал никаких ценностей, не обнаружил никаких зачатков творчества новой культуры, нового духовного типа человека. Он все заимствует у буржуазии, питается ею духовно и фатально «обуржуазивается» по мере роста своей культурности, своей сознательности, своего приобщения к благам цивилизации. За пятьдесят лет своего наиболее героического существования социалистический пролетариат — этот «класс-мессия», ничего не сотворил»[925].
Но пролетариат все больше ощущал себя как «класс в себе», который активно поднимался на защиту своих прав. Реальная заработная плата рабочих до 1916 года включительно немного росла (на 7 % по сравнению с 1913 годом), особенно заметно — на 22 % — в военной промышленности. Но в 1917 году зарплата в военной промышленности была на 25 % ниже, чем в 1913-м, а на предприятиях, не связанных с выполнением оборонных заказов, — почти наполовину[926].
Рабочим Советы были заметно ближе, чем Временное правительство. Тем более что именно на правительство они очень скоро стали переносить свою неприязнь к «угнетателям». И, естественно, предметом ненависти стали работодатели. «За недели, отделяющие Апрельский кризис от Июльских дней, в полной мере восстановилась дореволюционная поляризация классов. Рабочие стали подозревать работодателей в проведении «скрытого локаута», т. е. саботажа производства, чтобы создать массовую безработицу и ослабить рабочее движение — авангард революции»[927].
На первой Петроградской конференции фабзамкомов прозвучало: «После первых недель революции произошла какая-то странность, то на одном, то на другом заводе не оказывается каменного угля, нефти, керосина, сырья, заказов и даже денег. А главное, администрация не предпринимает каких-либо шагов к тому, чтобы добывать все необходимое для нормального хода работы. По всему видно, что администрация завода проводит итальянскую забастовку, которая в данный момент равносильна саботажу»[928].
Фабзавком Трехгорной мануфактуры в Москве 11 апреля заявил, что если ее владелец Николай Иванович Прохоров, «несмотря на наличие топлива, не хочет возобновить работу, то он обязан оплачивать рабочим за все время простоя полностью заработок и все военные и другие надбавки. Такой способ борьбы с локаутами был весьма успешным… Чтобы отбить у капиталистов охоту прибегать к локаутам, Советы иногда предупреждали владельцев фабрик и заводов, что если они не в состоянии обеспечить работу своих предприятий, то таковые будут у них отобраны»