Николаевский писал, что «его коллегам-меньшевикам приходилось вести «упорную борьбу против забастовок, к которым призывали большевики, намеренно выставляя невыполнимые или даже совершенно бессмысленные требования. Так они пустили в оборот требование «открыть книги», то есть призвали рабочих требовать, чтобы предприниматели предоставляли рабочим на рассмотрение все их счетоводство за несколько последних лет. Эта тактика большевиков преследовала совершенно очевидную цель вызывать возбуждение рабочих и направлять его против меньшевистско-эсеровского большинства в Советах»[930].
Среди рабочих, которые, как и остальные, подлежали призыву в армию, были сильны антивоенные настроения. Так, собрание Путиловского завода направило приветствие I съезду Советов: «Мы надеемся, что внешняя политика, стоящая на точке замерзания по вопросу о мире без захватов, немедленно сдвинется с места»[931].
Октябрьская революция действительно будет пролетарской. В том смысле, что в революции рабочий класс обеспечил значительную часть политического руководства, особенно среднего и низшего звена, стал его главной организационной основой и подарил пропорционально большую часть ее наиболее активных участников.
Крестьянство если и участвовало в революционных событиях, то в основном по месту жительства или в лице тех его представителей, которые носили солдатскую форму. Но оно не было пассивным наблюдателем. «Ко времени начала революции крестьянское население нашего уезда давно уже не было тем обособленным, замкнутым сословием, каким оно было раньше. Благодаря школе, распространению газет, воинской повинности и отхожим промыслам оно держалось в общем тех же воззрений и жило теми же интересами, как и другие круги населения»[932], — утверждал бывший каширский предводитель Татаринов.
Деревня постепенно втягивалась в революцию, до нее даже вести о революции доходили долго. Были села, которые пребывали в неведении до конца марта — начала апреля. А потом селяне еще долго переваривали эту небывалую весть. Крестьянин Котов из Сычевского уезда Смоленской губернии писал: «Царь свергнут! Народ был ошеломлен вестью… Около двух недель не могли крестьяне поверить этому»[933]. Что уж говорить о более отдаленных от центра местах.
Наживин оставил множество зарисовок, характеризующих крестьянское сознание во Владимирской губернии. После Февраля «мы, собравшись где-нибудь на завалинке, разъясняли один другому, медлительно и нудно, что республика — это когда царь бывает вроде как староста, выборный, хорош — ходи еще три года, не угодил — по шапке. И балбесам льстила эта будущая возможность дать царю по шапке, но хозяйственные, степенные мужики молчаливо не одобряли и любили ставить в пример свое хозяйство: разве это мыслимо, чтобы хозяйство шло без хозяина»[934].
Крестьянский бунт начался не сразу и не достиг того размаха, как 1905–1907 годах. Почему? Сводка, подготовленная канцелярией Думы за март — май по отчетам депутатов, объясняла это уверенностью крестьян, что на этот раз земля от них не уйдет, а также отсутствием наиболее буйной части мужского населения, которая оказалась на фронте[935]. Были и другие причины. Кто-то считал, что может вернуться прежняя власть. А где-то «еще просто снег не сошел с земли»[936]. Евгений Евгеньевич Драшусов, офицер, служивший на минном тральщике в Финском заливе, и владелец имения Юраково в Рязанской губернии, называл такие причины задержки с погромами его усадьбы: «Простейшее практическое соображение подсказывало мужичкам, что выгоднее предоставить помещику поработать на свой счет и затем осенью уже сразу воспользоваться плодами его трудов и затрат. Кроме того, не совсем еще расшатались старые устои и действительно существовавшее уважение к нашей семье»[937].
Временное правительство умоляло крестьян до Учредительного собрания воздержаться от насильственных захватов и само демонстрировало самоограничение, постановив: «Признать употребление оружия при подавлении аграрных беспорядков в настоящее время недопустимым. Обратиться к местным общественным организациям и лицам, пользующимся доверием населения, с просьбой оказать содействие для вразумления и успокоения крестьян»[938]. Деревня на время притихла.
Но уже с середины марта повседневными стали газетные сообщения: «Бежецк. Председатель корчевской уездной управы Корвин-Литовицкий сожжен крестьянами вместе с усадьбой; лес вырублен. Устюжна. Крестьянами разгромлено имение земского начальника Стромилова «Новино»[939]. Троцкий писал, что «в марте аграрное движение проявилось с большей или меньшей силой только в 34 уездах, в апреле им захвачены уже 174 уезда, в мае — 236, в июне — 280, в июле — 325… Крестьяне только раскачиваются, щупают почву, измеряют сопротивление врага и, нажимая на помещика по всем линиям, приговаривают: «Мы грабить не хотим, мы хотим все сделать по-хорошему». Они не присваивают себе собственность на луга, но косят на них сено. Они принудительно арендуют землю, устанавливая сами арендную плату, или столь же принудительно «покупают» землю по им же назначенным ценам… Он предпочел бы экспроприировать помещика с его собственного согласия… Но что не подлежит сомнению, так это руководящее участие в крестьянском движении солдат, которые приносят с фронта и из городских гарнизонов дух инициативы»[940].
Крестьянская вольница принимала самые разные формы. Так, «понизовая вольница» существовала в окрестностях Царицына, где бывший дьячок социал-демократ Минин установил власть на Дар-Горе. Среди «мининцев» особым красноречием на многотысячных митингах отличалась крестьянка Савилова, чьи слова приводила центральная пресса:
— Я крестьянка, солдатка и солдатская мать. Нас морочили и топтали в грязь, считали, что мы придушены. Теперь мы поднялись из грязи, выпрямились и затопчем в эту грязь буржуазов. Крестьянка — живой хлебный колос, налитый несчастьями, голодом и трудом, а потому голову держит вниз, а буржуазка — пустой бесплодный злак и потому задирает маковку до неба. Когда крестьянка работает, над нею птички плачут. Земля — это наш ковер, на котором мы живем. Настал час выдернуть этот ковер из-под ног бояр, которые его не ткали, не чинили, а только топтались на нем, а мы и ткали, и чинили[941].
Отношение к помещику в революционных условиях менялось стремительно. Драшусов на следующий день после получения известия об отречении императора собрал крестьян двух близлежащих сел. «Это все еще были те же хорошо знакомые мне мужички; кое-где лишь мелькали новые, городского типа лица. Но головы уже не обнажались при появлении барина, как велось это встарь, и вместо прежних, лукаво-просительных и дружелюбно-покорных глаз на меня пристально впились сотни дерзко-любопытных взоров, таящих за собой какую-то неприязненную решимость». Драшусов предложил крестьянам в аренду 9/10 пахотной земли и луговой покос, выставил на продажу оказавшихся из-за этого лишними лошадей. «Большинство безлошадных крестьян оказались еще и безденежными, и много лошадей пошло в кредит под туманные, хотя и многословные обещания скорой уплаты. Тяжело было видеть картину этого полурасхищения, зловеще предваряющего грядущее разграбление и погром. Пустели конные дворы и замирала издавна налаженная, бившая полным пульсом жизнь усадьбы; чувствовалось, что смертный приговор уже произнесен»[942].
Князь Жевахов делился впечатлениями: «Крестьяне между тем только входили во вкус революции, смотрели злобно, настроение было враждебное, и общение с ним было невозможно… Толпа точно ждала вызова, жаждала крови и была страшной»[943].
Политические перемены буквально придавили деревню. «Всякий мужик, не исключая и самого глупого, прекрасно понимал, что значило жить под царем. Жить под царем значило: подати платить, воинскую повинность отбывать, властям повиноваться, чужого не брать. Все это могло ему нравиться или не нравиться, но все было ясно. Оставшись без царя во главе управления, мужик остался без царя в голове. Все вопросы религии, нравственности, семьи, собственности, государства были поставлены перед ним сразу и без всякой предварительной подготовки. Нужно ли удивляться, что он запутался в них, как в темном лесу… Единственное, что он усвоил твердо, это то, что до сих пор его обманывали, а может быть, обманывают и теперь»[944].
Монархические чувства сохранялись, но угасали. Короленко свидетельствовал, что во время бесед даже со стариками чувствовалось: «и они осуждали если не весь монархический строй, то несчастного слабого человека, который успел так уронить и унизить этот строй…»[945].
Политическая борьба, сотрясавшая столицы, доходила и до деревни, но мало затрагивала крестьян. «Нужен был какой-то особый энциклопедический словарь, чтобы хоть как-нибудь столковаться с деревней в материях политических, нужен был какой-то особый путеводитель по темным дебрям этих нечесаных голов, — ни путеводителя, ни словаря такого не было, и потому все эти наши митинги, все эти нужные рассуждения над непонятной газетиной превращались в какое-то преступное толчение воды в ступе… И крестьяне поумнее сами чувствовали всю бессмыслицу этой болтовни, очень тяготились беспокойной жизнью, а старики утверждали, что наступили, знать, «последние времена» и что жид Керенский — несомненный «анчихрист», — замечал Наживин.