В состав нового правительства вошли следующие социалисты: «народный социалист» А. В. Пешехонов, отвечавший за поставки продовольствия; два меньшевика, И. Г. Церетели (министр почт и телеграфов) и М. И. Скобелев (министр труда), и три эсера – В. М. Чернов (министр земледелия), П. Н. Переверзев (министр юстиции) и, безусловно, самый важный, новый военный и морской министр (и еще один знаменитый масон) Александр Керенский.
На пленарном заседании Петросовета шесть министров-социалистов обратились к нему за поддержкой в формировании коалиционного правительства – и Петросовет предоставил ее. Только организованная левая оппозиция – большевики – выступила 100 голосами против.
Именно в этот момент в зале Таврического дворца под восторженные аплодисменты появился Лев Троцкий.
При виде его новый министр труда Скобелев выкрикнул: «Дорогой и любимый учитель!»
Лев Троцкий начал выступать. Сначала он был вынужден сделать паузу: великий оратор был сам не свой, его била нервная дрожь. Все собравшиеся стихли, чтобы выслушать его. Он наконец собрался с силами, обрел уверенность и предложил свое видение сложившейся ситуации.
Троцкий вознес революцию до небес. Он указал на то, какое влияние она оказала и все еще продолжала оказывать на все человечество, и подчеркнул, что русская революция должна в конечном итоге стать прологом мировой революции.
Затем время дифирамбов вышло, и Троцкий перешел к горьким лекарствам. «Я не могу скрыть, – заявил он, – что со многим из того, что сейчас происходит, я не согласен».
Резко, с растущей уверенностью, он осудил вхождение социалистов в правительство и отметил, что коалиционное правительство не избавит от двоевластия. Он напомнил на заседании о «трех революционных заповедях: недоверие к буржуазии, контроль над собственными вождями и доверие к собственной революционной силе». Он обратился к притихшему залу: «Что же мы рекомендуем?» И ответил: должно быть не двоевластие, а единовластие, власть рабочих и солдатских депутатов.
«Следующим вашим шагом, – заявил он, – будет передача всей власти в руки Советов». Эта формулировка вполне могла быть ленинской.
Когда Лев Троцкий покидал зал, ему аплодировали еще более бурно, чем когда он входил, – хотя большевики при его словах и насторожились.
Неудивительно, что через пять дней после триумфального выступления Троцкого Ленин предложил межрайонцам место в редакции газеты «Правда» – в том случае, если они присоединятся к большевикам. Он сделал аналогичное предложение даже левым меньшевикам-интернационалистам. Их лидер Мартов после длительной задержки и без особого содействия со стороны своих петроградских товарищей вернулся в столицу России, как и Ленин, на поезде (но значительно более длинном).
Со своей стороны, Троцкий, хотя, в принципе, больше и не возражал против такого объединения сил, однако не мог согласиться с растворением в большевиках. Вместо этого он предложил создать некое подобие нового объединения немногочисленных межрайонцев и крупной в численном отношении партии большевиков. Ленин отверг это самонадеянное предложение. У него была возможность выжидать.
С 7 по 12 мая в Петрограде была проведена первая Общероссийская конференция меньшевистских и объединенных организаций РСДРП. В самый разгар ее работы в ней приняли участие левые лидеры меньшевиков Мартов, Павел Аксельрод и Александр Мартынов.
Как Мартов признался одному из своих друзей, он был потрясен тем, что его партия совершила «величайшую глупость», присоединившись к правительству даже без его обязательств прекратить войну. На конференции за день до его появления на ней уже был подтвержден этот принцип, и теперь его товарищей по эмиграции, интернационалистов, жестоко раскритиковали по вопросу «оборончества», поскольку Ираклий Церетели решительно высказывался в пользу выработки политической платформы оборонческого характера. Поддержать эти решения отказалась лишь небольшая группа меньшевиков-интернационалистов.
Когда Мартов попытался выступить с трибуны, все присутствовавшие недовольно загудели. Левые, ужаснувшись, осознали, что они оказались в изоляции. В Петрограде некоторые из левых меньшевиков, такие, например, как Юрий Ларин (он также был из числа межрайонцев), высказывались за выход из партии. Мартов решил вместо этого остаться в партии в составе оппозиционного блока, надеясь за время, оставшееся до партийного съезда, проведение которого планировалось в июле, завоевать доверие большинства партийцев.
Ставки были высокими; задачу, которую поставил перед собой Мартов, решить было чрезвычайно сложно. «К черту его! – кричали делегаты. – К черту! Не желаем слушать его!»
Несмотря на острые разногласия по вопросу возможного сотрудничества с кадетским правительством, оба крыла партии пока еще придерживались единой позиции в отношении того, что сам пролетариат не мог взять власть в свои руки. В тактическом плане эта доктрина обеспечивала меньшевистскому руководству (в первую очередь из числа умеренных) определенную (пусть даже несколько абстрактную) возможность сохранить политическое лицо.
Недавно примкнувший к большевикам Федор Дан с уважением относился к московским меньшевикам, считая их «старшими, мудрыми, начитанными товарищами», «весьма опытными рабочими», «рабочей аристократией» с впечатляющими знаниями и опытом – и наряду с этим отмечал, что их «революционный пыл охладился». Во время обсуждения на заводе «Апрельских тезисов» эти меньшевики, конечно же, высказывались против передачи власти Советам. Они детально, приводя различные цитаты, доказывали, что страна еще не была к этому готова, что «до того, как рабочие придут к власти, им еще придется многому научиться».
Как вспоминал Дан, «собрание внимательно выслушало всех докладчиков, однако уделило мало внимания меньшевистским аргументам о социалистической и буржуазно-демократической революции, которые подкреплялись цитатами из произведений Бебеля и Маркса… Большевики говорили более доступно: мы должны сохранять и укреплять власть, которую мы завоевали во время революции, ни в коем случае нельзя отдавать ее буржуазии; мы не должны ликвидировать Советы как органы власти, но должны передавать им власть».
Напряженность в стране с каждым месяцем нарастала. Среди солдат, рабочих и, самое главное, крестьян усиливались тревожные настроения и опасная озлобленность. Это по большей части пока еще не принимало явно политизированные формы, однако такая тенденция была чревата всплеском насилия.
В провинциях крестьянские выступления стали происходить все чаще, и это был весьма тревожный фактор. «Россия, – говорилось в печатном органе кадетов, газете «Речь», – превратилась в некий сумасшедший дом». Группы возмущенных крестьян, среди которых зачастую были и солдаты, грабили усадьбы, и это тоже случалось все чаще и чаще. Солдаты, несмотря на театрализованные проклятия и просьбы военного и морского министра Керенского, продолжали массово дезертировать. Дезертиры заполонили деревни и города. Искалеченные войной, пережившие психологическую травму, преступившие, по сути дела, закон, многие из них теперь стремились выжить, чтобы быть вовлеченными в новые ужасные дела.
И они были не единственными в своем роде. Уровень преступности резко пошел вверх: в этом году в Петрограде было гораздо больше убийств, чем в прошлом, некоторые были совершены словно напоказ и отличались особой жестокостью, что вызвало ужас и панику среди горожан. Дезертиры ворвались в дом на Лесной улице, задушили слугу и жестоко избили юношу, после чего забрали все деньги и ценности. Молодая женщина из десятитысячной китайской общины была обнаружена зарезанной, с выколотыми глазами. Представители средних классов паниковали в первую очередь: они чувствовали себя более уязвимыми, нежели состоятельные граждане, которые могли обеспечить себе защиту, и нежели те, кто проживал в пролетарских кварталах, где рабочая милиция проявила себя гораздо действеннее, чем городская. Неудивительно, что в этом месяце, по выражению газеты «Петроградский листок», «был резкий всплеск» самосудов. В издании «Газета-копейка» даже появилась регулярная колонка под названием «Сегодняшние самосуды».
Такие же настроения крайнего недовольства, какие царили среди солдат (хотя в целом более политизированные), наблюдались и среди рабочих. Забастовки множились с головокружительной скоростью – и не только в Петрограде или среди заводских рабочих, которые обычно попадали под влияние агитации. Например, в городе Рославль Смоленской губернии объявили забастовку продавцы галантерейных товаров. Это были в основном молодые еврейки, которые еще до 1905 года отличались воинственностью. Они выступили за восьмичасовой рабочий день, 50-процентное увеличение заработной платы, двухдневные выходные, оплачиваемый отпуск. Был и ряд других требований. И они добивались своего отнюдь не в угодливом тоне.
13 мая Кронштадтский Совет объявил себя единственной властью на острове. Он объявил, что не признает коалиционное правительство и будет связываться исключительно с Петросоветом. Это решительное отрицание двоевластия (явившееся результатом сильного влияния местных большевиков) было раскритиковано ЦК большевистской партии как авантюризм. ЦК настаивал на том, что сейчас было не время для организации боевых действий по захвату власти. В одной из листовок Ленин писал, что большевики должны «сделать [себя] свободными от господствующей оргии революционной фразы и, действительно, способствовать росту сознания как пролетариата, так и масс вообще». Задача партии состояла в том, чтобы объяснить ее понимание ситуации «умело, так, чтобы люди ее поняли». Исходя из этого принципа, ЦК большевистской партии вызвал в Петроград руководителей Кронштадтского Совета, Федора Раскольникова и Семена Рошаля.
Ленин достаточно долго уговаривал их – но безрезультатно. К 26 мая этот вопрос так и не решился, несмотря на обращение Петроградского Совета к Кронштадтскому Совету. Это потребовало вмешательства Льва Троцкого, который 27 мая выработал компромисс, позволивший Кронштадтскому Совету, сохранив лицо, пойти на уступки. И даже после этого данный орган остался единственной эффективной властью на острове.