Путешествовать мне пришлось, разумеется, как последнему шпаку, в партикулярном костюме. Мои знакомые предупредили меня, что ехать на поезде в генеральской форме – это просто самоубийство: разнузданная солдатня и пьяные матросы могли в любой момент расправиться с обладателем золотых погон и шинели с красной подкладкой.
Зато я мог теперь пообщаться с, так сказать, народом, лицом к лицу и послушать, о чем они говорят. Ну, и почитать большевистскую прессу – в Одессу она доходила с большим опозданием.
Из чтения газет я узнал много для себя нового. Оказывается, накануне взятия власти флот, давно уже ставший большевистским, как-то ухитрился нанести тяжелое поражение германскому флоту, и почти полностью уничтожил десантный корпус, попытавшийся высадиться на острове Эзель. Я посчитал бы известие об этом обычным газетным враньем, если бы не увидел зачитанный до дыр спецвыпуск большевистской газеты «Рабочий путь», в котором напечатали помимо репортажа с места событий и фотографии потопленных германских кораблей. В их число, между прочим, входил и новейший германский линейный крейсер «Мольтке»! Особо впечатлили меня снимки с толпой пленных немецких солдат и пляжем на Эзеле, сплошь усеянном трупами десантников.
«Вот это да! – подумал я тогда. – Неужели на четвертом году войны наши моряки научились-таки бить столь серьезного противника, как флот кайзера?»
В Харькове в наш вагон подсел возвращающийся в Петербург служащий Викжеля, который рассказал о недавнем побоище, которое большевики устроили на улицах бывшей столицы Российской империи. Эти господа-товарищи не побоялись крови и решительно навели в столице порядок, не пощадив при этом даже некоторых членов из руководства собственной же партии. Мне это напомнило действия молодого генерала Бонапарта, который в 1795 году расстрелял из пушек толпу мятежников на улицах Парижа.
Гм, вполне возможно, что и среди большевиков вот-вот появится этакий Бонапарт. Ну, хотя бы тот же Сталин. И он сумеет на обломках Российской империи выстроить новую империю. После этого известия мне как-то расхотелось последовать совету полковника Энкеля. Пусть кто-нибудь другой попробует поднять мятеж против людей, которые добиваются своего не уговорами, а пулеметами. Ведь в случае неудачи речь пойдет не о ссылке в Сибирь, а о самой жизни. Нет уж, если финским националистам и Перу Свинхуду так хочется попробовать, то я им мешать не буду. Но мне почему-то кажется, что все закончится так же, как и мятеж в Петрограде.
Мне еще больше захотелось увидеться с Потаповым и получить от него информацию, что называется, из первых рук. Ну, а по мере приближения к Петербургу, газеты, которые мы покупали на станциях, становились все свежее, а новости, которые печатались в них, все головокружительнее.
Оказывается, на этот раз отличились наши авиаторы, на своих аэропланах разбомбив практически все железнодорожные станции и мосты в Восточной Пруссии и на территориях прибалтийских губерний, захваченных германцами. Как это у них получилось – непонятно. Противник несет огромные потери, его подкрепления истаивают не дойдя до фронта, подвоз боеприпасов и снаряжения на фронт парализован.
И еще была одна новость, немало меня порадовавшая: едва придя к власти, большевики немедленно занялись чисткой наших авгиевых конюшен. Ими арестованы самые знаменитые наши тыловые казнокрады – Гучков, Рябушинский и прочие одиозные личности из военно-промышленных комитетов. Причем арестовали их не за так называемую «контрреволюцию» – субстанцию эфемерную и нематериальную, а за вполне конкретные хищения казенных средств и поставку в армию негодной амуниции и боеприпасов по завышенным ценам. Я не люблю большевиков, но в данном случае я с ними солидарен – по этим мерзавцам давно уже плачет виселица.
А на одной подмосковной станции мне в руки попался свежий номер главной большевистской газеты «Правда». То, что я в нем прочитал, вообще заставило меня усомниться в здравости моего ума. На главной странице была напечатана фотография государя и его брата Михаила на ступенях Гатчинского дворца рядом – с кем бы вы подумали?! – с самим главой большевистского правительства Иосифом Сталиным. Судя по фотографии, государь выглядел довольно хорошо. Были приведены и его слова: «Я признаю власть советского правительства и призываю всех, кто желает добра России, к сотрудничеству с ним!» Не знаю, подлинные ли это слова государя, но то, что он не расстрелян и не растерзан обезумевшей толпой черни, уже говорит о многом.
Я не мог уснуть до самого Петербурга. После прибытия, сразу же на перроне, у всех пассажиров проверяли документы. Прибывших быстро процеживал через свое сито патруль, состоявший из двух человек в кожаных куртках самокатчиков, с короткими кавалерийскими карабинами и красными повязками на рукавах, и одного фельдфебеля, обмундированного в необычную форму – всю усеянную пятнами коричневого и желтого цветов.
Большинство тут же отпускали с богом. Но несколько человек, по всей видимости, вызвавших подозрение, люди в кожанках, которых один из моих соседей по вагону назвал красногвардейцами, отвели в сторону и передали с рук на руки двум неприметным людям в военных шинелях без знаков различия, по повадкам – весьма смахивающим на жандармов.
Вот, наконец, подошла и моя очередь. Пятнистый фельдфебель строго, но вежливо поинтересовался, имеются ли у меня какие-либо документы. Я протянул ему предписание, присланное мне генералом Потаповым. Фельдфебель быстро и внимательно его прочитал, после чего строго посмотрел на меня:
– Генерал-лейтенант Маннергейм? – спросил он. – Густав Карлович?
Я кивнул.
Старший патруля вздохнул:
– Так вот, насчет вас у меня имеется особое распоряжение…
Я уже было подумал, что меня сейчас возьмут под руки и поведут к ожидающим в стороне жандармам, но фельдфебель вдруг достал из большого нагрудного кармана какую-то черную коробочку и, поднеся ее ко рту, сказал:
– Третий, я Девятый, докладываю: среди пассажиров поезда, только что прибывшего из Одессы, обнаружен генерал-лейтенант Карл Густав Маннергейм, входящий в список «А».
Я удивился, услышав из коробочки, которую фельдфебель продолжал держать у виска, человеческую речь:
– Девятый, я Третий. Генерала с сопровождающим на дежурной машине немедленно отправьте в Таврический дворец.
– Есть, товарищ Третий, – сказал фельдфебель. – Вас понял! – потом он снова нажал на какую-то кнопочку на своей коробочке и, убрав ее в карман, повернулся в мою сторону: – Пройдемте, Густав Карлович, – сказал он мне, жестом приглашая следовать за собой.
Я не знал, что и думать. Радио, такое маленькое. Но как?! Кто такой этот «товарищ Третий»?! И зачем меня повезут в Таврический, а не в Генштаб к генералу Потапову, который меня вызывал?! Вопросов было больше, чем ответов, но самое главное, что меня никто не хватал под руки, и мы с фельдфебелем спокойно прошли мимо скучающих в ожидании улова жандармов.
На Знаменской площади мы сели в большое легковое авто, на котором выехали на Невский, а потом свернули на Суворовский. Миновав Академию Генерального штаба, наше авто свернуло на Таврическую. На углу Кирочной, у музея Суворова, мы остановились на минутку, пропуская колонну казаков. Станичники выглядели неплохо, в седлах сидели как влитые, вид у них был бравый. Двигались они в сторону Литейного. Город выглядел так непривычно. С одной стороны, нигде не наблюдались пьяные анархистские орды, улицы были подметены, а большинство магазинов на улицах открыты. С другой стороны, не наблюдалось и фланирующих тыловых хлыщей и наряженных светских и полусветских дам, обычных для Петербурга в старое время.
Когда авто проезжало мимо ограды Таврического сада, я стал свидетелем необычного зрелища. Над нашей головой внезапно раздался гул и рев. Я выглянул из окна, задрав голову кверху. На плац Таврического сада, где обычно любители верховой езды занимались выездкой и обучением новичков, опускался странный аппарат. Он не был похож на обычные аэропланы, которые мне уже приходилось видеть на фронте. Это была машина с двумя большими винтами, которые вращались над ее корпусом. Напоминала она гигантского откормленного головастика, или летающего бегемота. От винтов этой машины над плацем поднялся вихрь песка и опилок. Маленькие смешные колеса коснулись земли, винты стали вращаться медленнее. Дверь в корпусе этой машины отодвинулась в сторону, и из нее ловко выпрыгнули несколько человек, одетых в такую же, как у сопровождавшего меня фельдфебеля, пятнистую форму. С помощью людей, одетых в кожанки, ожидавших машину на краю плаца, они стали грузить в этот необычный воздушный корабль сложенные там же свертки, ящики и сумки.
– Вот, опять вертушка напылила, – недовольно проворчал наш водитель, когда мы отъехали от плаца подальше. – Только машину помыл. Закатали бы скорее этот плац асфальтом! Или забетонировали бы, на худой конец.
Машина снова поехала по Таврической, а после свернула на Шпалерную. И вот, наконец, мы остановились у ворот Таврического дворца.
– Все, Густав Карлович, приехали, – сказал сопровождавший меня фельдфебель. – Идемте, вас хочет видеть товарищ Сталин.
28 (15) октября 1917 года, 12:00Петроград, Таврический дворец
Капитан Александр Васильевич Тамбовцев
Где-то за час до полудня Сталин пригласил меня к себе. Пройдясь пару раз взад-вперед по кабинету, он в очередной раз пыхнул папиросой и неожиданно спросил:
– Товарищ Тамбовцев, не хотели бы вы встретиться с бароном Маннергеймом? Да-да, с тем самым Маннергеймом, который в вашем прошлом стал правителем буржуазной Финляндии. Как мне доложили с Николаевского вокзала, он только что прибыл в Петроград… – потушив окурок папиросы в самодельной пепельнице, сделанной из обрезка трехдюймовой гильзы, Сталин неожиданно добавил: – У товарища Дзержинского на вокзалах сейчас и мышь не проскочит, а не то что целый финский барон.
– Шведский, товарищ Сталин, – машинально поправил я вождя. – Маннергейм по национальности швед.