Николай еще раз, чисто по-мужски, поблагодарил Железного Феликса за своевременное и галантное вмешательство, еще раз окинул внимательным взглядом выстроенную в отдалении нашу тяжелую технику, затянутую в брезентовые чехлы. Потом он бочком полез обратно в вагон. Наверное, давать указание своему камердинеру Труппу. Это просто обалдеть – лакей в чине полковника! Неудивительно, что государство с такими порядками в феврале рассыпалось, словно домик поросенка Ниф-Нифа. Справедливости не было не только внизу, но и наверху.
Я уже совсем было собрался подняться в вагон вслед за Николаем Александровичем, но меня окликнул тот самый ротмистр, который вместе с Дзержинским приехал забирать от нас «тихвинские гостинцы»:
– Поручик, разрешите вас на пару слов?
– Слушаю вас, господин ротмистр, – отозвался я, машинально поправляя висящий на плече автомат, – несколько минут для беседы с вами я найду.
– Вы ведь из людей полковника Бережного? – спросил ротмистр, когда мы отошли шагов на двадцать от прибывшего царского состава. – Не подумайте ничего плохого, но вы и ваши коллеги внешне вроде русские, а внутри – какие-то необычные, особенные. Словно нездешние…
– Так я и есть нездешний, из Осетии я – слышали о такой? – бросил я ротмистру. – Но если вы имеете в виду русскость в смысле преданности России, то тогда вы правы. Я русский офицер. И все мои предки на протяжении нескольких веков честно служили России. Константин Николаевич, позвольте представиться: старший лейтенант сил специального назначения ГРУ Генштаба России Бесоев Николай Арсентьевич. А с кем я имею честь говорить?
– Отдельного корпуса жандармов ротмистр Раков Константин Николаевич, честь имею, господин старший лейтенант, – мой собеседник щелкнул каблуками, принимая стойку «смирно». – Ну, вот и познакомились, – сказал он, принимая вольную стойку. – А скажите-ка вы мне, Николай Арсентьевич, – перешел ротмистр на неофициальный тон, – я вот что-то не совсем понимаю: с господином Керенским России была одна дорога – на живодерню, где из нее нарезали бы кучу мелких княжеств, ханств и герцогств. Словом, превратили бы ее в огромный Китай, где русские стали бы кем-то вроде белых негров. Мне непонятно лишь одно – почему вы поддержали таких отъявленных большевиков-социалистов, как Сталина и Дзержинского, и, не дрогнув, отправили к праотцам таких, как Урицкий и Троцкий?
– Константин Николаевич, – ответил я любознательному жандарму, – вы ведь раньше в Охранном отделении служили?
– Было дело, Николай Арсентьевич, – не стал запираться ротмистр Раков, – только вот с господином Сталиным мне иметь дело не довелось. Бог миловал. Но шайку Андрея Уральского я знаю неплохо. Кровавые упыри, им человека убить – как глазом моргнуть. Да и сам их вожак – душегуб еще тот. Тварь злобная и хитрая, как матерый волк.
– Так вот, Константин Николаевич, – ответил я, краем глаза наблюдая, как улыбается Дзержинский, прислушивающийся к нашему разговору, – большевики-то они ведь разные бывают. Одни мечтают о мировом пожаре, на котором можно хорошо погреть руки, другие – о справедливости, о братстве людей труда, о том, чтобы не было голодных и нищих. Задумайтесь над моими словами и решите, совпадает ли с вашими желаниями то, что хотят сделать с Россией и для России те большевики, вождями которых являются товарищи Сталин и Дзержинский!
Вдали нетерпеливо прогудел клаксон авто, и задумавшийся было ротмистр встрепенулся:
– Спасибо за душевную беседу, Николай Арсентьевич, но мне пора, – он пожал мне руку. – Надеюсь, что в следующий раз мы с вами встретимся в более спокойной обстановке, и у нас будет немного больше времени…
– Тоже на это надеюсь, Константин Николаевич, – ответил я ему. – Хотя, как мне кажется, в ближайшие лет двадцать – двадцать пять покой нам будет только сниться.
– Да, наверное, вы правы, – кивнул он мне и быстрым шагом направился к ожидающей его машине.
Спустя полчаса колонна в составе двух «Тигров», одного «Урала» и двух бронетранспортеров выехала с территории Путиловского завода и направилась в сторону Гатчины. Дзержинский тоже поехал с нами, поскольку к вечеру в Гатчину должен был прибыть поезд из Крыма со второй половиной членов дома Романовых: вдовствующей императрицей Марией Федоровной, великими княгинями Ольгой и Ксенией, великим князем Александром Михайловичем, великими князьями Петром и Николаем Николаевичами с их женами-«черногорками».
Таким образом, в Гатчине должна собраться большая часть Романовых. А те, кого собрать там не удалось, нам уже не так важны. Ну, а те, кто захочет где-нибудь за кордоном провозгласить себя Владетелем земли Русской, вроде опереточного царя Кирюхи, может и не пережить такого счастья. Уж мы этому поспособствуем…
23 (10) октября 1917 года, вечер. Гатчина
Вдовствующая императрица Мария Федоровна, великий князь Александр Михайлович, великие княгини Ксения и Ольга, полковник Куликовский
Боевой «холерный» эшелон с вывезенными из Крыма остатками царской фамилии подошел к перрону Гатчинского вокзала. Позади остался путь длиной почти в две тысячи верст из Бахчисарая через Запорожье, Харьков, Брянск, Смоленск, Витебск, Дно. Шесть дней путешествия в полную неизвестность. Матрос Задорожный, как истинный Сусанин, вел вверенный ему эшелон окольными партизанскими тропами, через такие места, где люди не слыхали не то чтобы о переходе власти в стране к большевикам, но порой даже и о Февральской революции.
Обитатели же обшарпанных вагонов с надпись «Осторожно, тиф!» всю дорогу старались не думать о том, что ждет их в мятежном Петрограде. Великая княгиня Ольга, выскакивавшая из поезда во время частых остановок в поисках продуктов, вместе с нехитрой снедью со станционных базаров приносила слухи один нелепее другого. Несмотря на пресловутый большевистский Декрет о мире, война продолжалась. Правда, после разгрома немецкого десанта у острова Эзель фронт настороженно притих. По отрывистым «самым-самым достоверным» слухам, ни та ни другая сторона не предпринимала никаких резких движений. В Витебске с местной толкучки Ольга Александровна вместе с полотняным мешком с крупой приволокла затертую донельзя большевистскую газету-толстушку «Рабочий путь».
«Экстренный вечерний выпуск, – было написано на первой странице аршинными буквами. – Историческая победа большевистской эскадры». И заголовок чуть поменьше: «Германский флот разгромлен у Моонзундского архипелага».
Великий князь Александр Михайлович брезгливо, словно дохлую крысу, взял двумя пальцами истрепанную и засаленную донельзя газету, недоверчиво оглядел ее со всех сторон и осторожно положил на стол. Потом любопытство все же победило природную брезгливость, и он, перелистнув первую страницу, погрузился в чтение. Все было не так плохо, как казалось, и через пять минут на его возбужденные возгласы прибежали оба Николаевича, а также прихромал чувствующий себя немного чужим в этой компании муж Ольги Александровны полковник Куликовский. Через некоторое время, привлеченный необычным оживлением, в купе, где собрались великие князья, заглянул товарищ Задорожный, дабы проверить – не затевают ли его подопечные чего-нибудь контрреволюционного.
Ужом ввинтился он между полковником Куликовским и великим князем Петром Николаевичем, глянул в распластанную на столе газету и остолбенел. Как-никак Филипп Задорожный был боевой черноморский матрос, на берегу не отсиживался. Практически вся война на Черном море для русского командования заключалась в одной навязчивой идее. У кого-то такой идеей-фикс было «Убить Билла», а у кого-то – «Утопить „Гебен“. Конечно, были еще и Босфор с Дарданеллами, но сначала подайте нам „Гебен“!»
Черноморцы гонялись за ним по всему морю, но, к сожалению, без особого успеха, поскольку преимущество хода у новейшего германского линейного крейсера сводило на нет превосходство объединенного отряда русских броненосцев в артиллерии. Так вот, корабль на огромном фото в газете, беспомощно завалившийся на один борт и зияющий огромными пробоинами в палубе, был как две капли воды похож на вдоволь попившего русской кровушки «Гебена». Да это и неудивительно: «Гебен» и «Мольтке» – близнецы-братья, или, выражаясь по-морскому, «систершипы». Шум и гам по мере изучения материалов газеты все увеличивались и, наконец, дошли до той интенсивности, которая бывает на птичьих базарах в Заполярье.
Тут уже не выдержали нервы у женской половины пассажиров романовского поезда. Первыми на толпу, словно пара ворон, налетели «черногорки», утащив из купе своих мужей от греха подальше, пока дело не дошло до «оскорбления действием». Не успела захлопнуться за ними дверь, как в купе появилась великая княгиня Ольга и забрала своего ненаглядного полковника для задушевного разговора, чтобы разрядить обстановку. К тому же в соседнем купе, превращенном в детскую, разбуженный великокняжеским галдежом заплакал их трехмесячный сын Тихон.
А Александр Михайлович, оставшись в купе вдвоем с матросом Задорожным, вздохнул и потянулся за кисетом с резаным табаком. Папиросы фабрики Асмолова давно канули в Лету, так что теперь великий князь дымил самодельной трубкой, словно какой-то Билли Бонс или Джон Сильвер. Достал свою махру и Задорожный. Не спеша свернул из куска газеты козью ногу, сплюнул откушенный кончик и задымил густо, как крейсер на форсированном ходу. Разжег свою трубку и Александр Михайлович.
– Хреново, – сказал матрос, сделав несколько жадных затяжек и выкинул в приоткрытое окно уже начавший обжигать пальцы окурок, – война-то пошла недетская. Это сколько ж народу одним махом в небесную канцелярию загнали – тыщ тридцать, не меньше. Но я тут не судья, мы этих германцев к себе не звали, – он повернулся к попыхивающему трубкой Александру Михайловичу. – Кончать эту войну надо, вот что я вам скажу, и чем быстрее, тем лучше. А то так развоеваться можно, что народа вовсе не останется.
– Вот ваши товарищи и кончат, – великий князь кивнул в сторону лежавшей на столе газеты, – заявили же всем, что вы за мир без аннексий и контрибуций, если конечно, кайзера уговорят. А то он у нас обязательно что-то хочет аннексировать, хоть ту же Прибалтику с Польшей, наконец.