– Да, ваше величество, – сказал я, – чем раньше мы вычислим этого иуду, тем лучше. Перед самым моим отлетом с русского флагманского корабля, адмирал Ларионов сообщил мне, что, по данным их разведки, на участке фронта в районе Риги фельдмаршал Гинденбург и генерал Людендорф готовят авантюру. Он считает, что цель этих господ – сорвать начавшиеся переговоры и попытаться прорвать русский фронт и двинуться на Петербург.
Но ни Гинденбург ни Людендорф не знают, что их ждет… Если русские уже знают, то повторится Эзель. Это будет новая катастрофа, новая бессмысленная гибель десятков тысяч наших солдат и офицеров. Они не представляют даже, что смогут натворить эти русские из будущего!
Кайзер с хмурым лицом выслушал мой несколько затянувшийся монолог. Он задумчиво потер подбородок и сказал:
– Фридрих, я, к сожалению, уже не могу чувствовать себя хозяином даже в своей Ставке. Дело дошло до того, что какой-то сопливый мальчишка-адъютант решает, кого допустить ко мне, а кого нет, – увидев мой озабоченный взгляд, кайзер успокоил меня: – Нет, Курту я доверяю полностью. А вот другим…
Фридрих, ты пока посиди здесь, а я почитаю письма, которые прислали командующий русской эскадрой и новый правитель России. А потом мы вместе подумаем над тем, о чем нам говорить с русскими во время переговоров по радио…
И кайзер ловко вскрыл конверты ножом. Достав письмо русского адмирала, он погрузился в чтение…
31 (18) октября 1917 года, вечер Лифляндская губерния, станция Венден
Генерал-лейтенант барон Густав Карлович Маннергейм
Низкое серое небо висело над станцией и обещало, может, обычный противный осенний дождь, а может быть, и первый в этом году снег. Оглушительно кричали рассевшиеся на голых ветвях вороны, догорал в поле германский разведывательный аэроплан «Альбатрос».
Мы прибыли сюда и приступили к разгрузке еще утром. Было тревожно. Стало известно, что, несмотря на перемирие, германцы в любой момент готовы начать наступление на Петроград. Следом за нами в эшелонах двигалась и бригада Красной гвардии. Тогда я еще не верил в ту силу, которая в любой момент готова была обрушиться на врага, и воспринимал слова его высочества Михаила Александровича о гостях из будущего с иронией и скепсисом.
Меня не убедила даже та машина, на которой мы с Александром Васильевичем всего за час доехали из Питера до Гатчины. Ну, машина, ну быстрая, и что тут такого? А то, что ее формы не похожи на привычные мне – так, может, делал ее для себя какой-нибудь оригинал-миллионер, а большевики ее экспроприировали. Любят они такие словечки, что честный швед, пусть и хорошо говорящий по-русски, выговаривая их, может сломать язык.
Первое что меня смутило – это три больших броневика, каждый на восьми огромных черных колесах, приданные «для усиления» кавгруппе Михаила Александровича. Их я увидел уже при разгрузке. В нашей армии броневики своими манерами похожи на балерин-примадонн. Такие же хлипкие и капризные. Чуть грязь или бездорожье – встают как вкопанные, и только трактором их можно вытащить из лужи.
А тут я как будто заглянул краем глаз в какой-то другой мир, на какую-то другую войну. Солдаты в пятнистых маскировочных куртках ловко откинули борта платформ, и огромные многоколесные машины, урча моторами, мягко, не подберу другого слова, слезли на перрон, несмотря на почти полуметровый зазор между ним и краем платформы. Да и какими-то совсем не нашими были сами машины и сопровождающие их солдаты, одетые в мешковатые мундиры – комбинезоны, которые у них называются камуфляжкой, вооруженные короткими автоматическими карабинами.
Легко, будто на цыпочках, спустившись с железнодорожного откоса, бронированные машины замерли, замаскировавшись в придорожном кустарнике. Стволы их огромных пулеметов теперь смотрели в сторону дороги, по которой к нам могли пожаловать германцы. Когда я подошел к его императорскому высочеству, ему рапортовал взводный командир «пятнистых» со странным званием старший прапорщик. Броневики и их команды были прикомандированы к Михаилу Александровичу. Выслушав распоряжения великого князя, старший прапорщик козырнул:
– Есть, товарищ генерал-лейтенант, – и, повернувшись кругом, пошел туда, где его люди уже растягивали над броневиками маскировочную сеть.
– Ты подумай только, Густав Карлович, – удивленно качая головой, сказал его высочество, – тоже Романов, но не родственник…
– Велика Россия, – ответил я, – и Романовых в ней, наверное, все же больше, чем Маннергеймов.
– Да, наверное, – ответил Михаил Александрович, о чем-то задумавшись, потом тряхнул головой и добавил: – Ты, Густав Карлович, ничего такого не подумай, но ведь до самого последнего времени мне казалось, что все уже кончено. Ну, еще день, ну два, ну месяц, ну полгода… В общем, все, конец.
Я ведь историю как-никак помню и знаю, что санкюлоты делают с Бурбонами. А тут – раз, и все поменялось. Снова конь, палаш, я снова командую, и эти команды выполняются. Все это не во сне, когда просыпаешься со стуком сердца у горла и понимаешь, что то, что сейчас было, это опьянение атакой, свист пуль, топот копыт – это всего лишь сон, морок, счастливый мираж…
Тут я решился задать великому князю один вопрос. Но едва я произнес:
– Ваше императорское высочество… – как Михаил Александрович, прервав меня, сам дал ответ на невысказанное мной:
– Нет, Густав Карлович, больше никакого высочества, – сказал он, нервно дергая щекой, – умерло высочество, когда ошалевшие от жажды власти политиканы отняли его у моего брата под дулами револьверов, аки ночные тати. До недавнего времени я был лишь гражданином Михаилом Романовым, существом никчемным и никому не нужным. А теперь есть еще и товарищ генерал-лейтенант Михаил Романов, и этот человек мне нравится, пожалуй, даже больше всех остальных.
Его никто не заставит прятаться в тылу, жениться на «правильной» супруге, или присутствовать на совершенно не интересном ему балу. А что же касается «товарища», скажу тебе, что чувствую принятым себя в некий могущественный рыцарский орден. Не морщись, Густав Карлович. Эти «товарищи» совсем не те, что были всего месяц назад. А их Сталин ничем не похож на жалкого болтуна и фигляра Керенского и даже на прожектера Ульянова.
Он и его янычары, гвардейцы, чем-то похожие на преторианцев из будущего, сметут любого, кто будет мешать их планам. Сейчас им нужно, чтобы мы с братом были на их стороне. В случае нашего правильного поведения это «сейчас» станет вечным, а мы сможем участвовать в восстановлении того, что когда-то было Российской империей. Нам хотят показать – как надо было управлять Россией.
Кстати, Сталин решился еще на одну вещь, на которую не хватало духу моему брату. Он объявил монополию внешней торговли и монополию на торговлю хлебом внутри страны. Вот так вот, Густав Карлович, с каждым шагом «товарищи» приобретают сторонников и уничтожают врагов. Германский флот у Эзеля, Керенский, большевистские «бешеные» во главе с Троцким и Свердловым, Гучков, теперь хлебные спекулянты… А ведь прошел только месяц. Что же будет дальше?
Вздохнув, Михаил Александрович отвернулся. Пока мы с ним беседовали, станция потихоньку оживала, наполняясь тот суетой, которая обычно бывает на фронте. Казаки и текинцы выводили из вагонов и седлали лошадей. Конское ржание, крики, разговоры, торопливо выкуриваемые цигарки – все было как в Гатчине, но с обратным знаком. Там была погрузка, а тут – разгрузка. Текинцы, сев на коней, тут же взяли станцию в кольцо дозоров, никого не выпуская за посты. Казаки собирались немного дольше. Вот мимо нас под уздцы провели несколько легких подрессоренных бричек, запряженных сразу четырьмя лошадьми. К моему изумлению, на барском месте, с достоинством, расставив колеса, расположились пулеметы «Максим». Я чуть не потерял дар речи, но все пояснил его императорское высочество.
– Вот, смотрите, господин барон, – с улыбкой сказал он, – святая простота, ничего особенного: бричка, четыре коня и… пулемет. Наши друзья уверяли меня, что в наших условиях это самая совершенная машина смерти, по своей эффективности превосходящая даже наши броневики. Двадцать броневиков я в одном месте собрать не смогу, а эти пулеметные брички, которые казаки называют тачанками – запросто. По грязи броневики не пройдут, а тачанки – легко. У броневика кончилось горючее, и он встал, а коню нужна лишь трава, овес или ячмень. На крайний случай хватит и одной травы. Так что посмотрим…
Не успели мы выгрузиться и освободить вагоны, как к станции подошел второй эшелон нашей кавалерийской группы. В нем были только казаки, без текинцев и броневиков. Едва они начали выводить лошадей из вагонов, как со стороны Риги прилетел германский аэроплан. Судя по заостренной форме фюзеляжа, клиновидному хвостовому оперению и двухместной кабине, это был «Альбатрос» серии «С».
Помня о негласном перемирии, Михаил Александрович приказал не стрелять в германца. Но те решили иначе. Низко пролетев над станцией, аэроплан сбросил несколько мелких бомб, а наблюдатель дал длинную очередь из пулемета. Кто-то охнул, заржала раненая лошадь. Меня откровенно возмутило такое варварство со стороны германцев. Но что я мог сделать?
Аэроплан начал разворот для второго захода. И тут я увидел, как пулеметная башенка одного из броневиков начала быстро поворачиваться вслед за «Альбатросом». До цели было примерно полверсты, невероятно много для стрельбы по подвижной мишени. Но на дульном срезе огромного пулемета затрепетало малиновое пламя, и раздался звук, будто какой-то великан разом разорвал полотнище толстого брезента. Тяжелые пули, оставляя за собой легкие дымные следы, подобно густому рою разъяренных ос ушли к цели и прошили «Альбатрос» от винта до хвостового оперения. Будто споткнувшись в воздухе, тот вспыхнул ярким бензиновым пламенем и бесформенным горящим комом рухнул вниз.
Когда к месту падения вражеского аппарата подскакал дозор текинцев, то все было кончено. И летчик, и наблюдатель оказались мертвы. Они были убиты еще в воздухе. Пуля пулемета калибром в шесть линий не оставляет раненых. Неприятное зрелище – человек, разорванный пополам. Но не будем об этом. Если нам придется иметь дело с вражеской пехотой, кавалерией или даже легким бронепоездом, то подобная «шайтан-машина» – так текинцы окрестили броневик потомков, может принести много неприятностей германцам.