– А, – махнул рукой Сталин, – тем лучше. Впрочем, сейчас это неважно. Как вы думаете, чтобы избежать нежелательных эксцессов, нам удастся с ним договориться, скажем так, полюбовно? Или мы будем вынуждены прибегнуть к крайним мерам?
– Не знаю, товарищ Сталин, – ответил я. – Но попытаться стоит, случай, как мне кажется, не безнадежный. Маннергейм по натуре своей авантюрист и карьерист. Если он поймет, что у нас он сможет сделать карьеру, то почему бы и нет?
– Вот и я так думаю, – сказал Сталин, задумчиво глядя в окно. – Идите, товарищ Тамбовцев, когда Маннергейм будет доставлен сюда, вас об этом известят.
Естественно, что я не мог отказать себе в удовольствии встретиться с тем человеком, который в нашем прошлом стал маршалом и правителем Финляндии. Насколько я помню, в нашей истории Сталин с Маннергеймом ни разу не встречались. Посмотрим, как пройдет их встреча в этой реальности. Правда, править независимой Финляндией ему, наверное, уже не светит, а вот маршальский жезл? Ведь будут же у армии Советской России маршалы? Тем более что товарищ Сталин ничего не делает просто так, и на барона Маннергейма у него наверняка есть далеко идущие виды. Не зря же он так отреагировал на упоминание о шведском происхождении семьи Маннергеймов. Мол, сейчас этот не важно, но в будущем, как пишут в объявлениях об обмене – возможны варианты…
Самого барона я увидел примерно через полчаса в приемной председателя Совнаркома. С первого взгляда особого впечатления он на меня не произвел. Высокий дядька с усами, одетый почему-то в гражданку, или, как здесь выражаются, партикулярный костюм. Всеми силами барон старался сохранить спокойствие, но было видно, что это у него получается плохо. Бросив на меня несколько косых взглядов, он продолжал нервно мерить шагами приемную. Видно, очень странное впечатление произвел на него мой камуфляж XXI века с полевыми капитанскими погонами. Или даже до Одессы дошли панические слухи о грозных «пятнистых»? Вскоре нас пригласили войти в кабинет Сталина.
Председатель Совнаркома встретил барона Маннергейма приветливо, можно сказать, даже радушно. Попросив секретаря принести горячего чаю, он усадил гостя в кресло и, одобрительно кивнув мне, начал с ним беседу, по старой привычке, медленно расхаживая по кабинету.
– Генерал, – сказал Сталин, – вы были вызваны в Петроград товарищем Потаповым для того, чтобы получить новое назначение, не так ли?
Барон Маннергейм нервно кивнул, подтверждая сказанное. Несмотря на все радушие хозяина кабинета, он явно ощущал исходящую от того угрозу.
Сталин тут же заметил эту неуверенность барона и немедленно форсировал беседу неожиданным вопросом:
– Господин генерал, – посмотрел он сверху вниз на сидящего в кресле Маннергейма, – русская армия нуждается в инициативных, храбрых и умных генералах – это ни для кого не секрет. Но прежде, чем дать вам новое назначение, мы решили узнать у вас, собираетесь ли вы и дальше служить новой России, или намерены отправиться на родину в Финляндию, для того чтобы, создав там свои вооруженные силы, поднять мятеж против нашей власти и сделаться единоличным финским диктатором?
По тому, что барон при этих словах вздрогнул, я сделал вывод, что вождь попал, что называется, в самое яблочко.
– Простите, не знаю, как к вам обращаться… – начал Маннергейм, но Сталин не дал ему договорить, подняв вверх руку:
– Если вам трудно выговорить слово «товарищ», то тогда можете пока обращаться ко мне господин Сталин, – сказал он, – я не люблю пышных титулов, которые могут значить что-то только для глупцов.
– Господин Сталин, – снова начал Маннергейм, – я тридцать лет жизни отдал русской армии. Служил честно. Сегодня я с горечью должен заметить, что этой армии больше нет. Есть вооруженная толпа, которая более опасна своим же согражданам, чем неприятелю. В такой армии я служить не желаю.
– Вы совершенно правы, – сказал товарищ Сталин, прохаживаясь по кабинету. – В наследство от «главноуговаривающего» Керенского нам досталась, прямо скажем, не армия, а какая-то аморфная масса, не желающая ни воевать, ни подчиняться кому-либо. Мы даже не пытаемся отдавать этой армии каких-либо распоряжений, лишь бы они разбегались с фронта не слишком быстро.
Но поскольку мы понимаем, что сильные государства со слабыми не договариваются, а просто диктуют им свою волю, то взамен разложившейся императорской армии мы начали формировать Красную гвардию, – Сталин усмехнулся в усы, – своего рода «полки нового строя», в которые мы включаем отдельные, еще боеспособные части старой армии. Пока существует Россия, будет существовать и русская армия. И в ней будут крайне необходимы такие опытные кавалеристы, как вы.
– Я не знаю, что именно вы называете полками нового строя, – довольно резко ответил барон. Сейчас, похоже, он сильно разволновался, и в его речи я впервые уловил легкий акцент. – Если бы было можно, то я хотел бы взглянуть на них, ведь не зря русская пословица гласит: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать».
– Я вас понимаю, генерал, – задумчиво сказал Сталин, расхаживая по своему кабинету, – на фронте вы насмотрелись на многие безобразия, которые творят солдаты, после издания в феврале этого идиотского Приказа № 1. Без дисциплины и субординации не может существовать ни одна армия в мире, будь она трижды народная. Мы сейчас пытаемся исправить ошибку, допущенную, кстати, отнюдь не большевиками. Ваши коллеги, решившие связать свою судьбу с новой русской армией, сейчас готовят новые уставы, в том числе и дисциплинарный.
– Я ничего не знаю об этом, – ответил Маннергейм, – но если это так, то я полностью согласен с вами. А кто из генералов кроме Николая Михайловича Потапова уже служит у вас?
– Я назову вам такие фамилии, как Деникин и Марков. Думаю, что они вам знакомы, – сказал Сталин. Барон кивнул и на минуту задумался.
– Скажите, господин Сталин, – спросил Маннергейм, – а какую должность я мог бы получить в вашей «армии нового строя»? Вообще-то я всю жизнь служил в кавалерии.
– Кавалерии, сказать честно, у нас пока очень мало, – ответил Сталин. – Но, скажу вам по секрету, сейчас мы на одном из участков фронта ожидаем, по данным нашей разведки, неожиданный удар германских войск. Для его отражения помимо бригады Красной гвардии и частей усиления мы собираемся сформировать ударную группу, состоящую из двух-трех все еще боеспособных кавалерийских дивизий – своего рода сводный усиленный кавкорпус. Вот только мы еще не решили, кто его возглавит. Накануне вашего приезда к нам обратился ваш старый знакомый по 2-му кавалерийскому корпусу, с которым вы вместе сражались на Юго-Западном фронте, с просьбой дать ему возможность отправиться на передовую и сразиться с противником.
– Кто же это? – удивился барон. – Неужели сам командующий 2-м кавкорпусом генерал-адъютант Гуссейн Хан Нахичеванский?
– Нет, – с улыбкой ответил Сталин, – это генерал-лейтенант Михаил Александрович Романов…
– Неужели! – выдержка окончательно оставила Маннергейма, и он вскочил с кресла. – Великий князь Михаил Александрович тоже выказал желание служить в вашей армии?!
– Вы, наверное, не верите мне, – продолжая улыбаться, сказал Сталин, – ну что ж… Александр Васильевич, – обратился он ко мне, – вы не согласились бы съездить с господином Маннергеймом в Гатчину, чтобы он там лично переговорил с Михаилом и Николаем Романовыми? Я думаю, что товарищу – простите, господину Маннергейму было бы полезно пообщаться с его старыми знакомыми.
Барон, окончательно потеряв всю свою выдержку и чопорность, стоял, растерянно опустив руки.
– Вот и отлично, – сказал Сталин, – итак, генерал, я пока попрощаюсь с вами. К сожалению, у главы советского правительства очень много дел. Но я надеюсь, что мы еще с вами встретимся.
И, изобразив на лице доброжелательную улыбку, Сталин на прощание крепко пожал руку барону Маннергейму… Ну, что же, в Гатчину так в Гатчину!
29 (16) октября 1917 года, 14:00 Балтийское море, госпитальное судно «Енисей»
Гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц
…Последнее, что я запомнил перед тем, как провалиться в темноту, было искаженное злостью лицо британца, его рука с зажатым в ней короткоствольным револьвером и ставшее вдруг удивительно спокойным лицо фрау Нины. Потом – вспышка, звук выстрела, сильный удар в грудь…
Все остальное в памяти сохранилось фрагментарно. Гауптман Мюллер и какой-то незнакомец, грузящие меня в автомобиль германского посольства… Провал в темноту… Потом грохот, страшный грохот, и рев работающего мотора прямо над ухом, человек в странной пятнистой форме, нагнувшийся надо мной и разглядывающий мое лицо… Ужасная тряска и ощущение полета… Словно я лечу на каком-то аппарате тяжелее воздуха…
Потом я почувствовал любимый запах моря и плеск воды. Я на корабле, совершенно мне не знакомом… Он белый… Какие-то люди в странной одежде салатово-голубого цвета осторожно берут меня на руки и усаживают на блестящие, никелированные носилки-кресло… Адская боль пронзает все мое тело. Я теряю сознание…
Очнулся я в каком-то помещении, похожем на большую каюту. Было ясно, что нахожусь на корабле, это чувствовалось по легкой качке и едва слышному плеску волн. Я попытался вздохнуть и удивился. В груди уже не хрипело и булькало, и дышать было гораздо легче. Только тут я увидел, что к моей руке от непонятного аппарата идут какие-то проводки и трубочки. А грудь моя перевязана бинтами. Похоже, что мне сделали операцию и достали пулю того проклятого британца.
Я скосил глаза. Напротив меня, на жестком топчане, откинувшись на переборку, полусидя дремал гауптман Мюллер, одетый в такую же одежду, как и врачи, встретившие меня на этом корабле. Значит, мой помощник не бросил меня. Я улыбнулся. В каюту вошла женщина, причем молодая и симпатичная.
Услышав звук открывающейся двери, Мюллер мгновенно проснулся, но тут же успокоился и что-то сказал вошедшей по-русски. Я не знал русского языка, точнее знал, но лишь некоторые слова, которые уже слышал однажды от своих коллег, русских моряков. Насколько я знаю, эти слова не употребляются в обществе дам, потому что за них можно получить, как у них говорят, по морде.