И эта воля, воля самой толпы, была там, на трибуне, в этих словах, простых, ясных, понятных, близких и вместе сильных, призывных, могучих и властных. Владимир Ильич умолк. Несколько мгновений продолжалось все то же гробовое молчание, толпа стояла все той же немой, покорной силой… Возник какой-то хаос: единодушный крик, рев, стон затопили манеж, и вся масса людей ринулась к трибуне, и не успели мы прийти в себя, как Владимир Ильич был в руках бушующей толпы. Ужас охватил меня, когда Владимир Ильич то показывался над толпой, то исчезал в ней, медленно продвигаясь к выходу в кипящих волнах людей. Ленина вынесли на руках и, несмотря на наши просьбы и увещания, долго еще несли рядом с автомобилем, который медленно отъезжал от манежа…»[1233]
А вот о выступлении Ленина на Путиловском заводе: «Море человеческих голов заполняло двор. Люди стояли на земле, на железнодорожных путях, на кучах старого лома, взобрались на краны, крыши заводских строений, торчали на столбах, в окнах цеховых зданий; словом, всюду, где только было место, стояли, сидели, цеплялись люди, люди, люди… Владимир Ильич взобрался на помост. Как только толпа увидала его, поднялся вихрь криков и восклицаний, которые, сливаясь с шумом машин, пыхтением паровозов-кукушек и ударами молотов, составили какой-то нечеловеческий, адский концерт.
Муранов махнул рукой, и Владимир Ильич начал. Опять слушал его, опять невольное чувство подчинения охватывало меня, как и всю более чем двадцатитысячную толпу. Опять раздались простые и понятные всем слова, и опять чувствовалось, что невидимые нити протягиваются от говорившего на трибуне человека к тысячам людей, усеявших небольшое пространство в заводском дворе… Раздался треск, и послышались крики: обрушился навес какой-то крыши, человек тридцать упали на головы своих товарищей. Но… минутное замешательство прошло, и снова водворилось то удивительное молчание тысяч людей, которое таит в себе что-то таинственное и обещающее, какие-то еще невиданные возможности. И опять, как тогда, с последним звуком слов Владимира Ильича поднялся вихрь криков, возгласов приветствий и восторга. И опять, как тогда, Ленин то показывался над толпой, то исчезал в ней…
Приехали Чернов, Авксентьев. Текла методическая, сладкая речь Чернова, блистали ярким фейерверком образные сравнения Авксентьева, а толпа таяла, и точно отлетел от нее тот бурнопламенный порыв, который сгрудил ее у трибуны, спаял одним желанием, сковал единой волей»[1234].
Не похоже, чтобы у Ленина уже была детально выстроенная тактика, он поощрял любую тенденцию к разрушению действовавшей власти. Он призывал население к гражданскому неповиновению, армию — к неподчинению командованию, рабочих — к установлению контроля над фабриками, крестьян — к захвату частных земель. «Слушая первые ленинские речи, я недоумевал, — делился своими личными ощущениями Степун, — он говорил изумительно убедительно, но и изумительно бессмысленно. Основною чертою психологии и идеологии его речей была не простота (настоящая простота внутренне всегда сложна), а какое-то ухарски-злостное упрощенчество. Его непобедимость заключалась не в последнюю очередь в том, что он творил свое дело не столько в интересах народа, сколько в духе народа, не столько для и ради народа, сколько вместе с народом, то есть созвучно с народным пониманием и ощущением революции как стихии, как бунта… Для всей психологии Ленина характернее всего то, что он, в сущности, не видел цели революции, а видел только революцию как цель»[1235]. Войтинский завидовал, как Ленину удавалось ловить «в насыщенном грозой воздухе те лозунги, которые могли бы стать громовой стрелой его воли»[1236].
Против «старых большевиков» Ленин искал и находил опору в молодой партийной поросли, в радикальных рабочих лидерах. Первой организацией, которая его полностью поддержала, стал влиятельный большевистский комитет Выборгской стороны. Там, равно как и у дворца Кшесинской, было опасно выступить с речью против Ленина — тащили в участок по обвинению в черносотенстве. В центре города нельзя было защищать Ленина — вели туда же, обвиняя в государственной измене. Взрывная поляризации общества, в центре которой стояла фигура Ленина, заставляла большевистских лидеров самоопределяться. «Были ли у партии тогда разногласия с Лениным? Да, были, — напишет Сталин. — Как долго длились разногласия? Не более двух недель»[1237].
Перелом наступил на открывшейся 14 апреля Петроградской общегородской конференции РСДРП(б). Организовать ее было непросто. Даже технический вопрос записи речей Ленина и других вождей был головной болью: профессиональные стенографистки столицы считали ниже своего достоинства работать с большевиками. О том, какой выход был найден, вспоминала Сулимова: «В аудитории, где проходила конференция, были посажены 8 человек (в 4 углах по 2 человека), и им было предложено записывать так, как слышится. Надежда была на то, что если один товарищ что-либо упустит, то другой запишет. И вот все эти восемь «стенограмм» мне и Ольге Равич достались для обработки». Затем обработанный машинописный текст поступал на правку и утверждение[1238].
На конференции левый фланг партии уже доминировал. Председателем конференции был Зиновьев, товарищами председателя — радикалы из ПК Молотов и Николай Петрович Глебов-Авилов. Ленин, избранный почетным председателем, сразу взял быка за рога:
— Буржуазная революция в России закончена, поскольку власть оказалась в руках буржуазии. Здесь «старые большевики» опровергают: «Она не закончена — нет диктатуры пролетариата и крестьян». Но Совет р. и с. депутатов и есть диктатура… Временное правительство должно быть свергнуто, — не все правильно это понимают. Если власть Временного правительства опирается на Совет рабочих депутатов, то свергнуть его «просто» нельзя. Его можно и должно свергнуть, завоевывая большинство в Советах[1239].
Оппоненты Ленина были уже в явном меньшинстве — Каменев, Косиор, Калинин, Петриковский, пожалуй, все. Ленин беспощаден:
— Тов. Каменев переходит на политику Чхеидзе и Стеклова[1240].
Резолюция, несмотря на возражения Каменева, вышла в полном соответствии с «Апрельскими тезисами».
18 апреля партконференция взяла паузу. Большевики вывели на улицы Петрограда сотни тысяч людей, чтобы впервые отпраздновать 1 мая по еще не введенному новому стилю — со всем мировым пролетариатом. Ленин шел в первых рядах колонны Выборгского района. Толпы заполнили Марсово поле, Исакиевскую, Дворцовую и другие площади. Большевики производили первый смотр своим силам. В тот же день Милюков выступил с нотой о внешней политике правительства.
Апрельский кризис и первая коалиция
То, что вошло в историю под названием «апрельского кризиса» 1917 года, остается (для меня, по крайней мере) загадкой. Кто его спровоцировал и зачем? Какова была роль большевиков? Впрочем, Милюков прямо называл людей, вызвавших правительственный кризис. «А.Ф. Керенский уже в первом составе правительства проявлял зачастую диктаторские замашки. Но в данном вопросе он был не один. Его поддерживали Некрасов и Терещенко. Вечно колебавшийся кн. Львов также начинал склоняться на сторону его и Церетели»[1241]. И у этой версии есть основания. Но очевидно, что были и другие факторы.
Внутри правительства изначально существовали очень серьезные разногласия, в первую очередь по внешнеполитическим вопросам. Набоков писал: «Керенский в моем присутствии причислял себя если не прямо к циммервальдцам, то, во всяком случае, к элементам, духовно очень близкими Циммервальду. Милюков и в прессе, и с трибуны Государственной думы с самого начала вел упорную борьбу с Циммервальдом»[1242]. Керенский подтверждал принципиальность разногласий: «Весьма прискорбным было то обстоятельство, что Милюков занял пост министра иностранных дел, исполненный решимости проводить в основных чертах ту же империалистическую политику, которой придерживался при старом режиме его предшественник Сазонов…»[1243]
Впрочем, разногласия вряд ли стоило и преувеличивать. Церетели свидетельствовал, что Керенский вовсе не был циммервальдистом. «На самом деле характерной чертой Керенского был экзальтированный национализм… Но Керенский считался с влиянием Совета и с настроениями масс и поэтому поддерживал советские требования о пересмотре целей войны»[1244]. Совет действительно резко возражал против политики МИДа, что было успешно использовано Керенским для избавления от самого серьезного конкурента внутри правительства — Милюкова.
Лидер кадетов нередко допускал выражения, вызывавшие вспышки ярости в левых кругах. Посещая 9 апреля Москву, Милюков дал интервью английской «Гардиан», в котором говорил о том, что Россия должна «настаивать на праве закрыть проливы для прохода военных кораблей», и это невозможно, если «она не захватит и не укрепит проливы». На вопрос, не вызовет ли это возражений США, Милюков ответил, что не нашел в речах Вильсона принципиальных возражений против захвата Россией Константинополя, как это уже предусмотрено заключенным соглашением[1245].
В ответ Совет потребовал от Временного правительства официального выражения своего внешнеполитического кредо, которое включало бы в себя обзательства, во-первых, «официально и безусловно отказаться от всяких завоевательных планов» и, во-вторых, «взять на себя инициативу выработки и обнародования такого коллективного заявления со стороны всех правительств стран согласия». Милюков не был в принципе против первого пункта, но решительно возражал против второго: «Я вполне разделял тогда идейные цели «освободительной» войны, но считал невозможным повлиять на официальную политику союзников. В этом смысле я и составил требуемую декларацию правительства, опубликованную 28 марта»